— Я проверил и перепроверил, потом стал думать, что это значит. Ну, думаю, раз оно сработало и не вышло сразу, значит, кто-то пытался сымитировать процесс, значит, прошивки. Только как? Кристалл же уже готов… Окраска получается в результате химической реакции, которую можно, значит, провести и вне кристалла, но тогда цвет выйдет вместе с раствором, сразу… А главное, химический состав раствора будет другой! Ну, тут мне еще работы подвалили незапланированной, но знаешь, я все думал, думал, и общем, я, кажется, понял, что он сделал, этот твой чудо-прошивщик! Он умудрился в полости — ну, ты знаешь — запихнуть вещество, содержащее все необходимые реагенты для прошивки!
— Что это может быть? — быстро спросил Бладхаунд.
— Наиболее вероятно, что кровь. Обогащенная дофамином и всяким разным прочим. И важно, что он пропитал кристалл кровью до вторичной прошивки. Залил раствор, откачал лишнее… А что не идеально получилось — так кровь — если он использовал кровь! — это слишком грубо и слишком мало… Да и перебить первичный цвет не удалось бы все равно. Но все это надо было проделать руками! Высший пилотаж! Гений! Да таких прошивщиков единицы!
Голос Емельянова звенел восторгом.
«В отделении бессмертия каждый второй был прошивщиком, а каждый третий — прошивщиком высшего уровня».
Информация от Емельянова опоздала.
— Когда найдешь его — ведь ты его ищешь? — обязательно дай мне знать! — тараторил Емельянов. — Это же уникальный случай.
— Я нашел его.
— Да? И кто же это? Неужели Януш Држецкий? Да нет, вряд ли Држецкий, он на виду, ты бы раньше знал… Серов? Ну, скажи, Серов, да?
— Нет.
— Не скажешь? — обиделся Емельянов. — Ладно, надеюсь, был тебе полезен…
Он сделал паузу, видимо, давая Бладхаунду время выразить свою благодарность. Бладхаунд молчал, и Емельянов стал прощаться.
— Ну заезжай, чего уж там… А, кстати! — вдруг воскликнул он. — Спрашивали у меня тут. Про тебя, значит. Я сказал, мол, да, знаю Бладхаунда, но отношения у нас сугубо деловые, я эксперт, он заказчик, ну и все дела. Поэтому ежели про его жизнь там личную или еще чего узнать — то это не ко мне.
Бладхаунд напрягся.
— Кому понадобилось про меня узнавать?
— Так не знаю же я! Позвонили, говорят, вы такой-то? Я говорю, да. Он мне — ты с таким-то знаком? Ну я опять говорю, да. Он мне, мол, а мы тут интересуемся, известная личность, все дела, из газеты, статью готовим про искусствоведов, а вы, мол, общались… Ну я сказал, что некогда мне, а еще сказал вот что тебе, значит, сказал. Ну, что деловые и все в этом духе. Я же знаю, что ты не любишь, когда это… Ну, внимание привлекать.
— Не люблю, — задумчиво согласился Бладхаунд. — Номер запомнил?
— Да я не думал, что…
— Неважно, — Бладхаунд подумал, что если серьезный человек, то это не поможет. А если мелочь, то и суетиться не стоит. — Когда?
— Что — когда? — опешил Емельянов.
— Звонили когда. Интересовались.
— А. Ну ты как спросишь! Слов тебе жалко, что ли? Позавчера звонили. Я еще, помнится, занимался Бываловым, тоже, знаешь, спорный такой случай, никак не могут определиться, он или нет. А тут позвонили. Ну я, значит, сразу и подумал, что надо тебе позвонить, ты же ждешь!
— Жду. Спасибо за предупреждение. И за информацию.
— А, это… — почти слышно было, как Емельянов отмахнулся. — Да пустяки, это, значит, ерунда. Результаты пришлю на почту — вдруг все-таки понадобятся. Ну, бывай!
Емельянов положил трубку.
14. Кривцов
Ольга появилась утром. Кривцов забыл, что она должна прийти, не поставил будильник, и был разбужен звонком в дверь.
— Андрей!
Хлопнула дверь — сначала в комнату Андрея, затем — входная. Раздался холодный голос Ольги:
— Где он?
Она возникла на пороге как-то слишком быстро, Кривцов даже не успел сесть в кровати. В итоге все-таки сел, нащупал ногой джинсы, натянул их прямо на голое тело.
Андрей проскользнул мимо Ольги в комнату, поставил на стол две чашки с кофе и вышел. Кривцов одобрительно кивнул в пространство — Андрей хорошо изучил «хозяина».
— Кофе будешь? — спросил он у Ольги. Сам взял чашку и влил в глотку половину содержимого. Надо проснуться, срочно, иначе все грозит вылиться в бесконечное разбирательство.
Ольга не шевельнулась. Стояла в дверях и смотрела на него. После второго глотка Кривцов нашел в себе силы ответить на ее взгляд. Посмотрел на поджатые губы, на решимость в глазах, и выше — на нейрокристалл.
Почему раньше он не замечал этих грязных пятен охристого цвета? Виски горели ржавчиной, изнутри поднималась болотная зелень. Он был готов поклясться, что от нее даже пахнет тиной. Кривцов испытал приступ отвращения. Он полагал Ольгу идеальной. Ошибся? Или не справился? Не сумел огранить ее так, чтобы она стала тем, чем должна была?
Голова начала болеть, словно споря с Кривцовым. Нет, конечно, дело не в нем. Он ведь сам говорил Бражникову. Невозможно сделать бриллиант из придорожной грязи.
