– Наверное, было невыносимо скучно? – поморщился сын. – Старый город, старые друзья, старые картины?
– Налей мне еще вина, Егор, – попросила мать, тоже, видимо, ощутившая, что разговор принимает слишком напряженный тон. – Знаешь, я сейчас читаю Бальзака. Удивительно неровный писатель. Блестящие образы, глубина мысли, и тут же рядом банальности, достойные его самых убогих персонажей. Бульварщина, испанские страсти. Но Париж он описывает вкусно… А вот и гвоздь стола.
Ксюша внесла поросенка на овальном блюде.
– Ксения Петровна у нас тоже в своем роде Бальзак. Студень так и не научилась варить как следует, но пироги и свинина у нее всегда отменные.
Молочный поросенок – подрумяненный, обложенный печеными яблоками, – казалось, мирно спал в своей колыбели. Его рыльце сохранило подобие сонной блуждающей улыбки. Георгий отчего-то вспомнил, как Игорь задремал на диване перед камином, пока они с Вальтером сидели за шахматами, и как Вальтер засмотрелся на улыбающегося мальчика, глотая слюну.
– Даже жалко резать, – заметила мать.
– В белом венчике из роз наш персональный младенец Христос, – без улыбки проговорил Максим.
– Ну уж сравнил! Давай, Георгий, не век же на него смотреть!
Георгий взял нож и поднялся.
– Что ж, принесем сию невинную душу в жертву новым свершениям в новом году. И не будем предаваться унынию, когда есть другие грехи.
После ужина пили кофе с коньяком, рассматривали подарки. Мать показала Марьяне свои книги, среди которых было несколько настоящих раритетов. Около десяти Максиму позвонили друзья. Георгий тоже поднялся.
Помогая Марьяне надевать шубку в узкой, заставленной комодами прихожей, Георгий Максимович снова поймал взгляд сына – холодный и внимательный. Мать инспектировала пальто Георгия, поправила на нем шарф, как делала, когда он был ребенком.
– Берегите себя, дорогие мои. Спасибо, что приехали. И ты, Максим… Дай обниму тебя.
Они выходили из подъезда, когда во двор на приличной скорости въехал серебристый «ягуар», ослепил фарами, выплескивая наружу поток электронного кваканья. Максим картинно поклонился, щелкнув каблуками.
– До свидания, папа. До свидания, тетя. Это за мной.
Водитель Георгия припарковал машину на набережной. Перед тем, как сесть в салон, Марьяна подошла к решетке ограждения, замерла, обводя взглядом очертания рыцарского замка на другом берегу канала.
– Не сердись на маму, она иногда бывает слишком резкой, – сказал Георгий, накрывая ее руку в замшевой перчатке своей рукой.
– Нет, я все понимаю, – быстро возразила она. – Мы отлично провели время. Спасибо. – И затем повернула к нему опечаленное лицо. – Знаешь, я даже подумала, что это мне расплата за годы твоих мучений на наших семейных обедах. Иногда полезно побывать на месте другого. Хороший урок.
– Ты едешь в Озерное? – уточнил Георгий, открывая перед ней дверцу.
– Нет, на Конногвардейский. Я предупредила Максима. Ты, наверное, в курсе, он сейчас живет там постоянно. Я иногда думаю, правильно ли разрешать ему столько самостоятельности… Но в конце концов он взрослый мужчина. Мы не можем вечно его опекать.
– Приходится смириться с этим фактом, – кивнул Георгий. – Максим взрослый мужчина, у него своя жизнь… Еще не так поздно – может быть, заедем ко мне, выпьем по чашке чаю?
– Нет, Георгий, спасибо, – снова сжимая ручки своей сумки, ответила она. – Ты на Мытнинской, мне это не по пути.
Он снова взял ее за руку и улыбнулся, удовлетворенно наблюдая тень смятения на ее лице.
– А я что-то хочу горячего крепкого чаю. Хочется посидеть и поговорить с тобой спокойно. Зайдем куда-нибудь в кафе.
Они расположились на белых кожаных диванах в пустом ресторанчике на пересечении Конногвардейского бульвара и Замятина переулка, неподалеку от дома, где Козыревы когда-то жили всей семьей, куда Вероника тайком приводила будущего жениха и где на папиной библиотечной кушетке был нечаянно зачат наследник престола.
Георгий заказал чай и две рюмки кальвадоса, к которому Марьяна, впрочем, не притронулась.
– Может быть, перекусишь – ты почти ничего не ела за столом?
– Нет, я не ем на ночь, иначе не буду спать, – ответила она с какой-то нервной грустью. – Хочу сказать тебе одну вещь… Я решила со временем продать Озерное. На трассе теперь постоянно пробки, невозможно каждый день по три часа добираться до города и обратно… Дом большой, его дорого содержать. А главное – он нам теперь ни к чему.
– Да, дом не окупает затрат, – согласился Георгий. – Но особняк в Испании я бы оставил – это неплохое вложение.
– Неплохое, – кивнула она, разглядывая дно своей чашки. – Наверное. У меня теперь так много вещей, которые мне не нужны. Надо учиться жить по-новому, а я все не могу привыкнуть к этой мысли. Ты знаешь, я всегда оглядывалась на отца, в каждом своем поступке. Во всем стремилась подражать ему… И теперь мне его страшно недостает.
