— В Талмуде обсуждение сексуальных проблем занимает большое место. И что, тоже без специальных терминов?
— Да. Такая филологическая особенность. При обсуждении этих проблем используются исключительно эвфемизмы, порой весьма изысканные. Я вам расскажу забавную историю. Однажды ко мне пришла одна девушка обсудить свои проблемы. Она хотела со мной посоветоваться. Девушка очень стеснялась и говорила исключительно эвфемизмами.
— И что же вы?
— Чтобы дать ей совет, в котором она нуждалась, я должен был задавать ей технические вопросы, и я тоже пользовался эвфемизмами.
— А можно было обойтись без эвфемизмов?
— Ну как вам сказать. Она не хотела задеть ухо раввина — я отвечал ей соответственно. Два человека играли в одну и ту же игру по общим правилам. Главное, что мы друг друга понимали.
Проблема в проклинающем
Опубликовано в 31 выпуске "Мекор Хаим" за 2001 год.
Душа болит — это русское хобби
Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика
— С вашего позволения, я хотел бы продолжить тему нашего прошлого разговора и от ругательств, с которыми, как мы выяснили, в классическом иврите негусто, перейти к проклятьям. Может быть, с проклятьями повезет больше:
— Проклятья так проклятья. Для затравки я вам расскажу историю, которая произошла в конце прошлого века с Ан-ским[17]. Он был ярким человеком — революционером, драматургом, знаменитым этнографом и собирателем коллекций. И вот он решил собрать коллекцию еврейских проклятий. Ему порекомендовали торговцев рыбой из славного города Вильно, который входил тогда в Царство Польское, отнюдь не был столицей Литвы и имел большое еврейское население. Ему сказали: тамошние торговцы рыбой большие в этом деле умельцы. Ан-ский отправился в Вильно, пошел на рынок и выбрал торговку, весь облик которой говорил: эта может, о, еще как может! Ан-ский подошел к даме, и она подтвердила, что проблем с проклятьями у нее нет. Тогда он сунул ей пятерку, достал записную книжку (магнитофонов тогда еще не изобрели) и приготовился записывать народную мудрость. И тут произошла неувязка. Пять рублей в те времена были большими деньгами, и торговка при виде их просто обалдела и лишилась дара речи, чего с ней за всю жизнь еще не случаюсь. Язык у нее присох к гортани, и бедная женщина не могла вымолвить ни единого слова. Ан-ский терпеливо ждал, и, не дождавшись, вырвал у нее из руки деньги. Он был разочарован. Увидев, что денежки уплывают, торговка пришла в себя, и счастливый этнограф с лихвой получил то. что хотел: он едва успевал записывать.
— Женщина из народа вряд ли блюла чистоту жанра: надо полагать, она мешала ругательства с проклятьями.
— Я тоже так думаю, но, вообще говоря, они могут прекрасно существовать и отдельно.
— Рыбная дама выражалась, однако, на идише.
— Конечно, но проклятий хватает и на иврите — язык для этого куда лучше приспособлен, чем для ругательств: ведь для проклятий грубые слова, дефицитные в классическом иврите, вовсе не являются необходимыми. Можно проклясть совершенно нейтральными словами — можно даже благословить так, чтобы это оказалось проклятьем. Вот вам классический пример: пусть к имени твоему прибавится «благословенна память его». На иврите это такое словесное клише при упоминании покойников.
— Стало быть: что б ты сдох! Но только изящно.
— Я же говорю: без грубости. Вообще-то в каждом языке больше возможностей для проклятий, нежели для благословений. Язык выражает наше самоощущение: быть здоровым — одно состояние, быть больным — двадцать томов медицинской литературы.
— Лев Толстой говорил, что все счастливые семьи счастливы одинаково, все несчастные — несчастливы по-своему.
— Вот-вот, болеть можно очень разнообразно: у одного зубы, у другого — геморрой.
— У третьего душа болит.
— Душа болит — это русское хобби.
— Вы так считаете?
— А как же! Русская литература полна меланхолии, тоски и депрессии.
— Русская литература — это хорошая отдельная тема; может быть, о ней как-нибудь в другой раз, а сейчас давайте, с вашего позволения, вернемся в русло проклятий. Ведь в отличие от ругательств этого добра в Библии, кажется, хватает.
— Да, уж этого хватает. В Торе есть большой фрагмент, полностью состоящий из проклятий за неисполнение заповедей[18].
— Я помню: это очень впечатляющий текст — такая мрачная библейская поэзия. Может быть, имело бы смысл хотя бы немного в качестве иллюстрации процитировать.
— Нет уж, проклятья давайте цитировать не будем. Если кто из ваших читателей захочет, сам прочтет. Слово — это серьезная вещь, есть слова, которые не следует использовать легкомысленно.
— Проклятья, о которых идет речь, — это проклятья Всевышнего. У них, помимо мощи, есть какая-то специфика?
