– У Тани? – одобрил отец с показным благодушием. – Передавай ей привет. Да, подъезжай завтра в офис к часу. В три у нас совещание, хочу кое-что с тобой обсудить.
– Хорошо. Привет Марьяне. Она тоже завтра будет? Ну пока.
Максим убрал трубку и подумал, что хотел сказать отцу совсем другое – о своем одиночестве, о страхе смерти, который никогда еще не наваливался с такой жуткой силой. Он чувствовал, что только отцу может рассказать об этом и только тот сможет понять его не разумом, а сердцем, теплой человеческой душой. Но вместе с тем Максим знал, что никогда не начнет такой разговор, хотя бы потому, что не захочет вновь натолкнуться на сытое, самодовольное, равнодушное дружелюбие.
Китти зашла в спальню и прикрыла за собой дверь. Обняла Максима и потерлась щекой о щеку.
– Макс… Кому ты звонил?..
– Что ты думаешь о смерти? – спросил он ее, обнимая.
– Ты все из-за дедушки? – она пожала плечиками. – Да ладно. Дедушка пожил, повеселился. Мы все когда-нибудь умрем, зачем об этом думать? У тебя всё есть – красивый, богатый, здоровый… Живи и радуйся. Пользуйся тем, что дают.
Она расстегнула блузку и положила его руки себе на грудь.
– Женись на мне, а, Макс? – предложила с легким смешком. – Я тебе ребеночка рожу. Или, хочешь, просто так рожу? Будет красивый ребеночек.
– Пойдем, – сказал Максим, разворачивая ее за плечи и подталкивая к дверям.
В гостиной уже погасили свет. В полутьме под медленную музыку Добрыня в одиночестве выплясывал какой-то шаманский танец, а Котов что-то рассказывал на ухо Вике, зажав ее в угол дивана и одновременно стаскивая с ее длинной ноги чулок.
– Давайте выпьем винчика! – Китти протянула Максиму штопор. – А где Радик с Наташкой? Я уже такая пьяная, не могу!
Добрыня свистнул и выдал очередного трепака.
– Поступила в институт имени Мичурина, так и знала – отъебут, просто сердцем чуяла!
– Ну, хоть кого-то отъебут, – с неожиданной иронией заметила Китти.
Вика в одном чулке поднялась, обняла Максима и тоже заглянула в глаза.
– Макс, ну чего ты грузанулся, а?.. Давай потанцуем. Дедушку не вернешь, а жизнь одна. Надо пользоваться, пока мы молодые.
Котов, обнимая Катю, тут же откликнулся:
– Время человеческой жизни – миг, жизнь – борьба и странствие по чужбине, посмертная слава – забвение…
На этой реплике с глухим торжествующим ревом в комнату ворвался Радик в расстегнутой рубахе и в цветастых трусах. Он включил верхний свет и воскликнул с пафосом:
– Народ, она в натуре девственница! Была!..
В руке он держал презерватив со следами кровавой слизи.
Вика, Котов и Добрынин обступили его, изучая вещдок.
– Да у нее месячные, имбецил! – засмеялся Добрыня.
– Бля буду, там лопнуло!.. Вторая целка в моей жизни, приколись…
С брезгливой гримасой разглядывая презерватив, Котов вздернул подбородок.
– А она что говорит?
– Да она в хлам, вообще ничего не соображает!.. Но я же чувствую, там лопнуло! И на простынке кровь.
Добрыня оживился.
– Вау! Так она и сзади целочка… Надо срочно распаять!
Кот остановил его злобным взглядом.
– Я, кажется, предупреждал. Существует договоренность. Следующий в очереди – я.
Добрыня засмеялся.
– Макс, занимай за мной! Надо всем отметиться на целочке!..
– Подождите, ребята, – вмешалась Вика-Румпель. – Ты прикалываешься, Радик, или это правда?
Китти повела плечиками.
– Да ладно, Викусь, тебе-то что? Что мы тут, няньки? Сама же с нами напросилась. Уже взрослая, может решать.
– Радик, скажи честно, ты по приколу? – не отступалась Вика. – Вон, я вижу, ты просто палец порезал или заусенец откусил!
Котов пообещал, направляясь в спальню:
– Я сейчас проверю и сообщу подробности.
Но Радик решительно преградил ему дорогу.
– Тормозни. Никто ее не тронет. Она моя.
– О-о-о! – заорал Добрыня. – Жирдяй восстал!
– О-о-о! – поддержали Катя с Викой. – Радик, ты втрескался?!
Упрямо сжатые губы Котова побелели. Максим вспомнил – то же выражение мелькнуло на его лице, когда Радик хвастался своим «ягуаром».
– Так ты, Жирдяй, отказываешься от своего слова?
– Хрена, я тебе слова не давал! – возразил Радик, отбрасывая в сторону презерватив.
– Но ты добровольно принял условия, – взвился Котов. – Я тебя пропустил вперед. Мне глубоко безразличен предмет спора, но ущемлять свои права я не позволю!
– Ну и обосрись! Пиздуй по холодку!
– Ладно вам, ребята, – встала между ними Вика. – Она же живой человек, что вы тут устроили торговлю. Вы же не собирались правда… Скажи им, Андрей!
– Договор есть договор, – возразил Добрыня.
– А вы ее распилите пополам, – пытаясь усмехнуться, предложил Максим.
– На хуй с пляжа, – завелся Радик. – Никто ее не тронет! Я, может, на ней женюсь.
– И правильно! – поддакнула Вика. – Наташа – нормальная девчонка… Тем более раз ты у нее первый, это для каждой женщины важно. И для мужчины, само собой.
