Когда Смиту было около пятидесяти пяти, он взял в свой дом на воспитание и содержание девятилетнего Дэвида Дугласа, сына другой кузины. Скейтборды, телевидение и компьютерные игры еще не изобрели: Смит пользовался этим и давал Дэвиду уроки. (Хотелось бы надеяться, что на «Колебания в стоимости серебра в течение последних четырех веков» не делался особенный упор.) Дэвид Дуглас стал наследником Смита. В противоположность знакомым нам историям о наследниках знаменитостей, Дуглас вел достойную жизнь, заслужил признание и впоследствии взошел на скамью парламента Шотландии как лорд Рестон.
Нет никаких свидетельств, обвиняющих Адама Смита в безответственности, обмане, непорядочности или хотя бы в том, что он немного перебрал на светском рауте. Зато есть немало свидетельств противоположного характера. Например, когда Смит отказался от профессорской должности в Глазго, чтобы стать наставником юного графа Бэклу, и ушел посреди учебного семестра, он пытался возвратить студентам заплаченные ими деньги. Студенты так любили его, что никто из них не хотел принимать возмещение. Смит упрашивал: «Вы не должны отказывать мне в этом удовлетворении; нет, джентльмены, вам не стоит этого делать». Потом он схватил ближайшего молодого человека за курточку и сунул деньги ему в карман».
Смит получил пожизненный пансион за наставничество графа Бэклу, который впоследствии называл его «друг, которого я любил и уважал не только за его блестящие таланты, но и за все личные добродетели». Годы спустя граф помог Смиту получить правительственную должность, и Смит ответил на это предложением отказаться от своего пансиона. Единственным способом, которым граф мог отговорить Смита от этого пункта чести, было обращение к более личному пункту ее же. Как Смит объяснил в письме другу, «на это граф ответил мне… что я принял в расчет лишь то, что отвечало моей собственной чести, но не принял в расчет то, что пристало его; и что он никогда бы не хотел навлечь тень подозрения, что помог своему доброму другу получить службу, чтобы освободить себя от уговоренного долга».
Адам Смит неплохо заработал в качестве одного из представителей, как он сам выражался, «незажиточной породы людей, в целом называемых писаками». И большую часть от заработанного он отдал. Один источник информации об этом появился на свет из делового письма Смита, которое было продано на аукционе в 1963 голу. В этом письме Смит объяснял, что двести фунтов (а это стоимость его девятимесячного пансиона) необходимо было отправить «уэльскому племяннику», чтобы молодому человеку не пришлось отказываться от интересной должности. Смит не держал экипажа и не тратился чрезмерно на содержание дома или одежду. Он развлекался преимущественно обедами с близкими друзьями по воскресеньям. «Размер его состояния на момент смерти был таковым, что мог бы соответствовать только весьма умеренным доходам, — писал один из его знакомых, — близкие часто подозревали, что большая часть его сбережений была отдана организациям, занимающимся анонимной благотворительностью».
Внешне Адам Смит был крупным человеком, с большими руками, большими зубами и большим носом — в общем, таким, какими нам, наверное, представляются все почтенные джентльмены восемнадцатого века. На портретах он слегка смахивает на Джорджа Вашингтона, чуть более полного и не такого зубастого и зараженного демократией. «Его облик был мужественным и приятным, — рассказывал один друг. С «улыбкой невыразимой доброты», — рассказывал другой.
Есть один беспокоящий аспект, способный вызвать повышенный интерес современного читателя. Да, именно касающийся романтических скандалов с участием Адама Смита: их не было вовсе. И более того, даже о нескандальных событиях такого рода у нас очень мало информации. Единственным биографом Адама Смита, знавшим его лично, был Дуглас Стюарт, занявший место Смита на посту преподавателя моральной философии в Университете Глазго и сын одного из его университетских приятелей. Стюарта можно заподозрить в том, что он о многом умалчивает… но он рассказал только одну историю:
«В ранние годы жизни господина Смита, как было хорошо известно его друзьям, на протяжении нескольких лет его особым расположением пользовалась одна юная леди необыкновенной красоты и совершенств… Какие обстоятельства воспрепятствовали их союзу, мне неизвестно, но я полагаю, что после этого разочарования он оставил все мысли о женитьбе. Леди, о которой я упомянул, также умерла незамужней… Я имел удовольствие видеть ее, когда ей исполнилось девяносто. Она все еще хранила следы ее былой красоты».
Хотя Стюарта можно подозревать в равной степени и в том, что он просто любил засиживаться ' допоздна за чтением любовной поэзии.
Автор более недавней (1995 год) и более подробной биографии Смита, Иан Симпсон Росс, вынес такой вердикт: «Боюсь, что биограф Смита сможет вынести из исследования его личной жизни не многим более, чем несколько заметок к изучению сублимации».
