— Пойми, Веня, они личности! — глубокий баритон Левченко легко заглушал шум, доносившийся с улицы, заполнял собой все помещение, наступал на Кривцова со всех сторон. Это было неприятно. — Посаженные в клетку, они не в состоянии оттуда выбраться. Они так же чувствуют, так же видят, так же помнят! Они умерли уже по нескольку раз каждый — и это мы с тобой, Веня, заставляем их умирать. Беззастенчиво смотрим их память, сажаем в ущербные японские тела…
— Мне нужно полгода, — тихо и упрямо сказал Кривцов.
— У нас нет полугода, Веня! Мы и так натворили дел… Ну что я тебе буду объяснять, ты же и сам знаешь — американские коллеги подтвердили мои выводы, в Штатах и Канаде экстракция личности уже запрещена, нейрокристаллы отделены от тел. Европа недавно приняла законопроект и теперь массово разбирает адамов. Заметь, Веня, их даже никто не ищет! Потому что они сами приходят. Потому что бессмертие неестественно! Что, кстати, с самого начала и заявили японцы. Молодцы ребята. Разбогатели, поставляя нам, дуракам, тела, а сами в стороне, с чистенькими ручками. А теперь смотрят на всю эту суету с высоты своей Фудзиямы.
— Я не говорю, что ты не прав. Я только говорю, что из твоего правила есть исключения. Их мало, но они есть. И мне нужно полгода, чтобы это доказать.
— Веня, пойми, мы не можем ставить опыты над людьми!
— Ты, ты сам ставил их! — крикнул, не сдерживаясь больше, Кривцов.
— Да! — тоже повысил голос Левченко. — Да, Веня! И именно это заставляет меня сейчас торопиться. Именно ужас, Веня, ужас от того, что наделал я сам! Я почти перестал спать. Я вижу их во сне — эти кристаллы, этих людей, и я кричу, просыпаясь! Я должен это прекратить!
— Я прошу тебя только об одном. Дай мне шанс. Оставь маленькую лазейку. Дай себе право на ошибку!
— Я уже совершил множество ошибок. Сейчас, Веня, я делаю так, как подсказывает мне совесть. Я бы хотел, чтобы ты понял меня.
Левченко поднялся из-за стола — большой, грузный. И вышел. Сквозь стеклянную дверь Кривцов видел, как тот медленно осел на землю — неестественно, словно в дурном кино. Хрипел, сипел и хватался за грудь. Кривцова раздирали два страха, и он понимал, что одному из них придется покориться. Он поспешно выскочил за дверь кафе, огляделся, подхватил приятеля под мышки.
— Здесь недалеко, Саша, чуть-чуть потерпи, здесь недалеко…
Память закружила, затянула. Он снова был тем собой, он снова тащил огромного, задыхающегося Сашку, тяжело дышал и боялся. Прошлое наступало со всех сторон, поглощало его, и он сам уже начал задыхаться. К горлу подступил комок. Хотелось кричать. Хотелось оказаться дома, где можно позволить себе быть любым — хрипеть и закатывать глаза. Где, рядом с кроватью, в тумбочке, лежат ампулы с эглонилом, а за стеной — Андрей.
— Веня?
Холодные пальцы на его кисти. Кривцов тряхнул головой. Темнота отступила. Мельтешение прошлого перед глазами ушло. Перед ним сидела Жанна и с беспокойством глядела на него.
— С вами все хорошо?
— Да, — ответил он. — Похоже, что в этот раз — да.
Домой. Слишком тяжелый день. Слишком много людей. Слишком много воспоминаний.
Надо было успокоиться. Отдышаться. Сосредоточиться. Он не справлялся одновременно с настоящим и прошлым.
«Прошлого нет», — изрек голос. — «Сущее существует во взвеси настоящего».
— Это так, — подумалось Кривцову. Он вышел на улицу и поежился — начиналась зима.
9. Ро
Ро было страшно.
Страшно было не умирать — умирать было просто. Страшно было оказаться где-то за пределами привычного уютного мира. Удастся ли вернуться?
«Слабак.»
Каждый день он видел упрямство в глазах Бунтаря. Тот наверняка ухватился бы за эту возможность руками и ногами. Гораздо проще бежать из тюрьмы, когда ты весом меньше двух килограмм и умещаешься в дамской сумочке. Если, конечно, будет гарантия, что потом ты снова обретешь все остальное.
Остаться здесь? Пусть он бежит. Пусть он живет.
Ро осмотрел ненавистную каморку — продавленный диван, мольберт, к которому он почти не прикасался в последнее время. Даже окна нет.
Интересно, ветер на синтезированной коже ощущается так же, как и на настоящей?
— Я не могу этого сделать.
Жанна стояла за его спиной. Руки ее дрожали, лицо — бледное, и только под глазами причудливой смесью красок легли следы бессонной ночи.
— Я не могу, Ро.
— Это не ты делаешь, — ответил Ро. — Это я сам.
Если Профессор прав, то он навсегда останется самоубийцей.
Треск холста.
— Ты бездарь!
Удар.
— Родион… — голос в трубке. — Ты должен понять…
Короткие гудки.
И снова треск. Руки сжимают что-то твердое. Нож? Нога упирается в подрамник. Хорошо склеен, зараза, но ничего, я сильный…
— Родион!
Он оборачивается, но рядом никого. Кроме «Адама».
Недописанного, и теперь уже навсегда оставшегося таким. Тонкое лицо, раскинутые в стороны руки, мольба в глазах. Идеальных пропорций тело, объятое огнем. Огонь Ро написать не успел, но помнил его — он почти чувствовал его у своих ног, когда прописывал выражение лица Адама.
