У нас есть свидетельство Лундинга, что Канарис к моменту поступления во Флоссенбюрг совершенно не был сломлен физически и духовно. Он был бледен, но не чрезмерно; у него не был вид истощенного или сильно похудевшего человека; его походка была и оставалась еще длительное время гибкой, а движения быстрыми и точными. На нем была не одежда заключенного, а его обычный серый гражданский костюм, на который он надевал также серое пальто из твида; каждый раз, когда он покидал камеру, даже если ему нужно было идти на допрос в комнату, расположенную в том же коридоре, он постоянно надевал это пальто. Те, кто знал Канариса, говорили, что это было типично для него. Лундинг также замечает, что у Канариса всегда была холеная внешность. Он постоянно носил рубашку с белым воротничком и галстук. Постоянно до того самого дня, когда его допрашивали в последний раз. Тогда не было галстука. Правда, на одно оскорбление по отношению к своему ненавистному противнику гестапо решилось: днем и ночью Канарис должен был находиться в камере в наручниках и кандалах. Его сосед отчетливо слышал, как цепи тянулись по полу, когда Канарис ходил по камере. Только за пределами камеры, во время прогулки и на допросах, он мог их снимать.
Через общего охранника Лундинг узнал, что его соседу, как и ему самому, был положен особый уход, то есть еда, которую готовили на кухне для охранников и которая была приготовлена более качественно и более сносно. Через охранника была также установлена первая связь между камерами 21 и 22. Лундинг доверил ему передать письмо Канарису, в котором он назвал себя и предложил ему свой опыт, приобретенный в этом лагере. Таким же путем он получил ответ, характерный для большинства писем, которые Канарис писал в годы своего пребывания на посту начальника разведки; он был рассчитан на то, что его могли прочесть враги, то есть гестапо. В своем ответе Канарис подтвердил получение письма и заверил Линдинга, что его арест, очевидно, является следствием заблуждения и непонимания, так как он не совершал преступлений, которые ему вменяются в вину, а лишь выполнял свой долг. Такая осторожность понятна и оправдана по отношению к незнакомому человеку, тем более принимая во внимание курьера, через которого было передано послание. Однако с помощью переписки связь между обоими соседями по камере была установлена.
Теперь Лундинг попытался поговорить с помощью выстукивания по стене. Первые попытки не принесли успеха; Канарис уже не помнил азбуку Морзе, которой пользовался Лундинг за неимением других возможностей переговариваться. Лишь несколько дней спустя счастливое совпадение дало им возможность переговариваться с помощью другого шифра. Они повстречались в передней перед канцелярией, когда Лундинг возвращался со своей прогулки по двору, в то время как Канарис ждал, когда его вызовут на допрос. В коротких фразах они договорились использовать систему перестукивания, принятую в тюрьмах, по которой алфавит делится на пять групп по пять букв в каждой. Если опустить букву Y, то как раз получаются такие пять групп. При простукивании для каждой буквы сначала выстукивается номер группы, затем ее место в этой группе. Таким образом имя Канарис при перестукивании будет выглядеть так:
В тот же вечер началась беседа через стену, которая в последующие недели не прерывалась. Сначала все шло медленно и с остановками, потому что Канарис только постепенно осваивался с алфавитом перестукивания; но со временем оба соседа смогли переговариваться очень живо. То обстоятельство, что Лундинг очень хорошо владел немецким языком, облегчило им обмен мнениями, в ходе которых датчанин смог установить, что Канарис знал о его деле и его судьбе.
Из этих «бесед», которые велись большей частью ночью, Лундинг получил впечатление, что Канарис по крайней мере в первые недели своего заключения во Флоссенбюрге не утратил надежды вырваться из ловушки, в которую его поймало гестапо. Снова и снова он подчеркивал, что у гестапо нет решающих доказательств против него. Конечно, Канарис знал, что быстро приближался конец господства национал-социалистов. Как бы гестапо ни старалось держать узников в неведении относительно событий, происходивших в мире, для людей с таким опытом, как у Канариса или Лундинга, было нетрудно судить о происходящем уже по поведению их тюремщиков. Поэтому Канарис, очевидно, надеялся затянуть допросы до тех пор, пока окончательное крушение режима не откроет двери тюрьмы.
Эта надежда, скрываемая под маской скепсиса, который за долгие годы стал его второй натурой, очевидно, помогала Канарису более спокойно выносить большие и маленькие превратности последних недель. К ним относились особенно допросы, проводимые целым рядом уполномоченных СС, часть которых состояла в штабе лагеря, часть была направлена из главного управления службы безопасности СС специально для допросов. Сначала допросы не были связаны с особыми мучениями. Во всяком случае его сначала не били. Но для чувствительного человека, который всю жизнь испытывал ужас перед жестокостью и перед людьми, внешний облик которых говорил об их жестокости, мучением было уже то, что он должен был находиться в одной комнате с такими людьми, как Старвицкий, или с шарфюрерами Вольфом и Вейе. По сравнению с такой необходимостью вся нецензурная оскорбительная ругань, которую он ежедневно слышал от этих тварей, в счет не шла.
