олкера: «Во всей совокупности, текущие обстоятельства кажутся мне более опасными и тяжелыми, чем любые другие на моей памяти». Учитывая, что Волкер стал главой Федерального резерва в мрачноватые для экономики времена администрации Картера — это очень сильное заявление. Хотя, возможно, Волкер предпочел забыть, каким опасным и тяжелым для недовольных мог быть сам Картер?
В «Вашингтон пост» в феврале 2005 года старший иностранный корреспондент Джим Хог-ланд писал: «Горстка азиатских стран во главе с Китаем… держит около 70 процентов мировой иностранной валюты… И Китай мог бы поставить экономику США на колени, устроив глобальную распродажу доллара».
Эксперты были страшно огорчены тем, что происходило с американскими деньгами, и не меньше огорчены тем, что происходило с деньгами китайскими. Китайцы продолжали и продолжают настаивать, что их деньги, юани, стоят намного меньше, чем их оценивает любая современная теория цены. «Критики торговли с Китаем, — отмечено в «Нью-Йорк таймс» (издании, которое и само является не последним из таковых), — сообщают, что юань очень и очень недооценен… и это дает китайским производителям нечестное преимущество в конкуренции».
В «Таймс», одна из статей под рубрикой «частное мнение», написанная сенатором Чарльзом Шумером и Линдсей Грэм (а может быть, и каким-нибудь недоплачиваемым младшим сотрудником, потакающим капризам политологов) начинается так: «Взволнованные нечестной игрой Китая на свободном рынке, мы предложили законопроект, устанавливающий пошлины на ввоз китайских товаров в США, если Пекин продолжит удерживать цену своей валюты искусственно низкой по отношению к доллару».
В деле свободной торговли валюта другой страны не может быть слишком низкой. Это все равно, что обратиться в Лос-Анджелесе к агенту недвижимости и услышать от него: «Есть отличный дом в Беверли-Хиллз. Цена пять миллионов долларов. Но продавцы согласны принять пять миллионов мексиканских песо!»
Даже беглое, поверхностное чтение «Богатства народов» успокоило бы Шумера, Грэм, Хогланда и всех остальных.
А может, и не успокоило бы. Эти люди — члены американского истэблишмента. Адам Смит был активным противником истэблишмента, по сути, угрожая своими сочинениями их власти и привилегиям. Смит пытался улучшить экономическое положение обычных людей. А это подрывное предприятие, как показала книга 3 «Богатства» о разрушении феодализма. И важной частью подрывной деятельности Смита была его попытка опровергнуть меркантилистский образ мысли (и, вероятно, образ мысли «Таймс» он тоже причислил бы к таковому…).
В книге 4 «Богатства» Смит посвящает столько же места опровержению меркантилистов, сколько он посвящает в книге 1 обоснованию основных принципов разделения труда и свободы торговли. Выстраивая жесткую критику меркантилистского истэблишмента, Смит снова обращается к приведенным ранее аргументам. Он заново применил свою логику к таким вопросам, как, например, государственные субсидии для внутренней промышленности: «Торговля, которую нельзя поддержать ничем, кроме правительственных дотаций, — это неизбежно убыточная торговля». И еще представил дополнительные доказательства того, что достоинство денег субъективно, на тот случай, если редакция какого-нибудь «Нью-Йорк тайме» восемнадцатого века не поняла с первого раза. Смит пытался сделать эти повторения интересными и для более сообразительных читателей. Касательно оценки стоимости валют, Смит рассказал вот такой анекдот:
«Когда испанцы открыли Америку, их первым вопросом… было — есть ли в округе какое-нибудь золото или серебро?.. Плано Карпино, монах, отправленный в качестве посла от короля Франции к одному из сыновей знаменитого Чингисхана, сообщал, что татары часто спрашивали его, много ли во Французском Королевстве овец и быков? Их вопрос был направлен на тот же предмет, что и вопрос испанцев. Они хотели знать, достаточно ли богатой была страна, чтобы стоило ее завоевывать. Среди татар… скот — это инструмент торговли, т. е. мера стоимости. Богатство, таким образом, в соответствии с их представлениями, заключалось в скоте, как в соответствии с представлениями испанцев оно заключалось в золоте и серебре. Из этих двух вариантов понимание татар, возможно, было более близким к истине».
Меркантилисты никогда не могли как следует убедить себя в том, что коровы в их карманах не были реальной мерой их богатства. Они, как выразился Смит, не видели того, что «вещи могут служить многим другим целям, кроме покупки денег, но деньги не могут служить другой цели, кроме покупки вещей».
Утекающие из страны деньги должны быть некоторого рода проблемой, неважно, сколько высококачественных и недорогих единиц бытовой электротехники страна за это получает. Но, как пишет Смит, «опыт показывает, что иностранная торговля обогащает страну, а почему или каким образом, никто по-настоящему не знает».