Снова голоса. Жар снаружи и изнутри.
— Бездарь. Ничего им не оставлю. Раз они со мной никому не нужны, то без меня — не будут нужны тем более.
Костер. Масло и сухое дерево хорошо горят. Горит вся его жизнь.
Больше — ничего. Только мерное гудение, монотонное, сводящее с ума. Перед глазами — мельтешение, мозаика прошлого разбросана беспорядочно, перемешана чьей-то рукой, можно бы собрать, хотя бы попытаться, вот, кажется этот кусочек подходит к тому… Если бы не гудение…
Упустил. Не достал. А ведь, кажется, только схвати прошлое за уши, и вытянешь его, как кролика из шляпы фокусника.
Сквозь пылающий костер пробрались другие видения — узкий коридор, лампа дневного света слепит глаза, у стен — холсты… Зачем? Он же только что их уничтожил. Лица, одинаковые, с раскосыми глазами, одинаковые голоса.
— Ро…
Мое имя?
Он лежал ничком. Перед глазами — поверхность дивана. Зеленоватая, пахнущая пылью, с застарелым пятном чего-то темного. А еще — рука. Рука лежала на краю дивана и была совсем не похожа на руки, которые он только что видел во сне.
Ро повернул голову и оглядел комнату. Большая. Светлая. Распахнутое окно, в которое светит сквозь голые ветки солнце. Холодно.
Ро поднялся, и в глазах потемнело. Он упрямо прошел к окну и подставил лицо солнцу. Облокотился на подоконник и стал следить за танцем ветвей.
Ветер холодил кожу. Подоконник был влажным от попавших на него капель недавнего дождя. В воздухе пахло осенью. Запах опьянял.
— Ро!
Он обернулся. На пороге стояла Жанна и смотрела на него с тревогой.
— Ро?
Ему захотелось успокоить ее. Поделиться с ней тем чувством, которое он испытывал, глядя сейчас за окно.
— Солнце, — он неуклюже показал рукой.
— Да. Сегодня повезло с погодой, — она улыбнулась и подошла к нему. — Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — он снова перевел взгляд за окно, в жизнь.
— Как будто и не умирал.
Кривцова Ро совсем не помнил. Это был не слишком высокий — не выше стандартного японского адама — коренастый мужчина с копной давно нестриженых волос. Лет ему было около сорока, или, может, чуть больше — волосы обильно тронуты сединой, а от углов по-младенчески голубых глаз разбегаются мелкие морщинки. Глубоко посаженные глаза смотрели внимательно, изучающе.
— Вениамин, — протянул он руку.
— Родион.
— Надеюсь, мы с вами сработаемся! Ну а результатом нашего сотрудничества будет достижение нашей общей цели — официального разрешения бессмертия.
Ро кивнул. Почему-то хотелось отвести глаза. А еще почему-то казалось, что Кривцов испытывает то же самое.
— Я хотел бы, Родион, — продолжал Кривцов. — Чтобы вы попытались освоиться в мире, в котором вы… Я имею в виду мир, куда вы собираетесь вернуться.
— Я могу выходить из дома? — удивился Ро.
— Нет, конечно, — жестко отрезал Кривцов.
— Тогда как же я буду… осваиваться?
Кривцов указал на небольшой терминал в углу комнаты.
— Все, что вам понадобится, есть здесь. Сеть для общения, сканер, здесь, — он взглядом показал на большую спортивную сумку, явно набитую до отказа, — картон и краски, чтобы вы могли писать. Если вам что-то понадобится дополнительно, скажите мне, и я постараюсь это предоставить. Сейчас наша с вами задача — доказать, что вы способны обжиться в обществе. Мы не имеем права на ошибку, Родион.
Ро кивнул. Чувствовал он себя странно. В голове гудело, было тяжело и жарко, как будто слова Кривцова, попадая в память, начинали тлеть.
— Напомню, — продолжил Кривцов, — хотя думаю, что это совершенно излишне, что вам не стоит связываться с кем-либо из прежних знакомых под своим именем. Это слишком рискованно, вам могут поверить…
Ро снова кивнул. Он почти не слышал, что говорит Кривцов. Он хотел что-то спросить, но не помнил ни одного вопроса. Он хотел, пожалуй, остаться один, но понимал, что должен вытащить из Кривцова как можно больше информации.
— И еще, — мягко и медленно сказал Кривцов. — Я должен буду иногда доставать ваш кристалл из тела.
Ро вскинулся.
— Зачем?
— Это связано с моей научной работой, — Кривцов внимательно посмотрел на него. — Закон о запрете экстракции личности был принят, как вы, наверное, знаете, из-за работы Левченко. Это теоретическое доказательство невозможности существования в вашем, Родион, положении. Я, я, кажется, нашел лазейку в этой теории, но по всей форме обосновать свои выводы не успел. Сейчас мне — нам с вами, Родион! — нужно этим заняться.
Ро поежился. Память опять загудела, скармливая нейрокристаллу недавние воспоминания.
— Кстати, — вдруг вспомнил он, трогая голову рукой — не перегрелась ли? — Почему я — помню? Я же перезагружался… там… и всегда просыпался, ничего не помня после… Ну, после того, как умер. А теперь — помню.
— Потому что ваша внешняя память не отформатировалась, как это бывает при простой перезагрузке. То, что делаете вы у себя — очень грубая операция, цель которой — полностью обновить тело. Ваше тело, увы, экспериментальное, это сделано для простоты — чтобы можно было поместить в него другой нейрокристалл без долгой подготовки. Однако это не значит, что подобные механизмы нельзя обойти.