Слово феодализм сегодня стало расхожим эпитетом, который мы используем чаще всего, чтобы просто презрительно отозваться о любом типе власти, который нам не по душе. Но Адам Смит имел в виду совершенно определенный строй, противником которого он был отнюдь не только по причине умозрительной. В 1745 году, когда Смит был еще студентом колледжа, феодальные кланы Хайленда затеяли восстание, вошедшее в историю как восстание якобитов. Но во все времена политическое было и личным тоже: английские студенты Баллиола были в основном якобитами, слепо настроенными против шотландцев. А Смит был и шотландцем, и анти-якобитом.
Эта ситуация задевала чувства Смита не только в школе, хайлендеры угрожали его родному городу Киркалди и вымогали деньги у жителей, среди которых была и мать Смита. Глазго, куда он отправился, чтобы продолжить учебу в университете, был опустошен. И близкий друг Смита Джон Хоум (впоследствии прославившийся как драматург) предводительствовал группой студентов в тщетной попытке выставить захватчиков из Эдинбурга.
Другой друг Смита, либеральный пресвитерианский священник Александр Карлайл, назвал хайлендеров, оккупировавших Эдинбург «грубыми и грязными… отвратительной наружности». Рискнем предположить, что это описание вполне может подойти для всего благородного сословия западной Европы — от вождя вестготов Алариха до того времени, когда аристократы начали жениться на американских кинозвездах. И это еще больше похоже на правду, если мы прилагаем «грубый» к нравам и отношениям, «грязный» к морали и «отвратительная наружность» к тому факту, что феодальная знать вообще обнаружилась на западноевропейской земле.
Смит терпеть не мог феодальные традиции — передавать право наследования старшему сыну и закреплять порядок наследования земли без права отчуждения, чтобы сохранять поместья неделимыми. Феодалам было запрещено продавать или отдавать любую часть земли, единственное, что они могли с ней сделать — это завещать все единственному наследнику. Они делали так, писал Смит, «основываясь на самом абсурдном из всех предположений… что каждое последующее поколение не обладает равным правом на землю и все что на ней находится». Ограничения на передачу земли давали феодалам гарантию, что пропитание каждого зависит от них, и поэтому они могут безбедно благоденствовать и почитаться за важных и могущественных государственных деятелей.
Была еще одна причина, по которой самодостаточность обычных людей на маленьких частных наделах земли должна была быть пресечена на корню. Крестьяне, само собой, были лучшими фермерами, чем бандиты. «Редко случается, — пишет Смит, — что крупный землевладелец способен в то же время к крупным улучшениям в своем хозяйстве». Порядок наследования и запрет на отчуждение земли были нужны, чтобы не позволить крестьянам достичь экономического преимущества. Смит отмечал, что правящий класс был слишком занят, чтобы, скажем, повышать урожай. «В смутные времена, когда началось образование этих варварских архипелагов, крупные землевладельцы были заняты преимущественно защитой собственных территорий или в расширением своих владений». А когда правящий класс не был занят своим главным делом, он оказывался попросту некомпетентен. «Чтобы улучшить хозяйство с выгодой для себя, — писал Смит, — нужно быть очень внимательным, экономить на мелочах, не стремясь к грандиозным достижениям; в общем, все то, на что человек, рожденный в богатстве… очень редко способен».
Смита возмущало то, что «права на собственность поколения настоящего должны быть ограничены и строго определены в соответствии с предпочтениями тех, кто умер, возможно, пятьсот лет назад». Причем это возмущение разделялось поместным дворянством смитовского времени. По сути, то же самое возмущает нас и сегодня, когда экологи-активисты заявляют, что мы на самом деле не «владеем» землей, потому что «она принадлежит поколениям будущего» — и пределы собственности поколения настоящего установлены теми, кто еще даже не родился. Может быть, Джейн Остин так и задумала в «Гордости и предубеждении», чтобы недалекая миссис Беннет произнесла, сама того не осознавая, серьезную житейскую мудрость: «Когда имение вот так вот переходит по наследству, оно может достаться кому угодно».
Хотя, в общем-то, сама жизнь привела ход истории к поместьям феодальной эпохи: это легко представить — или увидеть — если совершить «увлекательный и полный приключений тур» в некоторые части Африки, Азии или Латинской Америки. В Темные Века все простые смертные имели примерно такие же права, как сегодня несовершеннолетний работник какой-нибудь фабрики кроссовок в Гватемале. «Все они, — писал Смит, — или почти все, были рабами». А рабам вообще не полагается иметь частную собственность, и тем более права на нее. Но феодальные рабы не обладали даже правом быть частной собственностью кого-то еще. «Полагалось, — писал Смит, — что они должны принадлежать более непосредственно месту, земле, на которой работают, чем хозяевам этой земли». Обычные рабовладельцы, как правило, хоть как-то заинтересованы в благополучии своих рабов. А феодальная знать не была заинтересована никак. «Если от крупных землевладельцев редко можно ожидать крупных улучшений хозяйства, — продолжал Смит, — то они по крайней мере возможны, если хозяева задействуют своих рабов в качестве рабочей силы».
