[222]. С аналогичным презрением об этой демократической «говорильне» отзывался и большевистский вождь В.И. Ленин. При этом при правительстве А.В. Колчака, имевшего в глазах всей белой России статус общенационального, была создана и работала подготовительная комиссия по выборам в новое Национальное Учредительное собрание, в конце концов разработавшая детальный проект закона о выборах (подробнее о нем – также в следующей главе). Предполагалось, что это собрание и определит будущий государственный строй России.
Таким образом, белые вожди и идеологи уклонялись от прямой постановки лозунга монархии или республики; такая позиция получила название «непредрешения», т. е. окончательное решение вопроса о будущей форме власти официально как бы передавалось на волеизъявление народа. Хотя ядро Белого движения – офицерство – было, как уже говорилось, настроено в основном монархически, их предводители (и Колчак, и Деникин, и другие), частично и сами сохранившие симпатии к монархии (а некоторые, как В.О. Каппель, М.Г. Дроздовский, М.К. Дитерихс, А.П. Кутепов и другие – и откровенный пиетет к ней), учитывали тот факт, что монархическая идея в предреволюционные годы и за время революции была сильно дискредитирована в глазах широких масс народа (миф о том, что крестьянство сохраняло монархические иллюзии, лишен всяких оснований – это уже гораздо позднее, в годы сталинской коллективизации ОГПУ регистрировало наличие ностальгии по монархии среди значительной части крестьянства – т. е. когда большевики окончательно «взяли за горло» и стали отбирать землю, русский мужик вспомнил добром «батюшку-царя», но в первые годы после революции, получив вожделенную помещичью землю и вернувшись с надоевшей, непонятной ему мировой войны, он не испытывал никакой ностальгии). Даже казачьи станицы, прежняя опора монархии, в своих наказах времен Гражданской войны высказывались против нее. О крестьянах и рабочих и говорить нечего. Бывший царский премьер-министр (в 1911–1914 годах) граф В.Н. Коковцев, поэтесса Марина Цветаева и другие современники отмечали, что к известию о расстреле Николая II рядовые обыватели отнеслись либо с черствым равнодушием, либо даже со злорадством, редко можно было встретить сочувствие. Что касается прессы, то в ней признаком «хорошего тона» в эти годы стало осуждать монархию по поводу и без повода, что переходило всякие границы разумного: получалось, что все выдающиеся завоевания России, в том числе культурные, были осуществлены вопреки власти Романовых, а все негативное (экономическая отсталость, малограмотность народа и т. п.), наоборот, вменялось ей в вину.
Был ли сам Колчак монархистом? Сведения на этот счет противоречивы (о чем говорилось и в предыдущих главах). Некоторые его соратники, как адмирал М.И. Смирнов и генерал К.В. Сахаров, в эмиграции отвечали на этот вопрос утвердительно; генерал М.К. Дитерихс отрицал это. Сам адмирал на допросе следственной комиссии говорил, что после Февральского переворота не верил в возможность восстановления монархии («Ясно было уже, что монархия наша пала, и что возвращения назад не будет… Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают»[223]). В ранних изданиях его допроса приводятся также его слова: «Я не могу сказать, что монархия – единственная форма, которую я признаю»[224]. По всей видимости, этот вопрос не был для него принципиальным, т. е. он допускал возможность существования России как в форме монархии, так и в форме республики.
В свете этого позиция «непредрешения» была призвана объединить в рядах белых как монархистов, так и республиканцев, за исключением подавляющего большинства сторонников социалистических идей, своей приверженностью к социализму и «чистой демократии» слишком расходившихся с белыми. (Лишь на самом заключительном этапе Гражданской войны, в июле 1922 года генерал М.К. Дитерихс во Владивостоке провозгласил целью восстановление монархии. По сути, это был жест отчаяния: терять к тому времени было все равно уже нечего, все было испробовано; но и это не помогло. И лишь в эмиграции этот лозунг приняли остальные белые – в массе своих активных организаций, да и то тут же раскололись по вопросу о кандидатуре монарха на «кирилловцев» и «николаевцев». Терять им к тому времени было тем более уже нечего).