Меркантилисты полагали, что позитивный баланс торговли, с его текущим избытком прибыли, был именно тем, к чему следует стремиться, — а еще лучше, как для сенатора Шумера и Грэм — тем, что узаконено. Интересно: почитав как следует Смита — согласились бы они все-таки, что он прав? Или продолжали бы настаивать на своем, объявляя Смита пустозвоном и невеждой? Так или иначе — всем известно, по ком звонит колокол.
«Нет такой торговой страны в Европе, которой не был бы предсказан надвигающийся крах… от нежелательного баланса в торговле», — писал Смит, делая новости «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост» весьма и весьма старыми новостями. «Нет ничего более абсурдного, — писал Смит, — чем вся эта доктрина, все это учение о балансе торговли». Как Смит уже ясно объяснил, каждая свободно сформировавшаяся торговля сбалансирована по определению. Определение не меняется оттого, что один торговец получает айпод, а другой — вызов в налоговую.
Давайте допустим, спора ради, что большой внешний долг за маленький айпод — это плохо.
Возможно. Но паниковать и бросаться делать что-то этому поводу — еще хуже. Накладывать государственные ограничения на торговлю — означает накладывать ограничения на нашу свободу. Если это происходит, то мы, по сути, отдаем нашу возможность свободного принятия решений в подчинение тем, кого Смит назвал «эти хитрые и искусные звери, которые предстают нам как политики и государственные деятели, чьи советники руководимы лишь сиюминутной выгодой и сиюминутными колебаниями дел». А еще Смит писал о них:
«Чиновникам, которые пытаются указать частным лицам, каким образом им задействовать свой капитал, не должен доверять никто — ни частные лица, ни советники, ни сенат. Потому что капитал нигде не будет в такой большой опасности, как в руках человека, который возымел глупость и самонадеянность считать себя подходящим для этого».
И более того, Смит утверждал, что такие хитрые и искусные звери, как Шумер или Грэм — это также источник угнетения:
«Запрещать великому народу… делать то, что каждый считает нужным, с собственной частью общего продукта, и препятствовать им задействовать их ресурсы тем способом, который они считают самым выгодным, — это проявление насилия в отношении самых священных прав человека».
Если в настоящий момент этот великий народ — китайцы, тогда что? Адам Смит предвидел китайский производственный потенциал (даже если он и не предвидел индустриальную революцию): «Благодаря более обширной навигации, китайцы естественно научились бы искусству использовать и сооружать самим все те различные машины, которые применяют для облегчения труда в других странах». Но во времена Смита это была проблема китайских мыслителей, а не наших. «Китайцы, — писал Смит, — не особенно уважают иностранную торговлю. “Ваша жалкая торговля!” — в такой манере руководители Пекина раньше говорили с мистером де Ланге, русским представителем». (Очевидно, они убедили его. Российская торговля действительно жалкая и до сих пор — во всем, кроме нефти, газа и ядерных боеголовок.)
Смит с пренебрежением относился и к запретам в торговле: «Те рабочие… которые страдали от запрета наших соседей, не извлекут пользу и из наших запретов. Напротив, они, и почти все другие разряды граждан, будут таким образом платить дороже, чем раньше, за определенные товары».
Адам Смит считал ложью все заявления о том, что налоги защищают рабочих: «Наложить на них новый налог… хотя они уже платят слишком дорого за жизненные нужды — это все равно что заставить их платить еще дороже за большую часть предметов потребления, — определенно, это самый абсурдный способ улучшить их положение».
А что касается беспокойства о том, что все наши денежки утекут за моря, в книге 2 «Богатства» Смит показал, почему это не наносит ущерб экономике: «Мы не должны воображать, что они отправлены за границу ни за что». И причем Смит имел в виду золотые слитки. А золото всегда обладает хоть какой-то ценностью. Например, золото можно подарить на очередную годовщину свадьбы. Американские же деньги, которые получают китайцы, — это валюта «из воздуха», которая в любой момент может превратиться в израсходованную бумагу. А подарки из бумаги не рекомендуются даже на первую, «бумажную» годовщину.
Китайцы, судя по всему, уверены, что американские деньги не превратятся в мусор. И китайцы уверены, что американцы хорошо и выгодно задействуют капитал, в ином случае они не одалживали бы его нам. В самом деле, похоже, весь мир уверен в Америке по-прежнему гораздо больше, чем в Китае. Так зачем же тогда паниковать и бросаться срочно, любой ценой выплачивать китайский долг?
Каждый уверен в Америке, за исключением американских экспертов. Они обеспокоены… На самом деле, я так и не смог понять из всех этих тревожных статей — чем они, в сущности, так сильно обеспокоены.
Если доллар останется в цене, то этот наводящий ужас дисбаланс в торговле никуда не исчезнет. Но если доллар превратится в то, за что вы ругаете щенка, китайцы захотели бы, вероятно, чего-то более существенного взамен того, что посылают нам они. И за мобильный телефон нам пришлось бы отдавать им целый истребитель.