Деникина был более высокий процент кадрового офицерства, что делало ее более боеспособной.
В последнее время в просоветской публицистике широко распространился миф, будто в Гражданскую войну большинство офицеров воевало в Красной армии против белых якобы «из патриотических соображений», признав советскую власть «подлинно народной», при этом приводятся взятые с потолка цифры и т. п. Это чистейший вымысел. И самое забавное, что в СССР роль офицеров-«военспецов» в формировании Красной армии и в Гражданской войне длительное время, наоборот, всячески затушевывалась: популяризировались либо представители большевистской партии (вроде М.В. Фрунзе и К.Е. Ворошилова), либо «самородки из народа» (типа С.М. Будённого, В.К. Блюхера и В.И. Чапаева). Лишь в позднем СССР, на волне хрущёвской «оттепели» стали отдавать должное и «военспецам» из царских офицеров. В современную же эпоху, учитывая возросшую популярность дворянства и монархии, коммунисты и их сторонники ударились в обратную крайность: стремясь провести преемственность между «лучшими традициями царской России» и советским периодом (хотя после Октября советская власть полностью отказалась от какого-либо правопреемства от старой России, и о традициях патриотизма вспомнила лишь к концу 30-х годов на фоне краха идеи «мировой революции» и провала Коминтерна в борьбе с фашизмом), они теперь, наоборот, пытаются представить дело так, будто русское офицерство как патриотический слой общества было в большинстве своем за советскую власть, а не за «ставленников интервентов Антанты».
В реальности все было с точностью до наоборот. О несостоятельности мифа о белых как «ставленниках Антанты» здесь уже говорилось, а более подробно этому вопросу посвящена одна из последующих глав. Что касается большевиков, то именно они, с их интернациональными идеями и полным отрицанием (в тот период!) патриотизма и национальных традиций, с их беспримерно позорным сепаратным Брестским миром с Германией, отдавшим ей огромные территории страны и обязавшим выплачивать контрибуцию, рассматривались абсолютным большинством патриотов России в то время как предатели и даже как немецкие ставленники (что, справедливости ради скажем, было тоже преувеличением). Что же до численного соотношения офицеров русской армии, служивших у белых и у большевиков, то даже советский исследователь А.Г. Кавтарадзе определял их округленно как 100 тыс. у белых и 75 тыс. у красных из всех 250 тыс. офицеров (остальные 75 тыс., по его мнению, уклонились от участия в Гражданской войне либо дезертировали из обеих армий). Современный историк С.В. Волков дает по своим подсчетам следующее соотношение: из примерно 320 тыс. офицеров дореволюционной русской армии около 170 тыс. (более 50 %) служили у белых, 50 тыс. (15 %) – у красных, 35–40 тыс. всячески уклонялись от участия в Гражданской войне либо дезертировали из обеих армий, столько же оказались в армиях бывших национальных окраин России (в основном Польши), 20 тыс. были истреблены, не успев принять участия в Гражданской войне, и 5 тыс. сразу эмигрировали либо не вернулись из-за границы, где служили в годы Первой мировой войны в бригадах русского экспедиционного корпуса во Франции и Салониках[187]. О конкретных цифрах можно спорить, но обратного (о якобы численном превосходстве «красных» офицеров над белыми) никто из профессиональных историков не утверждает. Иначе у красных не было бы, несмотря на весь их мобилизационный аппарат, такого катастрофического дефицита командных кадров, что дивизиями и корпусами зачастую командовали вчерашние солдаты и унтер-офицеры вроде Будённого и Чапаева.
При этом среди белых офицеров был высокий процент добровольцев (а это гораздо более сильная мотивация), среди красных же «военспецов» таковых были единицы (в большинстве своем карьеристы вроде М.Н. Тухачевского, использовавшие возможность сделать стремительную карьеру именно благодаря острому дефициту профессиональных командных кадров у красных), подавляющее большинство служили по мобилизации, при этом достаточно частыми были случаи их перехода на сторону белых. И это понятно: тогдашние идеи и конкретные действия большевиков, разрушавших историческую Россию и разжигавших социальную рознь («классовую борьбу») во имя химеры «мировой революции» (при этом в числе прочих натравливали и солдат на офицеров еще при Временном правительстве, целенаправленно разваливая армию ради захвата власти), были абсолютно чужды менталитету, настроениям и традициям русского офицерства.
