— В Библии сообщается, почему напился Лот, а вот почему столь усердно приложился к вину Ной, не сказано. У вас есть какое-то объяснение?
— Ну как же, мир, в котором он жил и который любил, перестал существовать. Ною было от чего впасть в тоску и депрессию, и он запил горькую, причем запил в полном одиночестве. По-моему, это очень по-русски.
— Большая пьянка упоминается в книге Эсфирь.
— Да, там пили несколько месяцев, и все кончилось грандиозным скандалом в семействе персидского владыки. Стандартная ситуация: человек напивается и создает проблемы для себя, для своих ближних, а если он царь, то и для всего мира.
Кстати, с книгой Эсфирь связана самая, пожалуй, экстравагантная еврейская заповедь: напиться. Причем некоторые выполняют эту заповедь с большим рвением. Но следует учесть, что Пурим — карнавальный праздник, и это единственный день в году, когда следует делать то, что запрещено в другие дни.
В Притчах вино названо «глумливым», но таким оно становится только, если злоупотреблять им. Вино должно приносить человеку радость и веселье. Поэтому мы благословляем вино, благословляем Творца, благодаря Которому растет и дает плод каждая лоза.
Я бы сказал так: у человека есть верх и есть низ. Верх — это все лучшее в нем, а низ, ну скажем так, — канализация. И вверху, и внизу есть закупоренные отверстия. Вино выбивает пробку. Проблема в том, какую: сверху или снизу? Что выльется: радость или нечистоты?
Числовое значение слова «вино» равно числовому значению слова «тайна». Входит вино — выходит тайна. У человека много тайн, и от него зависит, какая из них выйдет наружу.
Победители революции
Опубликовано в 15 выпуске "Мекор Хаим" за 1999 год.
Cамка паука после успешного совокупления откусывает самцу голову — то же происходит и в любой удавшейся революции
Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика
— Как вы полагаете, почему революционеры считают, что революция в принципе возможна, что она имеет какой-то смысл? Я говорю не о тактических вещах: не о захвате мостов, телеграфа и телецентра, не об аресте правительства и национализации банков — меня интересуют историософские предпосылки революционного сознания.
— Это действительно корневой вопрос. Если вы вслед за Шпенглером и Тойнби считаете, что история циклична, то революция, конечно же, не имеет никакого смысла. Закат сменяется восходом, восход — закатом, и никакая революция ничего тут не изменит.
Если вы вслед за Гесиодом считаете, что завтра непременно будет хуже, чем вчера, то бунтовать против такого порядка вещей, разумеется, можно, но только исключительно на эмоциональном уровне. Мир деградирует, он так устроен, и ничего тут не попишешь. Кстати, такое понимание очень характерно для обыденного сознания. Вам наверняка встречались люди, которые хорошо помнят, что во времена их молодости вино было куда лучше.
— Не говоря уже о девушках и колбасе.
— Насчет колбасы не знаю — это ваша российская специфика, — но девушки точно были краше, деревья выше, а небо — несравненно голубей. Пессимисты убеждены, что их внуки будут жениться на девушках с тремя ногами, а небо со временем станет абсолютно черным. При таком пессимизме максимум, что можно сделать, — это пролить слезу о горькой судьбе внуков.
— Ну, не скажите: зачем энергичному человеку лить слезы: он может стать, например, банкиром, рэкетиром или депутатом — в зависимости от темперамента.
— Почему бы и нет. Но только этим он изменит вектор движения исключительно для самого себя — человечество по-прежнему обречено двигаться в том же направлении: от хорошего к плохому. Однако мировую историю можно понимать и прямо противоположным — оптимистическим — образом: как историю непрерывного прогресса. Во многих странах, в том числе, в России и в Израиле, хватало лозунгов, утверждавших, что жизнь с каждым днем будет становиться лучше и веселей: скажем, в следующей пятилетке яблоки вырастут размером с дыни, а дыни — ну, я даже и представить себе не могу, во что могут превратиться дыни в следующую пятилетку.
— Но ведь доказать, что завтра будет непременно лучше, чем вчера — все-таки довольно затруднительно. Кроме того, при таком незамутненном оптимизме революция тоже вроде бы ни к чему. Зачем мешать перспективной дыне?
— Если верить в поступательный прогресс, независимый от усилий и намерений конкретных людей, то — да: тогда революция бессмысленна. Революционное сознание исходит из иного понимания истории. Оно принимает деградацию мира как факт, но дело в том, что деградация вовсе не фатальна — если приложить определенные усилия, ее можно остановить, можно вернуться в рай или даже создать такой рай, которого никогда раньше не было. В принципе поворотный пункт неизбежен — хотим мы этого или нет, он все равно наступит. Однако можно немного подтолкнуть события. Но что самое интересное: перелом произойдет тогда, когда все станет совсем плохо — настолько плохо, что хуже некуда. Вот тут-то все и начнется. Необходимой субъективной предпосылкой революции служит уверенность в том, что стоит предпринять некоторые действия, и история потечет к золотому веку. Разумеется, доказать тут ничего нельзя: это вопрос веры.
