[84], говоря о том, что в западных странах с прочными демократическими традициями большевизм невозможен.
Беда в том, что интеллигенция, упустив власть в руки большевиков, не могла противопоставить им ни серьезной организации, ни воли к действию. Надежда устранить большевиков от власти мирным путем рухнула в январе 1918 года, когда они силой разогнали всенародно избранное Учредительное собрание, выборы в которые с треском проиграли, хотя они и проводились в ноябре 1917 года уже при их власти (большевики набрали всего 175 из 715 депутатских мандатов; абсолютную победу на выборах одержали эсеры). Ровно так же подавлялись и любые другие формы протеста: закрывались оппозиционные газеты, запрещались забастовки (отныне объявленные «саботажем», т. е. контрреволюционным преступлением), наиболее оппозиционная партия кадетов была объявлена партией «врагов народа».
Первые отрывочные вести об Октябрьских событиях докатились до Колчака в Сан-Франциско, куда он со своими спутниками выехал вскоре после приема президентом Вильсоном, когда решено было возвращаться на Родину. Вначале он не придал им серьезного значения. На полученную из России телеграмму с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание от партии кадетов и группы беспартийных по Черноморскому флоту ответил согласием. Однако его ответная телеграмма опоздала.
По прибытии в Японию в ноябре 1917 года Колчака догнали уже неопровержимые известия о падении Временного правительства и захвате власти большевиками, а спустя некоторое время – о заключении перемирия и начале сепаратных (отдельно от союзников) мирных переговоров правительства В.И. Ленина с немцами и их союзниками в Брест-Литовске[85]. Эти известия были для него, как он отмечал потом, «самым тяжелым ударом». В дальнейшем последовало заключение ленинским правительством сепаратного и кабального Брестского мира на условиях, продиктованных Германией – мира, который Колчак расценивал как «полное наше подчинение Германии… и окончательное уничтожение нашей политической независимости»[86] (в более позднем издании протоколов его допроса – как «тяжкий удар независимости России»[87]).
Телеграмма управляющему Морским министерством контр-адмиралу М.В. Иванову о согласии А.В. Колчака на участие в выборах в Учредительное собрание по списку кадетской партии
8 октября 1917
[РГАВМФ. Ф. Р-2110. Оп. 1. Д. 13. Л. 75]
Адмирал тяжело переживал произошедшие события. «Быть русским, – писал он в это время, – быть соотечественником Керенского, Ленина… ведь целый мир смотрит именно так: ведь Иуда Искариот на целые столетия символизировал евреев, а какую коллекцию подобных индивидуумов дала наша демократия, наш “народ-богоносец”»[88].
В этом отношении характерно, что сам В.И. Ленин, трезво оценивая своих товарищей по партии, в одном из своих высказываний выразительно обмолвился[89], что в ней из каждых ста человек на одного «настоящего» большевика (то есть убежденного и умного) приходится 60 дураков (скажем мягче: оболваненных фанатиков) и 39 мошенников (иначе говоря, карьеристов и приспособленцев).
Перед Колчаком встал вопрос: что делать дальше? В его стране утверждается власть, которую он не признавал, считая изменнической, преступной и виновной в развале страны. Связывать служение Родине с большевиками для него было немыслимо.
Небылицы о «британском агенте». Отношение к войне и демократии
В конце концов, по его собственному признанию, он пришел к решению не признавать сепаратного перемирия и заключившего его правительства и продолжить участие в войне с Германией, которую по-прежнему считал врагом России и одним из виновников случившейся катастрофы, в рядах союзных войск. Настроения адмирала ярко отразились в его письме к жене от 24 января 1918 года: «Не признавая предателей и убийц, управляющих Россией, я не могу принять проклятого мира, ими устраиваемого, и буду продолжать войну до конца»[90]. В итоге он уже в ноябре 1917 года обратился к британскому послу в Японии К. Грину с просьбой «довести до сведения английского правительства, что я предлагаю принять меня в английскую армию на каких угодно условиях»[91]. Напомним: Великобритания была союзницей России по Антанте в Первой мировой войне. Решение сложное, не бесспорное, и это понимал сам адмирал, иронически сравнивавший сам себя с «кондотьером» и писавший своей возлюбленной Анне Тимиревой: «В конечном счете, страшная формула, что я поставил войну выше Родины, выше всего…»[92] Но ни о каком «предательстве», в котором обвиняют Колчака неосоветские пропагандисты, здесь речи идти не может. Скорее, как предательство можно расценивать капитулянтскую позицию большевиков на переговорах с Германией – во всяком случае, именно так восприняло ее тогда подавляющее большинство русских патриотов. Если проводить исторические параллели, то роль В.И. Ленина в данной ситуации можно сравнить с ролью А. Петэна, подписавшего позорную капитуляцию Франции перед Германией в 1940 году, а роль А.В. Колчака – с ролью патриота Ш. де Голля, не смирившегося с национальным позором и вылетевшего в Англию и обратившегося ко всем патриотам с призывом к Сопротивлению.
