Ждан же чувствовал себя как в бреду. Он то забывался тревожным сном, то просыпался. Из «слинга» ему ничего не было видно, кроме иногда мелькавшего ночного неба, зато звуки сводили с ума. Он никогда не был в лесу — ни в прошлой жизни, ни в этой — и сейчас ему казалось, что он угодил в страшную сказку с Бабой Ягой. Лес оказался полон звуков — шумели деревья, посвистывал ветер, похрустывал хворост, поскрипывал снег. Кричали новые птицы и… И выли ночные звери.
Хуже всего было то, что от постоянных нагрузок рана Луши никак не закрывалась, и кровь постоянно сочилась. А голодные волки чуют подранков за несколько вёрст — о чём Луша, по своему обыкновению непрестанно болтая, сама и сообщила Ждану. Теперь он не мог отделаться от впечатления, что с каждым разом волчий вой звучит всё ближе и ближе.
Накликал, называется.
Ждан ничего не понял, но выросшая рядом с лесом Луша слышала много больше его. Сначала она принялась вертеть головой, а потом прижалась спиной к здоровенной сосне, взяла сулицу наизготовку и заплакала.
— Вот и всё, маленький, — глотая слёзы, сообщила она. — Вот и серые пришли. Я сперва думала — показалось, но нет. С обоих сторон кустами идут, провожают нас. Скоро кинутся.
Она сглотнула и добавила.
— Вот и всё. Здесь и помирать будем.
И, не сдержавши чувств, закричала в голос:
— Лю-ю-юди! Помогии-и-те!!! Во-о-олки!
Она кричала, надсаживаясь, и — странное дело — эти заполошные крики вовсе не мешали Ждану слышать зловещие шорохи вокруг. Зверей было не один и не два, и тут даже до Ждана дошло — на этот раз действительно всё.
Волки, уже не таясь, вышли на поляну — их было четверо. Трое остались стоять, а один, самый крупный, сел и наклонил голову — совершенно по-собачьи.
Пауза продлилась минуту или две — и всё это время Луша голосила не переставая. Наконец, один из волков — не то самый глупый, не то самый голодный — бросился на няньку. Бросился по-дурному, в прыжке, и Луша приняла зверя на копьё, тут же, впрочем, стряхнув его в сторону. Завизжав, раненный зверь бросился в кусты, вожак встал и двинулся вперёд, а Луша, ощерившись как волчица, принялась тыкать копьём перед собой, и кричать:
— Давай! Давай! Кто ещё хочет⁈
Волки остановились, а нянька вновь завела своё:
— Лю-ю-юди!!!
— Иду-у-у! — вдруг послышался мужской голос, сопровождаемый лаем собак.
Большой волк, как будто поняв человеческую речь, повернулся и безмолвно исчез в кустах. За ним поляну покинули и остальные звери.
У Луши бессильно подогнулись ноги, и она, зарыдав, села прямо в сугроб.
— Иду-у-у! — послышалось уже ближе.
Ждан закрыл глаза, пробормотал заветное заклинание, и понял, что впредь полагаться на везение не стоит — счёт был обнулён, и вместо прежних тысяч там болтались жалкие четыре очка.
Глава 18«Помоги мне…»
Спаситель появился через несколько минут. Это был здоровенный мужик — не ниже Антипы, но в два раза шире, — заросший чёрной бородой до самых ноздрей. Он цыкнул на забрехавших собак, и как был — не снимая коротких, но широких охотничьих лыж — подошёл к плачущей Лушке, так и сидевшей в сугробе.
— Не подрали? — поинтересовался мужик, не тратя время на приветствие и сразу перейдя к делу.
Девушка молча помотала головой, потом подавила всхлипывания и ответила:
— Цела. Ну… Почти. Волки ушли, не тронули. Твоего крика спужались.
— Понятно. Идти сможешь?
— Говорю же — цела.
— Ну так давай руку, раз цела! — грубовато потребовал мужик, протягивая свою лапищу в меховой рукавице и помогая подняться.
Увидев запищавший свёрток на руках у спасённой, мужик в изумлении перекрестился:
— Да ты ещё и с дитём⁈ Как вы вообще здесь оказались⁈
— Долгий это разговор… — почти взмолилась Луша. — Может, потом?
— Ой, я и впрямь глупость ляпнул! — смутился мужик. — Пойдём быстрей, пока вы не замёрзли. Здесь до зимовья не далече — с полверсты, не больше. За мной держитесь, я выведу.
И уже на ходу продолжил:
— Вообще, силён у кого-то из вас ангел-хранитель. Я вообще на зимовье ночевать не должен был. Ногу подвернул вчера, а до зимовья ближе, чем до кордона, показалось. Да и сейчас — я с чего-то ночью проснулся, в валенки влез, отлить на мороз вышел, вдруг слышу — баба в ночи орёт, да недалече вроде… Бечь надо, думаю, а ну как задерут? На мне грех будет. В общем, как нарочно кто подгадал всё. Так-то я на кордоне живу, далече отсюда, егерь я княжий, Титом люди кличут. А тебя как?
— Анфиса я, — не моргнув глазом, соврала Лушка. — А его — Глебом крестили.
— Ишь ты — Глеб. Княжьим именем сына, значится, назвала. А меня князь Алехно Васильевич[1] отправил берлогу искать — к нему гости наехать должны, хочет их на охоту сводить, Михайлу Потапыча поднять. Он этого дела большой любитель, близко к Козельску и берлог-то уже не осталось, всех извёл.
[1] Алехно Васильевич Глазиня — последний из известных нам козельских князей.