Но я не был бы по-настоящему современным читателем, если бы не попытался. Смит оставил пару намеков на то, что он был таким же мужчиной, как и все другие. В «Теории нравственных чувств» есть один интересный комментарий — мнение, возникающее, думается, у всех на свете мужчин, когда мода противоречит их естественным вкусам: «Леди… на протяжении последнего столетия имеют склонность сжимать приятную округлость их природных форм в угловатые наряды». И в «Богатстве народов» есть неожиданное замечание о кормящихся картошкой «несчастных женщинах, живущих проституцией», которых Смит назвал «возможно, самыми красивыми женщинами Британии». Позволим современному читателю произнести многозначительное «хммм…»
Во время путешествия по Франции с юным графом Бэклу Смитом заинтересовалась одна французская маркиза, которая, по словам биографа Джона Рэя, «была весьма известна своими любовными победами». Но ее притязания смутили Смита, и он поспешил уклониться от них, чем немало удивил своих спутников. Однако, по слухам, причиной тому было не только целомудрие. Говорили, что истинной причиной, по которой Смит отверг внимание маркизы, была его любовь к английской леди, пребывавшей в том же городе. Если это и было так, то, по всей видимости, вылилось лишь в еще одно разочарование вдобавок к описанному Стюартом. Возможно, Смит отказался от брака навсегда больше, чем однажды. Мужчины известны такой феноменальной способностью.
Но не спешите думать, что Смит был полным неудачником. Сохранилось одно письмо, красноречиво свидетельствующее о том, что Адам Смит покорил сердце, а возможно и все остальное, мадам Риккобони в Париже. Она была знаменитой актрисой, которая бросила сцену, чтобы стать еще более известной создательницей романтических новелл.
Это письмо было адресовано ее другу, драматургу и актеру Дэвиду Гэррику, и до 1960 года ни один из биографов Смита почему-то не удосуживался перевести его с французского. Вот что говорилось в нем о Смите:
«Ох, эти шотландцы! Эти шотландские собаки! Они появились, чтобы принести мне эту адскую смесь наслаждения и страдания! Я как те глупые юные девушки, которые готовы ловить каждое слово любовника, без тени упрека и сожаления. Ругайте меня, бейте меня и колотите! Но я люблю господина Смита, я люблю его так сильно. И пусть бы черт побрал все наши образованные умы, всех наших философов, и вернул мне господина Смита».
Нужно отметить, что и Смит выразил в свою очередь почтение мадам Риккобони, внеся ее имя в одно из поздних дополнений к «Теории нравственных чувств»:
«Поэты и создатели романов, которые наилучшим образом изображают тонкости и превратности любви и дружбы, такие как Расин, Вольтер, Ричардсон, Мариво и Риккобони, в этих материях могут быть намного более мудрыми учителями, чем Зенон, Хрисипп или Эпиктет».
Но вернемся к теме личности и характера: будучи личностью выдающейся, Смит все же обладал характером не столь уж ординарным для своей эпохи. Он был тот еще персонаж: например, он ’.разговаривал сам с собой и при этом любил качать головой из стороны в сторону. Когда он шел, то со стороны казалось, как будто ему со всех сторон что-то преграждало путь. Он рассказывал друзьям, что однажды он прогуливался по Хай-стрит в Эдинбурге и услышал, как женщины с рынка, глядя на него, шептались, что какого-то явно богатенького помешанного отпустили гулять одного.
Смит был невероятно рассеян. В период работы над «Богатством народов», когда он жил в доме матери в Киркалди, он вышел однажды в сад в домашнем халате; охваченный своими мыслями, он загулялся так, что вышел на дорогу и прошагал аж пятнадцать миль, до самого Дамферлайна, прежде чем колокольный звон прервал его раздумья, и он осознал, что стоит в халате и домашних тапочках посреди толпы прихожан, спешащих в церковь.
Некто, кому посчастливилось обедать в обществе Смита в Лондоне, рассказывал, что Смит так увлекся разговором, что не только налил в чайник кипящую воду, но и положил туда же хлеб и масло, а потом налил себе чашку и заявил, что это худший чай, какой он пробовал в жизни. Его коллеги из Университета Глазго старались избегать играть с ним в вист — и не потому, что он мошенничал, а потому, что если его вдруг озаряла какая-нибудь идея, он тотчас же сдавался и бросал игру. Однажды за обедом в Далкейт-Хаус, резиденции графа Бэклу, Смит начал вразнос критиковать одного важного политика, в то время как ближайший родственник оного сидел напротив него за столом. Смит остановился, когда осознал это, но все равно пробормотал себе под нос, что черт бы всех побрал, но сказанное было правдой до единого слова.
Большинство из этих анекдотов попадают в категорию, которую журналисты называют «слишком хороши, чтобы проверять». Но есть свидетельство тому, это вполне могло быть правдой — в студенческом конспекте смитовской лекции по риторике. На этой лекции Смит привел в пример рассеянность характера одного их персонажей французской пьесы, и студент на полях прокомментировал это забавной пословицей на латыни — что-то вроде «ну конечно, кто бы говорил».