Котов еще сильнее побледнел с досады.
– Значит, так, Жиртрест… При нарушении одной из сторон условий договора начисляется неустойка в размере причиненного ущерба или по особой договоренности сторон. А при том что ты меня оскорбил…
Добрыня захохотал.
– Точняк, Толстый… Все по чесноку! Башляй Умнику неустойку.
– И забашляю, – ухмыльнулся Радик. – Мне пох.
Он застыл на секунду, затем скрутил с толстого пальца перстень и вложил в руку Котова, изображая королеву перед д'Артаньяном.
– На, пользуйся…
Котов тоже распалился.
– И часы!
Радик дрогнул, как танк, наткнувшийся на препятствие. Но тут же махнул рукой.
– А и хер с тобой!..
– О-о-о! – зашумели остальные.
– Жиртрест проперся!
– Давайте за молодых!.. Горько! Валютно! Хоп-хоп-хоп!..
Стены снова содрогнулись от грохота музыки.
Когда бы стариков и жен моленья не освятили общей, смертной ямы, подумать мог бы я, что нынче бесы погибший дух безбожников терзают и в тьму кромешную тащат со смехом…
Максим закрылся в ванной. Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к зеркалу, вспоминая кладбище, лицо деда в гробу. Искусственная бодрость еще держала мышцы, но сердцем он ощущал уже сосущую тоску и отвращение к миру – к тому, что происходило в соседних комнатах и в его душе. Ему вдруг стала непереносима мысль, что он должен оставаться в этой квартире, пить, трахаться с этими женщинами, смотреть в пьяные лица друзей.
Добрыня мочился в биде, оставив дверь туалета открытой нараспашку. Максим подозвал его, передал ключи.
– Я уеду, а ты завтра закрой тут все. Сигнализацию не включайте. Я потом заберу.
– Куда это ты? – удивился Добрынин – мокрый от пота, с губами, накрашенными женской помадой.
– Мне надо, – сказал Максим. – Вернее, все равно.
Он вышел на улицу, медленно трезвея от холодного влажного ветра. Поймал машину – «жигуленок» с разбитой фарой.
Водитель, молодой таджик, слушал замысловатую и заунывную восточную музыку, но, когда Максим сел на заднее сиденье, видимо из вежливости, переключился на радио.
«Жизнь без любви или жизнь за любовь: всё в наших руках», – сообщил им доверительно Костя Кинчев и отправился в очередной наркотический трип.
Таня открыла ему дверь и пошла на кухню, на ходу закалывая спутанные волосы. На ее щеке отпечатался розовый след, из-под халата торчал подол ночной рубашки.
– Ты пьяный, что ли? Или под кислотой? Ужас какой… Ну, раздевайся.
– Знаешь, почему я всех их ненавижу? – проговорил Максим, следуя за ней.
Таня пожала плечами.
– Нет. Откуда мне знать?
– Потому, что человек не должен быть животным! А это занятие превращает нас в тварей. Мы теряем человеческий облик, это отвратительно. Наверное, мне нужно стать монахом.
Она села на стул и взяла сигарету.
– Ну? Продолжай, я слушаю.
Максим тоже сел, не снимая куртки. Он чувствовал себя необычно – как будто внутри вскрывался гнойный нарыв.
– Знаешь, я никому никогда этого не рассказывал… Однажды я видел, как мою мать… как она занимается сексом с охранником. Мне было лет десять, но я уже понимал, что это значит. Он ее трахал на лестнице. Сзади, по-собачьи, прямо в одежде. Она была пьяная и хохотала – видимо, ей это казалось такой хулиганской выходкой, почти рядом с кабинетом деда. Но мужчина был трезвый. Потом, когда я встречал его, мне казалось, он все время смотрит на меня насмешливо – мол, а я трахал твою мать. Я думал тогда – вырасту и убью его. Впрочем, скоро его уволили… А отец никогда не напивался при мне, никогда не кричал, не распускал руки… Когда он ушел от матери, я плакал целыми днями, потому что хотел уйти с ним. Тетка научила меня молиться, и я просил Бога, чтобы моя мать умерла и отец взял меня к себе. А потом она разбилась, пьяная… Знаешь, как говорят – обещанного три года ждут?
Он отер лицо ладонью, тут же поймав себя на том, что повторяет жест отца.
– Сегодня я был на похоронах и весь день думал о смерти… Мне тут приснился сон – как будто я сижу на корточках в узкой тесной железной коробке. Это лифт, и он спускается куда-то под землю. И я знаю, что уже никогда не выберусь из него. Мне очень тяжело. Я не знаю, зачем я живу и для чего мне жить дальше… Хотя, может быть, смерть лучше и чище жизни, в которой нет ничего, кроме бессмысленного спаривания голых белых червей.
– Ладно, перестань, – похлопывая его по руке, проговорила Таня. Она казалась такой спокойной, словно давно привыкла к подобным признаниям или просто не слушала его, думая о своем.
– Знаешь, на кого ты похожа? – понял он вдруг. – На Еву Браун. Ты такая полноценная, здоровая, позитивная… энергичная, здравомыслящая… Может, поэтому меня тянет к тебе?
Она засмеялась и взяла его за руку.
– Пойдем-ка спать.
Не сопротивляясь, он дал увести себя в комнату, сел на диван.
– А дед жил с нашей горничной, ей двадцать с чем-то лет. Такая маленькая, теплая, с усиками над губой. Я хотел с ней переспать, но не стал – не знаю почему. Марьяна ее уволила. И, кажется, дед ничего ей не оставил – ни копейки. Это на него похоже. Тебе смешно?