— Они носят условный характер. Во фрагменте, который я упомянул, говорится, что случится с еврейским народом, если он будет вести себя неправильно. Это предостережение, и оно в конечном итоге проникнуто заботой. А в том случае, когда проклинает человек, — это просто выплеск зла. С проклятьем из человека в мир выходит то плохое, что он в себе накопил. Есть такие вещи, которые человеку очень хотелось бы сделать и он бы это непременно сделал, если бы только не боялся полиции. Полиция мешает, она устанавливает ограничения.
— О если бы ей всегда это удавалось! Но, с другой стороны, это все-таки внешние ограничения.
— Это верно, но есть люди, для которых внутренних ограничений просто не существует. А ведь сказать-то можно все, что вздумается, особенно полиции не боясь; можно проклясть близких и далеких, живых и мертвых, сильных и слабых — одним словом, весь мир. Это и есть выражение зла в чистом виде. Тора относится к этому очень серьезно. Есть общий запрет на проклятья: нельзя в принципе проклинать человека. Есть запреты и на конкретные проклятья. Сказано, например, что проклинающий родителей заслуживает смерти.
— Единая Европа этого бы не одобрила.
— Это ее право. Но мы исходим из того, что человеку полезно знать, как оцениваются его действия, даже нематериальные действия, и чего они заслуживают. Запрещается проклинать царя и проклинать глухого. Это как бы два полюса, между которыми располагается все поле проклятий. Царь слышит все — глухой вообще ничего не слышит, он даже и не обидится. Но это не имеет ровно никакого значения. Проблема не в нем — проблема в проклинающем.
В фантомном мире
Опубликовано в 34 выпуске "Мекор Хаим" за 2001 год.
«Здесь» меня пинали ногами — «там» три ангела будут подавать мне пальто
Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика
— Однажды один еврейский торговец отправился зимой в далекую поездку. Была метель, кони сбились с пути, он целый день не ел, замерз, натерпелся страху. Наконец ночью въехал в незнакомое местечко. Во всех домах темно, только в одном горит свеча — раввин читает Тору. Раввин принял торговца, накормил, обогрел, выпили. И тут у них состоялся такой разговор.
Торговец. Видишь, какая у меня собачья жизнь!
Раввин. Ну а прибыль-то?
Торговец. Какая прибыль! Еле концы с концами свожу, хорошо хоть дети накормлены — одна надежда, что за эти муки получу я награду на небесах.
Раввин. Послушай, ты с утра до вечера в трудах, терпишь лишения, из кожи лезешь вон, чтобы заработать, и при всем при том заработок твой ничтожен, но ведь для той, небесной, жизни ты пальцем о палец не ударил и никаких лишений не претерпел — так с чего же ты взял, что «там» твой заработок будет больше?
— Я бы не назвал слова раввина утешительными.
— Раввин полагал, что его гость нуждается не в утешении, а в назидании.
— Ясное дело, последнее слово остается за назиданием. Это очень удобно. Купец лишается возможности изложить свое понимание. Как бы очевидно, что ответить ему решительно нечего, что он ошеломлен неожиданно свалившейся ему на голову истиной и будет размышлять о ней в своем долгом и трудном пути по заснеженному жизненному полю. Вопрос «с чего же ты взял?» оказывается риторическим.
— Насколько я понимаю, вам хотелось бы ответить на этот вопрос вместо купца.
Первый. Купец вовсе не считае — Скажем так: я могу попытаться. Позиция купца не может быть интерпретирована однозначно. Я могу предложить два варианта. т, что небесная жизнь требует каких-то специальных трудов — они универсальны: что нужно «здесь», нужно и «там». Он берет на себя определенные обязательства и, выполняя их, получает за это положенную плату: сейчас лишь мизерный аванс (хорошо, он готов подождать), основная плата полагается после смерти.
— А второй вариант?
— Купец полагает, что страдания «здесь» и награда «там» жестко увязаны. Они находятся как бы в противофазе: плюс в земном существовании — минус в посмертном, и наоборот. Вот что мог сказать купец, а может быть, и еще что-нибудь, если бы в вашей притче с одинокой свечой истины во мраке жизненной ночи не была предусмотрительно поставлена точка.
— Насчет жизненных трудов. Ведь и ворона трудится: добывает корм, строит гнездо, высиживает птенцов, защищает их, учит летать. Все эти труды — необходимые условия ее существования, однако они не дают ей ни малейшего шанса для будущей жизни.
— Вы полагаете, ворона лишена будущей жизни?
— Несомненно. А что, жалко ворону?
— Да нет, зачем ей, ведь небесная жизнь была обеспечена ей и в посюстороннем существовании.
— У вороны, как, впрочем, и у человека, есть животная душа, не имеющая потенции бессмертия. Но у человека есть, сверх того, еще бессмертная божественная душа, которая дает ему возможность посмертного существования.
Между тем купец из притчи живет, как ворона, с поправкой на интеллектуальную развитость. Почему же тогда у него должно быть перед вороной какое-то преимущество? Раввин в своем разговоре с торговцем апеллирует к специфически человеческим возможностям собеседника — к тому, что отличает его от зверей и птиц.