Кривцов почувствовал вдруг, что ему все равно. Что она скажет, как поведет себя, будет ли плакать, упрашивать, упрекать. Пусть. Почему с людьми так сложно? Почему нельзя просто сказать: «Уходи». Чтобы ушла. Нет, она, конечно, уйдет. Но — вернется.
Придется выслушивать.
Ольга говорила долго. Что-то о доверии. Он не слушал. Придерживал руками больную голову и смотрел за окно. Деревья были покрыты снегом. Вчера едва припорошило дорожки, а теперь все бело… Когда же успело столько нападать? Снег — это плохо. Он окружает со всех сторон, и никуда не деться, если выйдешь на улицу — попадешь в белое царство. Кривцов не любил белый цвет. А точнее — не белый, а такой, как сейчас, грязно-серый, с темными подпалинами нежелающей укрываться земли, с желтыми метками собак — Кривцов ненавидел собак. И темноту. Темноту не любил с детства. Она охватывала все вокруг цепкими щупальцами, и Кривцову становилось нечем дышать.
Кто-то дернул его за плечо. Больно.
— Ты меня даже не слушаешь!
— Я слушаю, детка, только…
Только голова болит, и хочется, чтобы ее не стало. Головы. И Ольги тоже, заодно.
— Что только?
— Понимаешь… — он собрался с мыслями. — Понимаешь, произошло то, чего я боялся. Всегда, с самой нашей встречи…
— Чего же?
— Того, что ты окажешься не такой… Я, я ведь думал, что нашел, понимаешь? Я так хотел, чтобы все получилось…
Ее чашка кофе стояла нетронутой, и Кривцов потянулся к ней. Безразличие вдруг ушло, оставив его наедине с разочарованием. Его мечта, его закон, его открытие откладывались еще на одну попытку. А голова болит, и в глаза словно песка насыпали, и не верится, что следующая попытка будет.
Хоть бы внутренний голос что-нибудь сказал, что ли. С ним как-то проще. Но голос предательски молчал, оставив Кривцова разбираться в одиночку.
Ольга внимательно слушала. Кривцову казалось, будто она видит в его словах какой-то иной, смысл, смысл, который он не вкладывал и даже не пытался постичь. Это неважно. Надо просто говорить. Говорить проще, чем слушать, а если замолчит он, заговорит она.
— Ты была… идеальной, понимаешь?
Ольга робко улыбнулась, подошла к нему и взяла за руку. Кривцову хотелось скинуть ее ладонь, но не хотелось ее злить.
— А у меня… не получилось. И переиграть нельзя. Я, я слишком далеко зашел.
— Может, попробуем? — спросила Ольга тихо.
Кривцов поднял глаза. На щеках ее блестели слезы, отражаясь голубоватыми искрами в нейрокристалле. Ржавчина осталась, но ее было совсем мало. Кривцов поднял руку и погладил Ольгу по голове. Стоит ли? Впрочем, если она сама будет пытаться помочь…
— Я, я не смогу все изменить сразу, — честно признался он.
— Я понимаю.
— Я, я иногда буду делать тебе больно.
— Я понимаю.
— А еще мне нужно иногда быть одному.
— Я понимаю.
Кривцов кивнул и позволил ей уткнуться головой себе в грудь.
После получаса всхлипов, обещаний и уверений в любви Кривцову удалось ее выпроводить. И заставить пообещать, что она даст ему прийти в себя и не будет часто звонить.
Когда она ушла, Кривцов ничком упал на кровать. Голова болела немилосердно. Ни кофе, ни таблетки не помогали.
— На улицу выйди, — посоветовал Андрей. Он стоял в дверях и наблюдал за мучениями Кривцова.
— Там снег, — ответил Кривцов в подушку.
— И очень хорошо.
— Мерзко.
— Мерзко?
Кривцова вдруг схватили и поставили на ноги. Голова мотнулась в сторону, отозвалась на резкое движение болью, и Кривцов застонал.
— Стонешь, Веня? — шипящий от ярости голос Андрея звучал неприятно близко, у самого уха. — Мерзко тебе на улице? Раньше, право слово, ты не был таким нежным! Забыл, Веня, о чем мы договаривались? Ты говорил — полгода. У тебя были полгода, и еще полгода… шесть лет у тебя было, Веня! И что ты сделал?
— Мне плохо.
— Тебе и должно быть плохо, Веня! Может, хоть так ты начнешь шевелиться!
Кривцов чувствовал себя несчастным. И еще был напуган. Руки Андрея оказались вдруг необычайно сильными. Словно только сейчас до Кривцова дошло, что Андрей — по сути машина, и мускулы у него в буквальном смысле стальные. И техобслуживания Кривцов не проводил с тех самых пор, как вытащил тяжеленное тело на себе из института. А теперь тело трясло его.
— Отпусти меня! — жалобно попросил Кривцов.
Его с силой бросили на кровать.
— Делай, Веня! Хоть что-нибудь делай!
Кривцов лежал, снова обняв руками голову. Андрей вдруг сел рядом и потрепал его по плечу.
— Свободы хочешь? — закричал Кривцов. — Не могу я тебе ее дать! Не могу! Оставь меня в покое!
— Тебя уже все оставили в покое. Ты только сам себя никак не отпустишь.
Говорит совсем как Левченко. Кривцову вдруг подумалось — некстати — что Сашка в него всегда верил. Он был надежный друг — Сашка. Делился щедро — идеями, опытом, временем. В нем всегда и всего было слишком много, и Кривцова это иногда раздражало — его большие руки, шумный голос, его рост без малого два метра и больше центнера веса. Удивительно, что всему этому положил конец крошечный кусочек металла…