Если офицерство было организующей силой Белого движения, а казачество – наиболее массовой его социальной опорой, то главной его политической опорой и в известном смысле «кузницей Белой идеи» выступала кадетская партия. Парадокс, но факт: из флагмана либеральной демократии, которым эта партия была до 1917 года, уже к концу 1918 года она превратилась в идеолога и трубадура военной диктатуры. Не случайно основная часть кадетского ЦК во главе с князем П.Д. Долгоруковым (традиционный лидер партии П.Н. Милюков очутился в Париже) в годы Гражданской войны сосредоточилась на деникинском Юге с центром в Екатеринодаре. На колчаковском Востоке был образован Восточный отдел ЦК партии во главе с В.Н. Пепеляевым, которого после вхождения в состав правительства Колчака сменил А.К. Клафтон (у белых действовало правило, согласно которому министры являлись формально беспартийными). Все трое названных лидеров были впоследствии расстреляны большевиками.
Как и кем ковалась Белая идея
Разумеется, в формировании «Белой идеи» участвовали и представители распавшихся после Февральских событий 1917 года монархических партий («черносотенцев», октябристов и др.) и деловых предпринимательских кругов, имевших свои корпоративные организации (Советы съездов представителей торговли и промышленности, военно-промышленные и биржевые комитеты), но наиболее показательной в этом отношении является идейная эволюция кадетской партии. Поиски новой идеологии начались почти сразу же после Февральских событий, на фоне, с одной стороны, крушения традиционной российской государственности, с другой – полного фиаско российской либеральной демократии с февраля по октябрь 1917 года (в лице Временного правительства), не сумевшей противостоять разгулу анархии, нарастанию хаоса и как итог – победе большевизма. Зародышем «Белой идеи» можно считать программу Л.Г. Корнилова в ходе августовских событий 1917 года, поддержанную офицерством, предпринимателями и правыми политическими кругами от монархистов до кадетов. Корниловское выступление с полным основанием можно считать предшественником Белого движения.
Сближение кадетов с осколками монархических партий, в том числе идейное, началось уже в мае – июне 1917 года на фоне явного бессилия Временного правительства. Одним из его проявлений стал вопрос об унитарном или федеративном устройстве государства. Среди кадетов не было единой позиции по этому вопросу, до революции между ними выделялись как сторонники унитаризма, так и федерализма. В Сибири это было осложнено сильным движением местных «областников», выступавших за широкую автономию Сибири в рамках единого Российского государства. Однако уже на I Сибирском областном съезде в Томске 8–17 октября 1917 года кадеты подвергли идею федерализма резкой критике. Один из них, И.А. Некрасов (не путать с его однофамильцем, известным кадетским лидером Н.В. Некрасовым), резонно указывал, что исторически федерации (в США, Германии и др. государствах) возникали как объединения ранее разрозненных областей, обратных же примеров история не знает[188]. Он говорил, что в России с ее авторитарными традициями федерализм, при котором интересы разных регионов могут расходиться друг с другом и с интересами государства в целом, приведет к хаосу и распаду государства (что отчасти подтвердилось при реализации этого принципа в годы горбачёвской «перестройки»). Основной аргумент областников, что автономия Сибири приведет к более плодотворному для нее использованию богатств края, Некрасов парировал напоминанием о том, что и культурно, и политически Сибирь никогда не противостояла России, а наоборот, тянулась за ней и подвергалась ее влиянию. В дальнейшем основная масса российских (а не только сибирских) кадетов твердо становится на платформу унитарного государства.
Куда более разительным стал поворот кадетов в 1917–1918 годах с позиций парламентской демократии к поддержке военной диктатуры. На том же I Сибирском областном съезде кадетский делегат от Сибирского казачьего войска полковник Е.П. Березовский, говоря о стремлении копировать западные демократические формы, заявил: «Нельзя народу навязывать формы государственного устройства, может быть, совершенные, но не отвечающие его потребностям, ему еще непонятные даже»[189]. На фоне современных событий в Афганистане после ухода американских войск звучит более чем актуально…
Уже тогда разочарование вызывала полная недееспособность государственного аппарата при демократическом режиме Временного правительства. Как писала одна из кадетских газет, «милиция поглощает средства впятеро и вдесятеро больше старой полиции, не исполняя и десятой доли ее работы»[190]. Там же говорилось: «Все требуют средств и помощи от государства, отказываясь платить ему какие бы то ни было налоги, наивно думая, что для государственных нужд достаточно экспроприировать десятки тысяч богачей. Все стремятся только к одному: как можно больше получать и как можно меньше работать, не отдавая себе отчета, откуда же эти средства возьмутся». В одной из статей затягивание революционной стихии образно сравнивалось с затягиванием родов акушеркой[191]. Один из лидеров сибирских кадетов и будущий деятель колчаковского правительства В.Н. Пепеляев писал в дневнике: «Право должно располагать силой, иначе оно – не право… и все эти рассуждения вроде: противопоставить силу права праву силы – не что иное, как сентиментальная фразеология»