ты») в парламент была бы допущена лишь самая умеренная оппозиция, как в Испании при диктатуре генерала Франко. Приходится признать, что в этом вопросе Карл Маркс был прав, когда сказал в своей работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», что всеобщее избирательное право – еще не показатель демократии.
Свое подлинное отношение к демократии адмирал Колчак наилучшим образом сформулировал в переписке с Анной Тимирёвой 30 января 1918 года: «Что такое демократия? Это развращенная народная масса, желающая власти. Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа (здесь и далее выделено мной. – В. Х.): каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже одного… наконец, уже 20–30 человек не могут вынести никаких разумных решений, кроме глупостей… Демократия не выносит хронически превосходства, ее идеал – равенство тупого идиота с образованным развитым человеком»[318]. Здесь показателен чисто военный подход к политическим вопросам – по принципу Наполеона: «один плохой главнокомандующий лучше, чем два хороших». Колчак переносил законы управления армией на жизнь гражданского общества.
При всей европейской образованности и даже известной «англомании» адмирала российская демократия по примеру 1917 года прочно ассоциировалась у него самого и его единомышленников с «керенщиной», то есть дряблостью, безволием и сплошной «говорильней» вместо реальных дел на фоне развала страны. Недаром управляющий делами правительства Колчака Г.К. Гинс позднее вспоминал: «До последнего времени адмирал больше всего ненавидел “керенщину” и, может быть, из ненависти к ней допустил противоположную крайность – излишнюю “военщину”»[319].
Тем не менее проэсеровские круги интеллигенции, не смирившись со своим поражением, продолжали муссировать вопрос о немедленном созыве на освобожденной территории Учредительного собрания старого состава или, по крайней мере, на скорейших выборах нового. Из наиболее влиятельных газет с такими требованиями неоднократно выступали омская «Заря» и иркутское «Наше дело» (обе впоследствии были закрыты). Впрочем, даже «Заря» оговаривалась, что не следует возрождать дискредитировавшее себя Учредительное собрание старого созыва, которое «не могло защитить себя против пьяного большевика-матроса» (имея в виду матроса А. Железнякова, который закрыл это собрание своей исторической фразой: «Караул устал!»).
А.В. Колчак реагировал на подобные предложения резко отрицательно. Вот что писал он генералу А.Н. Пепеляеву (брату неоднократно упоминавшегося министра) по поводу предложения срочного созыва «Земского собора» 28 июля 1919 года: «Это будет победа эсеровщины – того разлагающего фактора государственности, который в лице Керенского и К° естественно довел страну до большевизма». Далее адмирал добавлял, что никогда не допустит «гнусной эсеровщины» и «политического шутовства в стиле Керенского»[320]. Выше мы говорили, как Колчак относился к старому Учредительному собранию.
Как уже отмечалось, современные неокоммунистические публицисты – в противоположность своим предшественникам, клеймившим белых и Колчака «ярыми монархистами» – называют их «чуждыми России либералами-западниками» («февралистами»), приравнивая их таким образом к Временному правительству Керенского (хотя прообразом Белого движения стало выступление именно против Керенского еще до Октября генерала Л.Г. Корнилова), пытаясь сыграть таким образом на сегодняшнем антилиберальном тренде. Приведенные выше и далее откровенные высказывания (и действия) Колчака не оставляют от подобных манипуляций камня на камне.
Другое дело, что и сами либералы в большинстве своем (по крайней мере кадеты), как мы видели, на горьком опыте отказались от своего былого демократизма и понимали, что по крайней мере до окончания Гражданской войны диктатура необходима.
Характерно, что не только в военной среде, но и в органах гражданской власти на местах преобладало (за исключением земств и городских дум) враждебное отношение к демократии. Замечательный до курьеза пример в этом отношении приводила иркутская газета «Наше дело». Слюдянская волостная земская управа направила в уездную милицию ходатайство с просьбой уточнить наименование Российского государства. «Запрос вызван тем, – писала газета, – что лиц, едущих с паспортами, в которых указано, что они состоят гражданами Российской республики, останавливали в дальнейшем следовании и чуть ли не пороли». Еще замечательнее то, что милиция, не сочтя себя компетентной в этом вопросе, препроводила бумагу в уездное земство, а оно, в свою очередь, переправило ее далее по инстанции. «Надо полагать, – с иронией комментировала газета, – когда ходатайство исколесит все учреждения и вернется в Слюдянку – много воды утечет»[321].
