В принципе Запад не верил в долговечность режима большевиков и поэтому сохранял интерес к инвестициям в российскую экономику. Крупные западные компании питали живейшие надежды на возобновление и развитие своего участия в разработках русской нефти, угля и железа, в строительстве новых предприятий. Американцы, например, при Колчаке даже заявляли о своем намерении строить в городах Сибири небоскребы по образцу своих. В Иркутске было открыто сибирское представительство Союза американских фабрикантов. Однако полноценной помощи, не считая ограниченных поставок оружия, союзники белым так и не оказали.
Сводка Главного штаба об отношении США к России
28 апреля 1919
[РГАВМФ. Ф. Р-1722. Оп. 1. Д. 67. Л. 7–11]
Прошло тридцать лет, и западные политики, очутившись перед лицом оккупированной Советским Союзом Восточной Европы и перспективой распространения коммунистического режима на всю остальную Европу, с запозданием поняли, насколько прав был в 1919 году Черчилль, призывавший еще тогда «задушить большевизм в колыбели». Тоталитарно-коммунистический СССР оказался для Запада куда более страшным соседом, чем ушедшая в историю могучая, но не навязывавшая никому разрушительных идей Российская империя.
Волну возмущения в стане белых вызвало выдвинутое в январе 1919 года американским президентом В. Вильсоном и британским премьером Д. Ллойд-Джорджем предложение созвать на Принцевых островах в Мраморном море специальную международную конференцию по русскому вопросу с участием представителей всех противоборствующих сторон, включая большевиков. Белая пресса сравнивала идею переговоров с большевиками с «троянским конем». Ее восприняли как уход Запада от реальной помощи, попытку «умыть руки». Даже такой оппозиционный правительству Колчака рупор социалистов, как омская «Заря», резко осудил это предложение. С официальными протестами выступили, среди прочих, ЦК партии кадетов, Русское политическое совещание в Париже, Всероссийский совет кооперативных съездов. Омский национальный блок в резолюции от 9 февраля 1919 года требовал от союзников «международного карательного законодательства против большевиков как врагов мира, цивилизации и культуры»[623]. Лишь часть социалистических кругов поддержала идею «диалога» на Принцевых островах, в том числе в выступлениях своих делегатов на международном конгрессе II Интернационала в Берне.
Между тем, как раз советское правительство В.И. Ленина, которое современные ревнители СССР пытаются рядить в патриотические одежды, не только откликнулось на это предложение (опасаясь в то время крупномасштабной интервенции Антанты после ее победы над Германией – правда, эти опасения оказались напрасными – и желая выиграть время), но даже выразило через своего представителя Г.В. Чичерина готовность обсудить вопрос о возврате дореволюционных долгов России, от чего раньше и позже демонстративно отказывалось.
Попытки позднейшей советской пропаганды утверждать, будто инициатива Вильсона и Ллойд-Джорджа с конференцией на Принцевых островах была лишь обманным демократическим жестом в надежде, что большевики не примут его, а белые лидеры были лишь участниками «спектакля», полностью лишены оснований и являются абсолютными фантазиями, в подтверждение которых не приведено ни одного документа. О полной неожиданности этой инициативы для белых свидетельствуют с исчерпывающей полнотой мемуары Г.К. Гинса и дневник В.Н. Пепеляева, писавшего в эти дни: «Если правительство хоть сколько-нибудь поколеблется в ответе на предложение конференции, оно достойно проклятия»[624] (в том же месте Пепеляев язвительно называл президента В. Вильсона, инициатора переговоров с большевиками, «товарищ Вильсон»).
Да и на Западе далеко не все одобрили эту идею. Против выступила Франция, больше других пострадавшая в Первой мировой войне и не желавшая прощать виновников сепаратного мира с немцами. Ряд деятелей Великобритании во главе с У. Черчиллем тоже считали участие своего премьера в затее с Принцевыми островами политической ошибкой. В США против инициативы Вильсона выступила партия республиканцев.
В свою очередь, Колчак и Деникин отказались послать представителей на Принцевы острова. В приказе по армии от 26 января 1919 года Колчак назвал слухи о переговорах с большевиками «провокационными» и заявил: «С убийцами и мошенниками, для которых ни закон, ни договор не писан, разговаривать не приходится»[625].
В результате конференция не состоялась. Да и нереальной была сама идея «примирить» в разгар Гражданской войны, в обстановке накала взаимной ненависти, враждующие политические полюсы. Владивостокская газета «Голос Приморья» писала в те дни, что идея примирения «безмерно далека от понимания современной русской действительности»[626]. Уже в феврале 1919 года министр иностранных дел Франции С. Пишон заявил журналистам, что идея конференции, очевидно, утратила смысл ввиду отказа антибольшевистских правительств послать своих представителей. А британский министр иностранных дел лорд Дж. Керзон, оправдываясь от обвинений в примиренческих настроениях к большевикам, заметил: «Разговаривать с разбойником еще не значит признавать разбой»[627].