— Для непосредственных участников
— Да.
— Но мы-то все-таки можем ретроспективно оценить, что из этого вышло.
— Можем. У нас есть прекрасные примеры, что происходит, когда революция побеждает.
— И что же?
— Видите ли, я не хочу говорить здесь о последствиях для конкретных людей. Они, кстати сказать, могут быть очень различны. Например, русская революция кардинально отличается в этом отношении, как, впрочем, и во многих других, от сионистской. Но меня занимает революция сама по себе как таковая. Парадокс состоит в том, что если рассматривать ситуацию в общем и целом, то победившая революция неизбежно погибает. Победа и есть ее поражение. Революция может жить, только покуда она продолжается. Это как езда на велосипеде.
— Троцкий в свое время выдвинул идею перманентной революции. Эхо этой идеи в словах одной советской песни времен застоя: «Есть у революции начало — нет у революции конца!».
— Троцкий прекрасно понимал, что победного конца быть в принципе не может, что конец — это конец. Кстати, это понимал и Мао Цзедун. Революция умирает, как только она остановилась. Появляется новый правящий класс, люди с совершенно иным сознанием и социальной практикой. Это вызывает огромное разочарование среди тех, кто были настоящими революционерами — они хотят продолжать революцию и обрекают себя на уничтожение.
Самка паука после успешного совокупления откусывает самцу голову — то же самое происходит обычно в любой удавшейся революции. Вы выполнили свой долг — теперь вас можно съесть, вы больше не годитесь ни для каких других целей. В одних случаях, как например в России, эта метафора осуществилась едва ли не буквально. В других случаях вчерашние революционеры просто вытесняются на окраину политической жизни или вообще из нее выводятся. Так или иначе на смену им приходят новые люди: в ситуации победившей революции люди с революционным сознанием оказываются просто неконкурентноспособны. Это напоминает старую сказку о состязании кролика с черепахой. Обратите внимание: черепаха выигрывает не потому, что она всегда обманывает кролика, а потому, что она движется стабильно. С беднягой-кроликом непременно что-то случится: например, в последний момент он заснет перед самым финишем. Это грустная сказка, особенно если вы — тот самый кролик и знаете, что черепаха все равно победит.
Посмотрите, какие животные живут в городе? Львы? Тигры? Орлы? Зато голубей вдоволь в Москве, в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке. Они летают повсюду, подбирают крошки и гадят. Конечно, хочется увидеть гордого орла, но орлы в городах давно уже вымерли. А воробьи, голуби и вороны прекрасно себя чувствуют: судя по всему, именно они и оказались в победителях.
Осел и контрабандист
Осел не испытывает страха не потому, что он герой, а потому что осел
Адин Штейнзальц отвечает на вопросы Михаила Горелика
— Вот вы говорите, что чем более пуглив человек, тем больше развито у него воображение, но ведь отсюда следует, что абсолютно бесстрашный человек должен быть нвчисто лишен воображения.
— Вот именно! Это либо какое-то его патологическое отсутствие, либо полное неведение. Ребенок вылезает на подоконник потому, что просто не понимает, чем ему это грозит. Человек с воображением легко представит себе, как он теряет равновесие, соскальзывает, тщетно цепляется пальцами, крутя ногами над пустотой…
— И у него потеют ладони.
— Что?
— Я говорю, ладони у него потеют, когда он предается этим фантазиям.
— Ну да. А вот вам другой пример: контрабандист приближается к границе. Он уже задолго начинает — между тем погонщик осла не испытывает ни малейшего дискомфорта. Добрались — тут уже и погонщику становится как-то не по себе. Единственный, кто совершенно спокоен, так это осел.
— А чего ослу волноваться? С ослом все в порядке.
— С ослом всегда все в порядке. Я, собственно, хочу сказать, что страхи связаны с общим представлением о мире. Скажем, для религиозного человека существует «контрабанда» и «граница», которые отсутствуют в мире человека нерелигиозного. Соответственно, он испытывает переживания, совершенно непонятные…
— «Ослу» — в терминах вашей контрабандистской новеллы.
— Я этого не сказал — это вы сказали. Но ослы действительно не ощущают страха перед «границей». И не потому, что смелы, а потому, что ослы.
— Они считают, что эта «граница» иллюзорна.
— Да, осел так считает: граница для него действительно не существует. У животных вообще страхов куда меньше, чем у людей. Это в силу отсутствия воображения — я говорил уже. Мне хотелось бы, чтобы вы меня правильно поняли. Это все-таки не более чем аналогия, и я вовсе не хочу обидеть людей, которые смотрят на мир иначе, чем я.