Показательно и то, что Колчак отменил празднование самой годовщины демократической Февральской революции в 1919 году (хороший «либерал-февралист»!). Более того, были даже запрещены митинги и манифестации в ее честь. Мотивировалось это тем, что рано подводить итоги революции, обернувшейся большевистским переворотом. Впрочем, кадетская пресса высказывалась по этому вопросу еще резче. «Сибирская речь» писала, что эту годовщину «уместно помянуть… во всенародном стыде и молчании»[322], имея в виду плачевные последствия революции. При этом кадеты выражали надежду, что революция явилась историческим «испытанием на прочность» русского народа, который преодолеет ее бури и выйдет из них закаленным, как булат из огня.
Схожим было отношение и к рабочему празднику Первого мая. В его канун в 1919 году приказом коменданта Омска в белой столице были запрещены первомайские митинги и демонстрации под предлогом того, что город находится на военном положении. Предлог был слишком явной натяжкой, так как, несмотря на военное положение, в городе вовсю работали рестораны, кабаре, казино и прочие развлекательные заведения. Просто власти опасались беспорядков.
Надо отметить, что для такого недоверия к демократии имелись все основания. Отсутствие демократических традиций, малограмотность населения сказывались постоянно. Для демократии совершенно отсутствовал уровень гражданской зрелости. Если сегодня, при поголовной грамотности, люди не знают, за кого голосуют (не говоря о знании партийных программ), а потом возмущаются поддержкой депутатами (ими же избранными!) повышения пенсионного возраста, – что же говорить о том времени, когда больше половины населения было вообще неграмотным? Выше говорилось, какой непрофессионализм и стяжательство демонстрировали депутаты избранных по закону Временного правительства новых демократических земств, рассматривавшие зачастую свои депутатские мандаты как средство для приобретения льгот лично для себя (впрочем, о чем говорить, если аналогично поступают и многие сегодняшние «народные избранники», хоть и более просвещенные, чем тогдашние крестьянские депутаты?). Как уже говорилось, в муниципальных выборах принимало участие всего 25–30 % избирателей, настолько люди устали за три года революции.
К тому же в земствах и городских думах было немало социалистов, связанных с подпольными организациями своих партий, боровшихся против Колчака. Местами, хотя и в меньшинстве, они даже преобладали в этих учреждениях (из крупных городов – в Иркутске), занимаясь не столько местными хозяйственными делами, сколько политиканством.
Методы диктатуры проявлялись и в ограничении свободы печати. В первые недели после переворота 18 ноября была даже ненадолго введена предварительная цензура печати, контролировавшая ее реакцию на события. Две недели спустя ее отменили, но обычная цензура сохранилась[323]. Военные цензоры и начальники гарнизонов имели право возбуждать уголовные дела против редакторов и авторов, а начальник штаба Верховного главнокомандующего мог по их представлениям закрывать газеты и журналы.
Конечно, по сравнению с советским режимом, жестоко преследовавшим любую критику правительства, здесь была довольно широкая свобода мнений. В период наибольшего расширения подвластной Колчаку территории в апреле 1919 года (Урал, северо-восточные земли современного Казахстана, вся Сибирь и Дальний Восток) на ней издавалось (от Уфы до Владивостока), по данным отдела печати при Совете министров, 107 газет и 84 журнала[324]. Тем не менее нередки были случаи закрытия газет по распоряжениям правительства и военных властей. Так, за резкую критику правительства были закрыты омские газеты «Заря» и «Наша заря», иркутская «Наша мысль», новониколаевская «Народная Сибирь», владивостокские «Далекая окраина», «Эхо» и «Рабочий мир» и петропавловский «Рабочий», хотя все они были отнюдь не большевистскими и совсем не призывали к свержению правительства, а лишь критиковали ряд его действий. Только за январь – февраль 1919 года было закрыто 16 профсоюзных и эсеровских газет[325]. Писать о недостатках, беспорядках и злоупотреблениях считалось допустимым, но осуждать правительство – лишь в осторожной критике отдельных его мероприятий, и не дай Бог при этом задеть лично Верховного правителя. Это, однако, не мешало закрытым газетам «возрождаться» в новом обличье: так, известная оппозиционная омская газета «Заря», закрытая в июне 1919 года, вскоре вновь начала выходить под названием «Русь».
Помимо этого, на время войны запрещались политические уличные собрания, демонстрации и митинги.
При относительной терпимости к оппозиции, непримиримое отношение было лишь к большевикам. В одном из обращений колчаковского правительства к народу говорилось: «Мы ведем с большевизмом смертельную борьбу, которая не может окончиться договором или соглашением, ибо в этой борьбе мы защищаем Родину против Интернационала, свободу против тирании и культуру против одичания. В этой борьбе у нас нет честных противников, есть шайки грабителей, руководимых международными отбросами»