[573]. Сам же премьер Пепеляев пытался заручиться поддержкой у «земствующих» эсеров.
Если согласиться с мнением Г.З. Иоффе, что «эсеры, меньшевики и близкие им «общественные деятели» не спешили блокироваться с «полевевшими» кадетами и монархистами, сознавая, что те уже политические мертвецы, судорожно хватавшие их – пока еще живых»[574], то возникает закономерный вопрос – для чего вести переговоры с «мертвецами»? Ответ, видимо, кроется в первоначальном шатком положении эсеро-меньшевиков, когда «маятник» мог качнуться в сторону кадетов, если бы не «одиозность» фигуры Пепеляева и их недостаточная настойчивость в наделении Земского собора законодательными функциями, так умело позднее использованная советской Москвой в Приамурском крае и Владивостоке.
Материалы судебного процесса сыграли определяющую роль для развития советской историографии Гражданской войны в Сибири. Несомненно, второй главной задачей инициаторов процесса была попытка дать свою интерпретацию недавних событий по «большевистской» схеме развития, в отличие от «идеологии правых социалистических элементов». С 13 по 26 июня 1920 г. в московских «Известиях ВЦИК» государственный обвинитель А.Г. Гойхбарг выступил с целой серией статей, посвященных суду на Атамановском хуторе. Цикл начинался конечно же с критики небольшевистских партий на примере и с прямым использованием его следственных материалов.
«В Советской республике, где «социалисты» ходят жаловаться иностранным гостям на стеснение гласности и свободы печати, состоялся гласный и публичный суд, в присутствии 8,5 тысяч, а разновременно десятков тысяч рабочих, красноармейцев и крестьян, – писал Александр Григорьевич. – В течение десяти дней судились не только колчаковцы, но и породившие колчаковщину партии: кадеты, эсеры и меньшевики. Развернувшаяся на суде картина тайных гнусностей этих «пособников демократии» производила такое потрясающее ум человеческий впечатление, что один из подсудимых, бывший у Колчака товарищем министра, повредился в уме: ему стало мерещиться, что у него в камере имеется радио, по которому Ревком узнает мысли подсудимых»[575].
Взяться за перо Гойхбарга заставило якобы желание просветить московских рабочих насчет А.К. Клафтона, возглавившего летом 1918 г. делегацию от международного Красного Креста по освобождению «большевистских жен и детей», взятых чехами в заложники. Вина Клафтона заключалась в том, что он передал обществу Красного Креста решение о согласии чехов освободить заложников в обмен на список общей численностью в 171 человек, где среди четырех категорий людей значились: кадет Н.М. Кишкин, эсер В.В. Руднев, меньшевики Кучин-Оракский, А.А. Трояновский, Р.А. Абрамович и Г.А. Алексинский. На самом деле не чем иным, как только желанием Гойхбарга поведать на страницах столичной прессы о «бурной» деятельности сибирских большевиков в разоблачениях «гнусностей, картины гниения и разложения партий», появление этой статьи объяснено быть не может.
18 июня без каких-либо комментариев Александр Григорьевич опубликовал доклады «тайного военно-дипломатического агента» генерала Головина, изъятые якобы при аресте адмирала А.В. Колчака. С нашей точки зрения, стоит усомниться в достоверности процитированных документов (действительно, представляющих и на сегодняшний день интерес) по двум причинам. Во-первых, чрезмерное «передергивание» текстов маловразумительным примечанием и нелепыми выводами. Например, приводя текст разговора Головина с У. Черчиллем, где последний коснулся вопроса о «немедленном, по захвате Петрограда, снабжении его продовольствием», Гойхбарг пишет: «Вот почему в мае 1919 г. появилось так много гуманных иностранцев, наперерыв (так в тексте. – С. Д.) друг перед другом, предлагавших нам снабдить Петроград сгущенным молоком и иным продовольствием».
Во-вторых, более чем пространное объяснение происхождения использованной информации. Так, цитируя телеграмму от 8 мая 1919 г. с изложением результатов по полученным кредитам от британского военного министерства на отправку русских офицеров в Россию, публикатор сделал помету – «материал Александра Гойхбарга»[576].
В последующих за этими статьями трех циклах газетного варианта Александр Григорьевич Гойхбарг попытался суммировать итоги судебного процесса на Атамановском хуторе. Циклы целесообразно разбить на четыре составляющие части.
Первая – оценка значимости суда. Не вдаваясь в подробности декабрьских 1919 г. и январских 1920 г. событий в Иркутске, где главным действующим «лицом», несомненно, должен был бы явиться Политический центр, Гойхбарг констатировал исторический факт: «…в январе сего года была ликвидирована колчаковская власть. Колчак с увозимым золотом был схвачен под Иркутском. В Иркутске было захвачено множество его министров. Значительной части бывших его министров удалось бежать под прикрытием чехов и японцев. И уже в мае в Омске в чрезвычайном революционном трибунале происходил суд над колчаковцами, – через четыре месяца, когда не осталось и следа уже не только от колчаковской военной силы, но и от его преемника Деникина».