Некоторые исследователи почему-то считают, что такая «расплывчатость целей» лишала широкие массы понимания задач Белого движения. На самом деле, эти задачи достаточно четко проявлялись в практической политике белых (о чем мы поведем речь в следующей главе). В конце концов, вопрос о монархии или республике был далеко не главным (сильно ли отличается современная монархическая Великобритания от республиканской Франции?), и в любом случае было ясно, что даже при возможности возрождения монархии она будет лишь в конституционном варианте британского типа. В результате Первой мировой войны рухнули последние «классические», авторитарные монархии в Европе – Российская, Германская и Австро-Венгерская. В таких условиях даже искренним монархистам было ясно, что возрождение монархии в прежнем виде невозможно. Формула же «непредрешения» по сути обеспечивала сплочение в рядах Белого движения как монархистов, так и умеренных республиканцев (кроме демократических социалистов типа эсеров и меньшевиков), оставляя данный вопрос открытым и предохраняя от раскола. Хотя и следует признать в какой-то степени, что тезис «непредрешения» не давал четкой позитивной цели, способной сплотить вокруг себя.
Белые вожди прекрасно понимали, что какие-то завоевания революции, начиная с Февраля 1917 года, признать все равно придется, потому что историю невозможно повернуть вспять. Было бы нелепо и фантастично, например, пытаться восстанавливать такой уничтоженный революцией пережиток старины, как сословное неравенство (и без того постепенно отмиравшее еще при монархии). Они признавали, что уничтожение сословного неравенства имело безусловно положительное общенациональное значение (в противовес большевикам, создавшим уродливый «сословный строй наизнанку» с поражением в правах «представителей свергнутых эксплуататорских классов» – как широко трактовался этот термин на практике, мы уже видели). Так же нелепо было бы отменять введенный большевиками 8-часовой рабочий день. С другой стороны, принципиальное неприятие у белых вызывали такие дискредитированные жизнью новшества Временного правительства, как имевшая катастрофические последствия «демократизация армии» и уступки сепаратистским элементам национальных окраин.
Хотя, тем не менее, при белых режимах все партии, за исключением большевиков, имели легальность и право голоса (через газеты и различные муниципальные и общественные организации), сохранялась (хоть и в ограниченном виде) свобода печати. При этом на местном уровне при белых сохранялись выборные органы самоуправления – земские (в губерниях и уездах) и городские.
2. В национальном вопросе – восстановление «единой неделимой России» (главный боевой клич белых армий – «За единую неделимую Россию!») в дореволюционных имперских границах 1914 года. Исключение делалось для одной лишь Польши в этнических границах, независимость которой была признана еще Временным правительством в марте 1917 года. При этом, однако, белые придерживались взгляда на необходимость воссоединения с Россией западноукраинских земель Галиции, после распада Австро-Венгерской империи вошедшей в состав Польши, и добивались от союзников по Антанте исполнения принятых в 1915 году обязательств по передаче России по окончании Первой мировой войны проливов Босфор и Дарданеллы, принадлежавших Турции и дававших выход в Средиземное море. Что касается остальных национальных окраин бывшей Российской империи, то белые соглашались лишь рассмотреть вопрос о предоставлении наиболее значительным из них местного автономного самоуправления без права «самоопределения» и отделения от России. В полную противоположность большевикам, провозгласившим «право наций на самоопределение» и рассматривавших его как тактическую уловку в борьбе за мировую коммунистическую революцию. Между прочим, подобная великодержавная национальная программа белых вызывала у них серьезные трения с союзниками по Антанте, которые не были заинтересованы (после победы над Германией) в возрождении нового сильного игрока на мировой арене и склонны были признать независимость не только Польши, но и Финляндии, и Прибалтики (подробнее об этом см. ниже). Великодержавная программа Белого движения не представляла собой чего-то исключительного: это был еще век колониальных империй, и даже такие оплоты европейской демократии, как Великобритания и Франция, не собирались отказываться от своих многочисленных колоний по всему миру – распад колониальной системы и признание на уровне ООН права наций на самоопределение произошли значительно позже, после Второй мировой войны.
3. В экономике: а) возврат конфискованной большевиками собственности (частных промышленных и торговых предприятий, банков, недвижимости и проч.) прежним законным владельцам при сохранении дарованного большевиками 8-часового рабочего дня и прав профсоюзов (было бы нелепо отбирать эти социальные блага у рабочих); б) либерально-рыночная экономика при минимальном вмешательстве государства, со свободой предпринимательства и конкуренции, но с установлением реальных прожиточных минимумов и адресной помощи государства малоимущим.
4. В земельном вопросе: частичный возврат земель помещикам при установлении максимальных норм землевладения и постепенной выплатой компенсации им за те земли, что останутся у крестьян, либо за счет государства, либо за счет самих крестьян (по сути, это представляло собой выполнение еще дореволюционной программы кадетской партии, только в