Такая – грустная, кроткая, ищущая поддержки и защиты, – она вызывала в нем совсем другие чувства, чем обычно. Он знал, что это не притворство, – она была слишком прямолинейна, чтобы кокетничать своей печалью.
– Без него я осталась совсем одна. Мне тридцать четыре года, и все, что у меня есть, – это работа. Я, наверное, напрасно это говорю… А ты хотя бы иногда вспоминаешь Веронику?
– Иногда, – кивнул Георгий. – Но это было словно в другой жизни. Или какая-то история, о которой я прочитал. Всё в прошлом. Слишком многое изменилось. И обстоятельства, и я сам.
– Когда вы с ней поженились, ты уже тогда… ты знал, что интересуешься мужчинами?
Рано или поздно этого вопроса следовало ждать, но для Георгия он прозвучал неожиданно и как-то нелепо.
– А я интересуюсь мужчинами? – переспросил он, ощущая на своем лице чужую, словно наклеенную ухмылку.
– Разве нет? Ты же… гомосексуалист? – словно роняя чугунные слова, произнесла она и сжала губы.
– Кто это сказал? – возразил Георгий, лихорадочно собираясь с мыслями. – Интересными женщинами я даже очень интересуюсь… И я категорически против ярлыков. Мне нравится познавать жизнь во всех ее проявлениях… Возможно, я кого-то этим раздражаю, но я таков, каков есть…
«И швец, и жнец, да и вообще пиздец», – вспомнил он не к месту присказку Маркова.
– Я слушала проповедь под Рождество, – резко сменила тему Марьяна, все поворачивая в руках хрупкую белую чашку. – Батюшка рассказывал, как волхвы принесли младенцу Иисусу золото, ладан и смирну. Они думали: если ребенок выберет золото как символ царской власти, значит, он будет великим правителем. Если выберет ладан – значит, он божественного происхождения, а если смирну, которой бальзамировали тела покойников, – значит, он простой смертный. Но он взял сразу всё.
– Нормальный еврейский мальчик, – усмехнулся Георгий, все еще растерянный после ее внезапной атаки.
– Ты не Иисус, и даже не еврейский мальчик, – проговорила она, подняв взгляд. – А хочешь получить всё, сразу и без предоплаты.
Георгий смотрел на нее, вдруг начиная понимать, к чему она клонит, но не вполне еще доверяя собственной догадке.
– Ну отчего же, – наконец нашел он в себе решимость возразить. – Как раз я привык платить за то, что получаю. Хотя личные отношения – не аукцион, здесь не надо торговаться. Здесь принято доверять друг другу без выставления предварительных счетов.
– Я знаю только одно, – взяв вдруг свой привычный суховатый тон, заявила она. – В личных отношениях принято выбирать между одним и другим. А тот, кто пытается усидеть на двух стульях, не вызывает доверия. Можешь понимать это как тебе угодно, я ничего больше не намерена объяснять. Я и так наговорила много лишнего.
Она поднялась. Георгий расплатился, и они вышли на свежий воздух. Небо было ясное и звездное, но мелкая снежная пыль сыпалась откуда-то сверху, сверкая под светом фонарей.
Марьяна отказалась садиться в машину, сказав, что хочет пройтись. Георгий настоял на том, что проводит ее. Она шла молча и быстро, не глядя в его сторону. Когда они оказались у подъезда, протянула руку, прощаясь, как на официальном приеме.
– Спасибо за вечер и забудь, пожалуйста, все, что я наговорила в кафе, – я страшно жалею об этом.
Георгий вдруг ясно осознал, что не может допустить, чтобы за ней осталось последнее слово. Он решительно взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал.
Губы у нее были холодные и твердые, отдающие парфюмерным вкусом помады. Она, видимо, так растерялась, что поначалу безвольно обмякла в его руках, отвечая на поцелуй. Но затем опомнилась, уперлась ему в грудь кулаками, испуганно повторяя: «Прекрати, прекрати».
Георгий расцепил объятия, и она тут же бросилась в подъезд, захлопнув дверь перед его носом, словно боялась, что он погонится за ней.
Развернув платок, Георгий стер помаду возле рта, поднял к небу разгоряченное лицо. Чувствуя прохладные прикосновения падающих на щеки снежинок, он вспомнил поросенка на блюде, свой разговор с Вальтером за шахматами и кроткое, печальное лицо Марьяны, такой женственной и беззащитной, какой он ее не видел, пожалуй, никогда.
«Самурай должен преодолевать свои слабости», – прочитал он на рекламном плакате, попавшемся по пути, хотя, вероятно, там упоминался рай и сладости. Он подумал тут же, что ад бывает внутри, но рай всегда снаружи, и чаще всего – в другом человеке, которого невозможно присвоить до конца. Затем он подумал, что райские врата напоминают офисные турникеты – пропуск работает только на выход. И что женщине зачем-то всегда нужно выпытать у мужчины всю правду, чтобы услышать ее с три короба.
Он понимал, что думает обо всех этих посторонних вещах, чтобы отложить решения, которые требовали вполне конкретных действий с его стороны. При этом он уже знал, что рано или поздно решения будут приняты, так как сегодня и он, и Марьяна уже начали нащупывать точку компромисса.
Глава пятая. Новоселье
Ах, наконец ты вспомнил обо мне!