Заявленное обвинительным заключением «мировое значение» процесса через месяц сменилось просто «не имевшим себе равного в истории». В связи с последним, автор заключения посчитал себя обязанным донести до рабочих и крестьян советской России, «во что превращаются приличные, «идейные», «социалистически» настроенные люди, когда они вступают в сделку, в соглашение с прямыми бандитами капитала». Подробно остановившись на обстановке в зале суда, А. Гойхбарг описал «зачарованную толпу», со вниманием слушавшую о страшных преступлениях. До ушей прокурора доносился шепот подсудимых: «Что с ними сделала, как скоро их перевоспитала советская власть!»
Вторая часть – характеристика подсудимых Червен-Водали, Шумиловского, Ларионова, Новомбергского, Преображенского, Хроновского, Краснова и Жуковского. Перед тем как кратко остановиться на «преступных деяниях» подсудимых, Гойхбарг вынужденно сетовал, что от этих представителей интеллигенции левых партий почти ни разу не пришлось услышать «политической нотки». «В политических процессах царского времени всегда скамья подсудимых морально возвышалась над властью, их судившей»[577], – заключил он.
Третья – роль правых социалистических партий в приходе к власти колчаковцев. Раскрывая эту часть своего исторического обзора, Александр Григорьевич признался в том, что на процессе трибунал «отказался от допроса наших свидетелей, от приведения наших доказательств. Мы только гласно объявили то, что скрытно проделывали «возродители»[578]. По его мнению, на суде раскрылось стремление эсеров и меньшевиков, образовавших свои правительства в Уфе и Самаре, подбить на мятеж Чехословацкий корпус.
Четвертая часть – преступления колчаковского правительства. Занявшая самый большой объем, она была посвящена: аресту членов Директории; неудачному восстанию рабочих 21 декабря 1918 г. в Омске (когда освобожденные рабочими арестованные «учредиловцы», «страшась расправы со стороны насильников большевиков, вышли на свободу, но на другой день они добровольно вернулись в тюрьму свободолюбивого демократа Колчака»); расстрелам «эшелонов смертников»; награждению отличившихся колчаковских атаманов; зверствам местных атаманов Г.М. Семенова, Б.В. Анненкова и И.П. Калмыкова; массовым поркам; сжиганию деревень и селений генералом С.Н. Розановым; передаче иностранцам «одной трети украденного для них эсерами и меньшевиками золотого запаса»; распространению за рубежом клеветнической информации о зверствах Красной армии в Сибири; учреждению эмигрантского банка; ссуде членам правительства крупных денежных сумм и льготному обмену рублей на валюту[579].
Вопросы, которые рассматривались на судебном процессе Атамановского хутора, были основополагающими источниками для развития последовавшей отечественной историографии Гражданской войны в Сибири. При этом выявляется и «первый» историк, определивший круг проблем для исторического поля исследования, – А.Г. Гойхбарг.
Мы не склонны искать объяснения «непопулярности» процесса в историографии Гражданской войны в Сибири обилием более важных и также «забытых» политических процессов на европейской территории России. Ведь в данном случае речь идет о конечном результате крушения «колчаковской авантюры», раскрывающем не обывательско-правовую, а политическую обстановку, по оценке Ленина – «самого критического, по всей вероятности, даже самого критического момента социалистической революции»[580].
Но повторим вопрос – почему же заявленное обвинителем А.Г. Гойхбаргом «мировое значение» судебного процесса, где преступления обвиняемых «по тяжести, жестокости и разрушительному характеру»[581] выходили за рамки общегосударственных интересов, для центральной советской власти, в конечном счете, таковым не являлось? Даже сам Гойхбарг вынужден был «знакомить» Европейскую Россию с материалами следствия в газетном обзорном варианте, а в статье, опубликованной в том же 1920 году, о суде упомянуть всего четырьмя словами[582].
«Выпадение» из поля зрения исследователей процесса на Атамановском хуторе можно объяснить несколькими обусловливающими друг друга причинами. Первая – использование процесса Москвой для сокрытия сорвавшихся планов по созданию «Восточно-Сибирской государственности». Вторая – партийная обязанность местных омских и иркутских большевиков публично инсценировать свое «руководство» по свержению Колчака и «колчаковщины». Третья – попытка сместить общественные интересы, первоначально хотя бы в Восточной Сибири, с органов земства и местного самоуправления на ликвидированные за полтора года Советы. Четвертая причина – задача превратить процесс в «политическое убийство всех партий, которые прикрывались какими-то идеями»