Здесь Смит не упустил возможность привести свой экономический аргумент против рабства: «Опыт всех времен и народов, как я полагаю, демонстрирует, что работа, выполненная рабами, хотя она стоит только их содержания, в конце концов оказывается самой дорогой. Тот, кто не может получить никакого имущества, не заинтересован ни в чем другом, кроме как есть как можно больше и работать как можно меньше». И хотя этот аргумент ничуть не напоминает слоганы аболиционистов, похоже, что холодный расчет сделал для освобождения человечества больше, чем Уильям Уилберфорс [1], Гарриет Бичер-Стоу [2] или Джон Браун [3]. У феодальных крепостных, возможно, и была склонность рассиживаться без дела и кушать (когда вообще было что кушать), но они не были дураками. Они воспользовались тем преимуществом, что выездное расписание грабежей и насилия у знати было довольно плотным, и в их отсутствие по-тихому и понемногу промышляли торговлей. Торговля хоть и не была в те времена крупным источником доходов, но все-таки, конечно, существовала, ибо минимальный обмен товарами необходим даже для самого убогого и примитивного существования.
Когда землевладельцы поняли, что бессмысленно запрещать крестьянам торговать, они изобрели рэкет. «В те дни, — писал Смит, — защита редко предоставлялась без ценного вознаграждения». (Впрочем, и в наши дни тоже.) Так, «пошлины налагались на торгующих, на товары и даже просто на возможность для путешественника проехать по данной земле». Если крестьянин пересекал границы земли знатного господина, его непременно тормозили, проводили тщательную ревизию его повозки и настоятельно рекомендовали делиться. Как написано у Смита, по-английски эти процедуры назывались «passage, pontage, lastage, stallage» (прохождение, наложение пошлины, задержка, переведение). Что-то эти слова напоминают… не названия ли юридических операций?
Содержа на пятизвездочном прокорме целые толпы головорезов, знать вечно была на грани банкротства. И конечно же, хитрые и предусмотрительные крестьяне быстро выяснили, что знатным господам больше нравилась выплата определенных сумм, чем негарантированные поборы со случайных кожевников или разводчиков репы. И крестьяне, похоже, оказались умнее своих господ в том, что касалось подсчета выгоды от фиксированных пошлин. Наверное, они все считали по пальцам, и поэтому лучше умел считать тот, кому их не отрубали в каких-нибудь сраженьях на мечах.
Те торговцы, которые исправно платили властям и тем самым освобождались от побочных налогов и податей, получали звание «свободные торговцы» или, если они торговали в крупных городах, «свободные горожане». Торговые города росли до тех пор, пока в них не собиралось достаточно свободных жителей для объединения — не для того, чтобы бросить вызов господам, но чтобы ублажать их взятками более эффективно. Такие горожане (собственно, первые представители буржуазии) изобрели принцип ведения бизнеса, известный сегодня как «корпорация». Объединяясь в корпоративные союзы, они давали феодальному лорду гарантию, что тот получит свою дань одним большим куском со всего города-то есть со всех торговцев сразу, и будет избавлен от забот и расходов по сбору денег с каждого. И это пришлось господам по вкусу, ибо оставляло больше времени и средств на любимые драки с соседями.
Взяв на собственные плечи заботу по сбору налогов с самих себя, горожане спаслись от наводящих ужас вторжений «придворных» сборщиков налогов. Деньгами и хитростью, утверждал Смит, горожане начали мало-помалу приобретать возможности самостоятельно распоряжаться своими делами, «так что они наконец смогли сами решать, за кого отдавать замуж своих дочерей, что и в каком порядке будут наследовать их дети и что они могут предпринимать в собственных интересах… Таким образом, они избавились от принципиальных атрибутов крепостной зависимости и рабства, и… стали действительно свободными, в нашем сегодняшнем смысле слова свобода».
Получается, что богатые корпорации вовсе не нарушают право собственности, а являются его источником. Сегодня все любят гордо произносить благороднейшее «каждый человек имеет право на свободу», но мы-то знаем, откуда мы действительно взяли нашу свободу. Мы купили ее.
Что касается цены, которую мы уплатили — это, конечно, был чистый грабеж. Свободы, которые горожане выкупили у феодальных правителей, были проданы не за проценты от прибыли со свободного бизнеса, а за фиксированную годовую цену в золоте. Властолюбивые отпрыски грубых и грязных варваров не понимали и не хотели понимать, что такое экономический кризис или инфляция. Они не понимали ничего, кроме насилия. Можно почти услышать, с каким удовлетворением Адам Смит писал следующее: