– Они, – человечек воткнул перст указующий в плавающую над головой темноту, – хотят строить храм. Храм Мира, Любви и Науки. А я их предал!
Ага, еще один строитель храмов. Но этот уже, поди-ка, с претензией на оригинальность, на несомненную благодарность потомков за одно только желание построить храм Мира, Любви и Науки. Интересно, кому молятся в таком храме, потому что эти три ипостаси в одной компании выглядели взаимоисключающими?
– А я их предал! – снова взвыл коротыш. – Я Ирину предал, потому что люблю! Потому что люблю, потому и предал. Я так люблю её, а она замуж выходит! Почему она решилась на такое, когда я люблю её?!
Как по волшебству левый рукав его пиджака сам собой вспыхнул лёгкими языками жёлто-голубого огня, будто пламя онгона, часть которого хранится в сердце любого человека, решило помочь страннику разобраться с жизнью. Сбивая рукой пламя, человечек кинулся в сторону и нырнул в парадное многоэтажного дома на Якиманке.
Никита, боясь упустить этого странника ночи, также поспешил в подъезд. А тот уже ломился в какую-то квартиру на первом этаже. Когда не открыли сразу же, он принялся колотить ногами в дверь, обтянутую чёрным, протертым во многих местах, дерматином. Странный человечек, вероятно, пробудил бы весь дом, кабы ему всё же не открыли.
На пороге стояла худая долговязая женщина в наброшенном на плечи поверх ночнушки сером платке со свалявшимся пухом. Она пыталась вникнуть в бессвязный фальцет ночного посетителя. У того из словесной абракадабры всё же вылепилось, наконец, связное:
– Мне Женю позовите! Позовите Женю мне! Его фамилия Моргенштерн. Позовите мне Женю.
– Я его мама, – спокойно и устало ответила женщина. – Жени сейчас нет дома. Но вы проходите, не стойте на пороге. Я чайник поставлю.
– Вы ничего не понимаете! – взвизгнул человечек. – Я их предал! За тридцать серебряников! За поцелуй Ирины! Мне Женю позовите! За поцелуй Ирины!..
Потом, снова забормотав что-то несуразное, странный гость вдруг подхватился и кинулся в ночь, в месиво хищных теней и страхов. В коридоре, позади женщины, сгрудились остальные обитатели коммуналки, разбуженные ночным вторжением.
– Кто это? – подал голос один из соседей.
– Женю арестовали? – буднично спросил другой.
Женина мама обернулась к соседям:
– Не волнуйтесь, ничего не случилось. Просто один Женин знакомый сошёл с ума.
– Сошёл с ума?! – вслух повторил за ней Никита. – Надо же!
Во всяком случае, ему было дико оставаться в этом мире, куда он попал по лёгкому приглашению Ангела. Может быть, в том прошлом времени, куда угодил Никита, москвичам было наплевать друг на друга, и аресты вместе с умопомешательством никого не удивляли. Но этот мир был, если он действительно был, каким-то картонным, даже нарисованным жирным углём на листке испачканного пространства. Как же люди в действительности смогут жить в такой неразберихе и смогут ли. Кому будет интересно читать книгу, с описанием безысходности, свалившейся ниоткуда и без всякой надежды найти спасение?
Никита оглянулся вокруг. Однако, нигде в сгустившейся над Москвой темноте Ангела не было видно. Он, конечно, был где-то недалеко, на то он и Ангел, только не хотел сейчас показываться. Видимо, ожидал, чтобы Никита поближе познакомился с героями этой книги. Но кому интересно знакомиться с безысходностью? А, может быть, Ангел прав всё-таки, потому что сам Никита тоже готов был покориться свалившейся ниоткуда депрессухе, и если бы он не являлся в снах, то ещё неизвестно до чего могла довести человека депрессия?
Не стоит ли взглянуть поближе на героев? Кстати, не мешало бы узнать, кто написал этот роман? Неужели Даниил Андреев? Но, вроде бы, ничего похожего в его трудах не наблюдается. Хотя, кто его знает…
– Клементовский, я должен вам признаться, – Адриан взволнованно ходил по комнате. – Я знаю, вы меня поймёте. Вы должны понять, я знаю, – повторил Адриан.
Его собеседник – мрачный плотный человек, в дорогом, ладно скроенном костюме – внимательно слушал Адриана, изредка оглаживая свою окладистую бороду.
– Но сначала я вам кое-что покажу, – и хозяин квартиры повёл своего молчаливого чернобородого собеседника к репродукции картины Врубеля «Поверженный демон», висевшей в глубине небольшой комнаты, плотно заставленной антикварной мебелью и, скорее всего, поэтому не бросающейся в глаза.
Перед репродукцией в небольшом китайском вазоне стоял букет черёмухи – облако безгрешных цветов, так живо напоминающем хозяину квартиры о Туманности Андромеды, предмету его исследования.