— Так мы что — уже в Козельское княжество[2] забрели? — ахнула Лушка. — Это что — козельские земли уже?
[2] Козельское княжество — одно из северских удельных княжеств с центром в городе Козельск, том самом, прозванном монголами «злым городом». Один из козельских князей, Иван Фёдорович Горчак, стал родоначальником знаменитого рода князей Горчаковых.
— Это не земли! — наставительно ответил Тит. — Это чащоба лесная! Её кто когда делил-мерил? Здесь не князь, а леший хозяин, здесь у него, красноплешего[3], на всё разрешение просить надо. Но так-то да, мой кордон недалече от села Гранный холм стоит, так то село — да, козельское, козельскому князю выход[4] возит. Но оно потому «гранным» и зовется, что граница, дальше козельских владений нет. Дальше вообще-то ничьих владений нету, одна чаща дремучая аж до белёвского тракта. Но вообще у нас места глухие, конечно. Это прям как про нас сказано — «живём в лесу, молимся колесу». Так что извини, если болтовнёй тебя донимаю — давно новых людей не видел…
[3] Красноплеший — традиционное именование лешего у восточных славян.
[4] Выход — налог.
Да и сегодня Гранный холм — не менее глухое место.
Так, за разговорами, они и дошли до зимовья — до него и впрямь оказалось совсем недолго, особенно если тропки знать.
Там, пока очаг растопили, пока воды согрели, пока рану лушкину осмотрели да промыли, пока поели чем Бог послал — уже и рассвело давно.
И лишь после этого Тит, наконец, приступил к серьёзному разговору.
— Ну что, Анфиса, я тебя по-людски принял — накормил, напоил, спать сейчас положу — передремать тебе надо, прежде чем к кордону пойдём. Уважь и ты меня — расскажи, откуда у тебя рана ножевая, и что за беда-напасть вас с дитём в лес загнала?
Лушка кивнула, не торопясь выбралась из-за стола — и вдруг рухнула на колени. Начала торопливо, глядя на заросшего бородой егеря снизу вверх.
— Вот что я тебе скажу, хозяин добрый да ласковый. Ты, Тит, нас не только уважил — ты, по всему получается, с того света нас с сынком вытащил.
Поэтому врать я тебе не хочу, а правды не скажу.
Не потому, что дура неблагодарная — наоборот, свою порчу на тебя навести не желаю. Христом-богом прошу — поверь мне, Тит, не надо тебе это знать. Не нашего это ума дело, это дела господские, да ещё такие, из-за которых головы летят как листья осенью и кровь как вода льётся! Не по моей воле меня в этот омут затянуло, но тебя за собой потащить не желаю. Одно скажу — главное лихо миновало вроде как, может, и выскочили мы с маленьким из петли, что на шее затягивалась.
Лушка секунду помолчала, а потом продолжила — как в воду прыгнула:
— И ещё вот что тебе, хозяин ласковый, сказать хочу. По-хорошему, да по-доброму мне бы в благодарность за доброту и ласку твою уйти от тебя побыстрей надо, чтобы и тебя не зацепило.
Да некуда нам идти. Нет нам с ним в мире больше защиты и обороны — нигде нет. Обратно домой мне идти — проще уж самой в омут прыгнуть, а других мест я и не видала в жизни никогда.
И Лушка, ставшая Анфисой, принялась бить егерю земные поклоны, стуча лбом о земляной пол.
— Христом-богом прошу, святыми угодниками заклинаю — оставь нас у себя на кордоне! Нет для нас сейчас лучшего места! Мы тебе в тягость не будем — я всю деревенскую бабью работу знаю, и ленивой меня отродясь никто не называл. Слугой твоей буду, а хочешь — полюбовницей стану, только не гони! Некуда нам идти, даже подаяния по деревням просить — и то невможно!!! Узнать нас могут!
Лушка не всхлипывала, лишь из глаз катились слёзы и она безмолвно смотрела на хозяина в ожидании.
На лушкино и жданово счастье благородства у этого егеря было побольше, чем у многих дворян.
Нет, он не кинулся поднимать Лушку с криками: «Да живите, сколько хотите, мой дом — твой дом!».
Он очень серьёзно посмотрел на девушку и потребовал:
— Побожись, что нет на тебе грехов смертных.
Нянька, глядя ему прямо в глаза и не отрывая взора, троекратно перекрестилась и ответила:
— Перед богом и людьми свидетельствую — нет на мне грехов, окромя обычных. Безвинно страдаю, испытание, видать, Господь даёт. Жизнью в том клянусь и здоровьем в том клянусь, и своим, и его!
И она кивнула на нары, где на шкуре лежал распелёнатый Ждан и сосал свою ногу.
Егерь кивнул и спросил:
— На кордон придём — на иконе клятву повторишь?
— И на иконе, и в церкви присягну — нет на мне ни крови, ни татьбы. Невиноватая я.
— Хорошо, — ещё раз кивнул заросший волосом лесовик. — Тебя и впрямь Анфисой крестили или назвалась?
— Назвалась, — не стала скрывать Лушка. — Не надо тебе моё имя знать, ни к чему беду дразнить. Зови Анфисой, всегда мне это имя любо было.
Егерь кивнул, потом думал и молчал — долго, минуты две. Лушка так и стояла на коленях, Ждан гулил.
Наконец, лесник принял решение.
— Раз ты мне ничего толком не говоришь, то и я тебе пока обещать ничего не буду. Бояться я тебя не боюсь. Поживёте пока у меня на кордоне, по крайней мере до тех пор, пока рана твоя не закроется. Вот там и посмотрим —