Телеграмма управляющего МИД И.И. Сукина советнику на Дальнем Востоке В.О. Клемму об отношении правительства к идее конференции на Принцевых островах
12 февраля 1919
[ГА РФ. Ф. Р-1383. Оп. 1. Д. 2. Л. 23–24]
Когда же президент США В. Вильсон предложил союзникам рассмотреть идею оказания продовольственной (как бы сказали сейчас, «гуманитарной») помощи голодающему населению Советской России, страдавшему от разрухи и международной экономической блокады, это не нашло отклика даже у союзников, не говоря о белогвардейцах. По простой причине невозможности контроля за распределением этой помощи в условиях абсолютной диктатуры большевиков, что могло лишь укрепить их власть. Другое дело, если бы большевики пошли на капитуляцию – но это, разумеется, было нереальным. Они готовы были на любые жертвы ради осуществления своего «великого эксперимента». Да и отступать им было некуда – все мосты были давно сожжены.
Помощь оружием
В итоге основная помощь союзников свелась к снабжению белых армий. Если Красной армии достались огромные запасы со складов и арсеналов бывшей русской армии, то белые были вынуждены прибегать к помощи Запада. При этом, если англичане и на Востоке, и на Юге (см. мемуары А.И. Деникина[628]) помогали белым практически безвозмездно, отдавая излишки оружия и снаряжения, оставшегося после мировой войны, то со стороны французов по сути имела место не помощь, а обыкновенная торговля (в «оправдание» их можно сказать, что Франция понесла наибольший из союзных держав урон в Первой мировой войне и сама переживала в те годы тяжелый кризис). Но такой же позиции придерживались и США, со стороны которых доброе слово заслужил своей помощью лишь Красный Крест. Американское же военное командование и вовсе враждебно воспринимало режим Колчака из-за его «недемократичности» и белого террора (в отличие, впрочем, от дипломатов, которые не были столь категоричны). В ответ на запрос японцев о помощи в подавлении большевистского восстания в тылу весной 1919 года генерал В. Гревс прямо заявил, что «не смотрит на большевиков как на врагов, так как они представляют одну из политических партий в России».
В противоположность американцам, японцы, не обремененные «демократическими» предрассудками, не только вмешивались в русские дела, но и активно проводили свою корыстную политику, стремясь подчинить своему влиянию русский Дальний Восток. При всех слащавых дипломатических заверениях в типично восточном стиле, на деле они не считались ни с русскими, ни с другими союзниками. Чтобы закрепить свое влияние в крае, они поддерживали таких откровенных бандитов, как атаман Г.М. Семёнов, и не столько «помогали» Белому делу, сколько дискредитировали его и вредили Колчаку. Англичане даже считали, что переворот Колчака помешал планам японцев установить полный контроль над Дальним Востоком и Восточной Сибирью (см. мемуары полковника Уорда). При этом и США, и Япония выжидали развитие ситуации и соперничали между собой за экономическое влияние в этом крае. Показателен в этом плане сохранившийся в архиве обзор японской прессы за октябрь 1919 года: часть ее опасалась перехода Камчатки в американские руки и считала, что в русском вопросе союзники «должны исключить Америку, которая сочувствовала большевикам», а другая часть полагала, что «неясность целей интервенции не дает возможности решить, когда, собственно, задача наших войск может считаться выполненной» и высказывалась против усиления японских войск в Сибири ввиду затратности[629].
Советская версия о противостоянии «полураздетой» Красной армии «вооруженным до зубов Антантой белогвардейским полчищам» является абсолютным вымыслом. И это признавали даже ранние советские историки, в числе которых наиболее фундаментальным является исследование бывшего «военспеца» Н.Е. Какурина (позднее репрессированного), не потерявшее научного значения и по сей день[630]. Это уже в сталинскую эпоху, когда было дано указание подменить истину пропагандистским мифом, работы этих историков были изъяты в «спецхраны». Из их исследований, сопровождающихся подробными цифровыми выкладками, видно, что не только численно, но и по вооружению красные превосходили белых на протяжении почти всей Гражданской войны.
Возникает вопрос: как же это могло случиться, если Советская Россия опиралась лишь на собственные силы, а белые армии получали снабжение от союзников по Антанте? Ответ прост: после Октября советской власти достались огромные запасы оружия и боеприпасов с военных складов и арсеналов развалившейся к тому времени старой русской армии, скопившиеся к концу Первой мировой войны. Белые же армии, формировавшиеся в процессе борьбы с советской властью, изначально таких запасов не имели и вынуждены были в основном опираться на военные поставки союзников. Получался парадокс: интернационалистское, космополитическое по своим лозунгам советское правительство в тех условиях опиралось на собственные ресурсы, а патриотические белые правительства материально зависели от союзных иностранных держав. Отсюда известные иронические куплеты тех лет о Колчаке, подхваченные советской пропагандой: «Погон российский, мундир английский, табак японский, правитель омский…»