Репродукция была великолепная, судя по подписи – английская, сделана, видимо в девяностых годах, когда гениальное произведение ещё сияло всеми своими красками, всей своей страшной, нечеловеческой красотой. Казалось, на далёких горных вершинах ещё не погасли лиловые отблески первозданного дня; быстро меркли его лучи на исполинских поломанных крыльях Поверженного, – и это были не крылья, но целые созвездья и млечные пути, увлечённые Восставшим вслед за собой в час своего падения. Но самой глубокой чертою произведения было выражение взора, устремлённого снизу, с пепельно-серого лица – вверх: нельзя было понять, как художнику удалось не только запечатлеть, но только хотя бы вообразить такое выражение. Невыразимая ни на каком языке скорбь, боль абсолютного одиночества, ненависть, обида, упрёк и тайная страстная любовь к Тому, Кто его низверг, – и непримиримое «нет!», не смолкающее никогда и нигде и отнимающее у Победителя смысл победы.
– Видите? – промолвил Адриан после долгого молчания. – Это икона, но икона Люцифера.
– Икона? Я как-то даже не задумывался над этим, – отозвался Клементовский, снова оглаживая свою разбойничью бороду.
– Возможно, вы и правы. Видимо для художника этот персонаж был воистину судьбоносным.
– Вот именно! – воскликнул Адриан. – Понимаете, Врубель искренне верующий человек, пишет картины, изображающие демона. Пишет до такой степени прочувствованно, что, наконец, картина превращается в икону. Икону Люцифера. Значит, зло в мире настолько проникло в плоть и кровь смертных, что молиться Богу человек уже не в силах. Иначе как вы объясните торжество зла в мире? Как примириться с гибелью безвинных младенцев, с благополучием извергов, с арестами честных людей?
– Да, Божий Сын являлся в этот мир. Но миссия его оказалась невыполненной. Почему так случилось – неведомо никому. Но Иисус показал нам путь, которым хочет избавиться от зла. Вы понимаете? Он принёс Себя в жертву. Он пришёл в мир человеком. И в жертву принёс Себя как человек. Понимаете?
Клементовский задумчиво разглядывал репродукцию картины и по-прежнему молчал. Но заблестевшие живым огнём глаза его под нависшими бровями выдали неподдельный интерес и волнение.
– Да, я не ошибся, – продолжал Адриан, – вы меня понимаете. Вы знаете, что я астроном, наблюдаю в настоящее время Туманность Андромеды. Это космический символ звёздной гармонии, который однажды подсказал мне выход борьбы со злом.
– То есть? – Клементовский в упор посмотрел Адриану в лицо.
– Вспомните, даже апостолы говорили всегда о со-переживании, со-распятии Христу. Но они недопоняли учения Сына Божьего. Сораспинаться надо буквально. Только приняв на себя грехи этого мира, можно его очистить.
– Но ведь это самоубийство, которое не прощается ни в этой, ни в будущей жизни! – возразил Клементовский.
– Вовсе нет. – Адриан на секунду умолк, собираясь с мыслями. – Вовсе нет, – повторил он, – потому что, идя на жертву за други своя, добровольно принимая на себя хотя бы часть грехов этого мира, в то же время очищаешь его, но это бывает, только когда человек понимает, в чём его жертва. Вспомните Аввакума. Пламя костра примирило его с Никоном и, пусть даже внешне, раскольников с неоправославными.
– Бред какой! Что он мелет? – фыркнул Никита, давно уже наблюдающий беседу двух будущих «спасителей человечества». – Не нам, рождённым в грехах, прилаживать на многоумный лоб очередной терновый венец? Тем более, рассуждать о примирении Аввакума с патриархом Никоном, чуть не продавшим Россию католикам, это, по меньшей мере, безграмотно.
Сдаётся мне, шибко много берёт на себя этот доморощенный философ. И герои романа слишком уж физиологически воспринимают учение Сына Божьего. А ведь Он не раз говорил книжникам и фарисеям, что царство Его – не здесь, не в этом мире.
– Ничего особенного, – Ангел на этот раз оказался рядом. – Во времена Даниила Андреева, встречались разные подвижники, то есть странники. Это его сгоревший роман, который так и должен был называться «Странники ночи». Но я одного не пойму, Никита-ста. – Ангел угловато повернулся и, конечно же, задел расписным заплечным коробом пианино, которое не замедлило откликнуться всеми своими закипевшими внутренностями. Причём двое «странников», увлечённых идеей спасенья человечества, не заметили возмущённого ворчания музыкального инструмента, хотя звук откликнувшихся струн был довольно громкий. – Не пойму я, чем эти странники хуже твоих бездарных, безропотных героев, у которых не может быть никакого сюжетного апогея, не говоря уже о простых конфликтах? Сам же на даче жене жаловался на неудачные образы, затянутый мёртвый сюжет, на кисельную фабулу, или я что-то путаю?
Никита закусил губу. Что ни говори, но Ангел был прав на все сто двадцать процентов, потому что никакой роман, равно как и стихотворение, не высосать из пальца, и не придумать не случившееся. Пусть даже сюжет будет составлен заковыристый, ан не получится роман по той простой причине, как не получилась благополучная жизнь маленького странника ночи, предавшего друзей «за поцелуй Ирины».
– Слушай, Ангел, – начинал закипать Никита. – Ты меня затащил в чужой роман, чтобы показать всю мою несостоятельность? Всё моё версификационное графоманство? Благодарю покорно, любезнейший.
– Ну-ну, не обижайся так уж, – заворковал офеня. – Поглядишь-посмотришь, поживёшь-помаешься, глядишь, и напишется-сложится, чем мысль растревожится.