Выбор именно Англии объяснялся наилучшими отношениями, сложившимися у А.В. Колчака за время заграничной поездки с представителями этой державы. Обращаться к Франции он не стал, по его собственным признаниям (судя по ранним изданиям протоколов допроса), потому что в общественном мнении этой страны сложилось превратное отношение ко всем русским как к «изменникам»[93], а к США – поскольку поездка туда и общение с американскими представителями привели его к выводу, что Америка заняла положение в отношении России, «исключающее возможность с нею работать»[94].
Просьба адмирала была передана английскому правительству. Ждать пришлось в Японии почти два месяца. Свободное время Колчак заполнял чтением древней китайской литературы по философским и военным вопросам (включая Конфуция), изучением китайского языка. Особое впечатление произвело на него творчество древнего китайского военного мыслителя Сунь Цзы, о котором он писал, что «перед ним бледнеет Клаузевиц». Привлекло адмирала и учение стоической буддийской школы Дзэн. Колчак придавал войнам в истории особое значение. С этой точки зрения он рассматривал и будущее России.
Письмо А.В. Колчака из Шанхая А.В. Тимиревой
30 января 1918
[ГА РФ. Ф. Р-5844. Оп. 1. Д. 1. Л. 87 об. – 89]
«Война проиграна, – писал он, – но еще есть время выиграть новую, и будем верить, что в новой войне Россия возродится. Революционная демократия захлебнется в собственной грязи или ее утопят в ее же крови. Другой будущности у нее нет. Нет возрождения нации, помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего (выделено мной. – В. Х.)[95]».
В другом месте читаем: «Война – единственная служба, которую я искренне и по-настоящему люблю. Война прекрасна, она всегда и везде хороша»[96].
Здесь мы вновь сталкиваемся с мистически окрашенными милитаристскими взглядами адмирала, – повторимся, взглядами, распространенными в то время в среде профессиональных военных (достаточно вспомнить подобные высказывания прославленного немецкого фельдмаршала Г. фон Мольтке).
Изучение военного искусства Древнего Востока наталкивает его на символы в виде старинного оружия самураев. В Японии он приобрел клинок, сделанный известным средневековым мастером. Одинокими вечерами он разглядывал клинок у тлеющего камина и видел в его отблесках живую душу древнего воина…
Милитаристские взгляды адмирал высказывал и раньше, и позже. Он «с радостью» встретил начало войны с Германией, считая ее неизбежной и необходимой. Факт остается фактом: по своему мировоззрению будущий Верховный правитель белой России был ярко выраженным милитаристом.
Во всяком случае, к идее «дружбы народов» адмирал относился не только насмешливо и скептически, как к утопии, но и презрительно. «Будем называть вещи своими именами, – пишет он в другом письме, – …ведь в основе гуманности, пацифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость»[97]. Для понимания его мировоззрения это высказывание весьма показательно.
При этом в письмах к любимой женщине он остается сентиментален и полон самых нежных излияний. Как связать это воедино с жестокими высказываниями апологета войны и поклонника самурайской философии? Но в этом – весь Колчак: при всей своей суровости, подчас жестокости, которым он придавал мистическую окраску (с учетом этого, его трудно назвать истинным христианином), он остается одухотворен, порывист и эмоционален во всех проявлениях.
Полны нежности и ответные письма Анны Васильевны Тимиревой к нему. Пронеся любовь к адмиралу через десятилетия тяжелых лагерных испытаний, она уже на склоне лет мысленно обращалась к нему стихами:
Ты ласковым стал мне сниться,
Веселым, как в лучшие дни.
Любви золотые страницы
Листают легкие сны…
В канун нового 1918 года Колчак получил, наконец, ответ правительства Великобритании о принятии его на службу и о направлении на Месопотамский фронт. Путь в Месопотамию (территория современного Ирака) лежал морем через Индийский океан. Из-за нехватки в условиях войны пассажирского транспорта двигаться приходилось медленно, подолгу задерживаясь в промежуточных портах. В Сингапуре, куда Колчак прибыл в марте 1918 года