В долгие часы ожидания от одного допроса до другого в уме Канариса опять возникали вопросы, правильно ли он поступал и мог ли он другими действиями предотвратить судьбу, которая теперь его ожидала. Он не упрекал себя в своей «измене» фюреру. Нет, из того, что он говорил Лундингу, можно сделать однозначный вывод, что он до последней минуты был убежден в правильности основной части своих дел. Но нельзя ли было сделать лучше, правильнее и более искусно? Мысль о товарищах, разделивших его судьбу и страдания, из которых многие находились всего лишь несколькими камерами дальше, не давала ему покоя. Несмотря на меры тюремщиков, целью которых было как можно тщательнее изолировать каждого узника, в течение нескольких недель все, конечно, довольно хорошо узнали, что происходит в бункере. Что Остер и Штрюнк находились здесь, Канарис знал уже с момента своего прибытия; что некоторое время спустя, в начале апреля, также Йозеф Мюллер и Лидиг также были привезены во Флоссенбюрг, для него не осталось в тайне. Каждый раз, когда парни из СС старались сохранить что-то в тайне, они были ужасно примитивны. То, что нельзя было узнать от охранников или из подслушанных разговоров караульщиков, подсказывали собственные наблюдения. Иногда во время прогулки Канарис улавливал слово другого узника, с которым встречался в коридоре, иногда он видел знакомое лицо вдали. Таким образом, у него не было недостатка в материале для размышлений, и бесконечное однообразие дней и ночей давало достаточно времени, чтобы поломать над всем этим голову.
Канарис ломал себе голову, но дух сопротивления против его мучителей нельзя было сломать. Допросы не давали результатов, которые хотело получить гестапо. Во второй половине марта во Флоссенбюрг приехал Кальтенбруннер собственной персоной, чтобы лично допросить своего старого противника, который сумел так долго препятствовать установлению монополии гестапо на получение информации, пока это, собственно, не потеряло своего смысла. Об этих драматических беседах у нас также есть показания квалифицированного и надежного свидетеля. Со своего наблюдательного поста у дверной щели Лундинг видел обоих мужчин во время их разговора во дворе лагеря. Снова и снова они ходили взад-вперед, большой, неуклюжий Кальтенбруннер, неповоротливый, похожий на медведя с замедленными движениями, время от времени угрожающе поднимавший свои «лапы убийцы», и маленький, хрупкий по сравнению с ним, Канарис, энергично жестикулирующий, явно выдвигая контраргументы в ответ на утверждения Кальтенбруннера. «Нет, этого не так легко уничтожить», — сказал себе наблюдатель.
Однако оставалось уже немного дней до его уничтожения. Конечно, его сопротивление до последнего мгновения не было сломлено; удовольствия палачам из гестапо и СД он не доставил. Они так и не узнали, что скрывал в своем мозгу человек, знающий о стольких заговорах и сговорах, который участвовал, по меньшей мере косвенно, почти во всех попытках освободить отечество и мир от тирании Гитлера и террора Гиммлера. Он не сказал им ничего об этом, даже когда они после отъезда Кальтенбруннера перешли от пыток души к избиениям. Об этом он 1–2 апреля два или три раза сообщал своему другу из Дании. Он считал другом своего товарища по несчастью, которому мог излить свою душу в ужасные недели, прошедшие с тех пор, как они однажды встретились в коридоре и заглянули друг другу в глаза. Они смогли заглянуть друг другу в самую глубину души, и тот, кто пережил эти ужасы, никогда их не забудет. Канариса не покидало спокойное убеждение, что в самые трудные минуты рядом с ним будет его друг и что рядом с этой дружбой тот факт, что они относились к разным нациям и что его нация причинила жестокую несправедливость нации другого, не имеет большого значения.
6 или 7 апреля из Берлина во Флоссенбюрг приехал Гуппенкотен в сопровождении Старвицкого. Допросы участились. Хотя у Гуппенкотена лежали в портфеле смертные приговоры для Канариса, Остера, Штрюнка и целого ряда других заключенных, однако, видимо, он должен был сделать последнюю попытку выжать признание.
В полночь с 8 на 9 апреля Канарис, вернувшись с допроса, длившегося много часов, постучал своему соседу: «Это, я думаю, был последний допрос». Он добавил, что его опять сильно избили и что, по-видимому, у него сломана носовая кость. Он думает, что его судьба решена и он должен умереть. «Я умираю за свое отечество с чистой совестью. Вы как офицер поймете, что я лишь выполнял свой долг перед отечеством, когда пытался противиться преступному безрассудству, с которым Гитлер ведет Германию к гибели. Все было напрасно, потому что теперь я знаю, что Германия погибнет, я знал это еще с 1942 года». Можно видеть, что все препятствия, которые у Канариса еще существовали при переписке с Лундингом, теперь отпали. Ему больше не нужно было скрывать свои мысли. Он знал, что по другую сторону стены находилась сочувствующая ему душа, верный друг, знал, что его жизнь окончена и ему даже не нужно бояться, что его услышит гестапо. Разговор через стену продолжался. Канарис передал Лундингу последнюю весточку для своей жены. Было уже далеко после 2 часов ночи, и Лундинг лег для короткого отдыха на свои нары.