Колчак осознавал, что происходит: бунт? измена? провокация? издевка?
Никогда в жизни он не испытывал подобного унижения. И от кого – от моряков, которых он лично водил в бой, с которыми разделял одну судьбу, – соленую горечь последнего вдоха?!
Колчак никогда не боялся матросов, за двадцать лет плаваний, полярных экспедиций, боев на суше и на море он хорошо постиг душу русского человека в форменке. Умел говорить и ладить с флотским людом. Он и в эту горячую минуту сумел бы отправить комитетчиков ни с чем, но это уже не имело никакого смысла: Черноморский флот как боевая сила больше не существовал. Ему удалось продлить агонию российского флота всего лишь на три месяца… Отныне Севастополь становился еще одним кровавым Кронштадтом.
Много позже некоторые большевистские мемуаристы, Павел Дыбенко в частности, начнут утверждать, что именно матросы-балтийцы, прибывшие в Севастополь для углубления революции, обезоружили Колчака: «Шпагу с него сорвали, за борт бросили». Однако эта ложь не получила никакого хождения. Ее затмила легенда, ставшая в глазах многих современников Колчака почти фактом: адмирал собрал по большому сбору команду крейсера и вышел к строю. С гневом и болью он говорил им о том, что даже японцы – враги! – и те оставили ему в плену Георгиевскую саблю, щадя его отнюдь не адмиральское – лейтенантское достоинство. И вот свои же, русские люди в некоем злобном затмении врываются к нему с требованием, позорящим и их, и его, с требованием, до которого не опустились бы и турки, окажись он в их власти…
Матросы слушали молча. И, кажется, сочувствовали ему. И, кажется, понимали его… Закончив речь, Колчак отстегнул от пояса ножны с порт-артурским клинком.
– Мое оружие вы не снимите с меня ни с живого, ни с мертвого… Не вы мне его вручили, не вы и возьмете!
С этими словами он швырнул саблю за борт, в море. Лишь взблеснул на солнце золотой эфес с надписью – «За храбрость»…
Личный адъютант адмирала лейтенант Князев утверждал, что матросы потом достали со дна саблю и вернули ее комфлоту. Бесспорно одно: в конце июня, когда Колчак находился в Петрограде, Союз офицеров армии и флота преподнес ему в знак глубокого уважения «оружие храбрых» – золотой кортик.
Итак, конфликт с отданием чести вылился в хорошо раздутую «бурю матросского гнева», после чего командующий флотом посчитал свое дальнейшее пребывание на этом посту невозможным. То, о чем так долго твердили большевики, наконец, свершилось. Адмирал Сушон и его стамбульские коллеги облегченно вздохнули. Вознесли хвалу Господу и в Лондоне: за судьбу Босфора можно было не тревожиться.
РУКОЮ ИСТОРИКА (В.И. Попов): «Падение самодержавия как нельзя более устраивало Англию – правительство и даже короля. Более того, само британское правительство в 1916–1917 годах предпринимало ряд шагов, чтобы свалить самодержавие. Посол Англии в России Д. Бьюкенен поощрял антимонархические буржуазные партии. Он сам признавался, что сочувствовал им. Английское посольство в Петрограде сделалось конспиративным центром, в котором обсуждались планы ликвидации русской монархии…
Радость в правящих кругах Англии по поводу свержения монархии была, я бы сказал, даже неприличной… Посол Бьюкенен поздравил русский народ с революцией…
Почему Англия радовалась свержению монархии в России? Дело в том, что 5 сентября 1914 года Англия под давлением России подписала договор, по которому Черноморские проливы после войны отходили России. Англия никогда не собиралась выполнять этот договор и пускать Россию к проливам и в Средиземное море. Теперь же отречение царя, подписавшего договор, облегчало для английской короны аннулирование договора: нет царя – нет и английских обязательств…»
Мало кто знает, что отрекшийся царь, ставший вдруг гражданином Романовым, сразу же оказался у черты бедности. Ведь все свои банковские средства – 200 миллионов рублей – Николай II пожертвовал на нужды раненых, увечных и их семей.
Именно Босфор пролег непроходимой трещиной как в политических, так и в родственных отношениях российского императора и английского короля. Англия не сделала даже жеста, чтобы спасти семью низложенного царя.
«Это было тем более странным, что Германией были созданы нормальные условия для переезда Николая II и его семьи. По сведениям дворцового коменданта Воейкова, через датского посла было запрошено германское командование, сможет ли оно создать безопасные условия для проезда царя в Англию; был получен категорический ответ: “Ни одна боевая единица германского флота не нападет на какое-либо судно, перевозящее государя и его семью”. И только после того, как Милюков, министр иностранных дел, настойчиво попросил Бьюкенена ускорить присылку крейсера, он получил неожиданный ответ. Английский посол информировал российского министра, что правительство Его Величества “больше не настаивает на переезде царя в Англию”. Этот шаг был “шедевром” дипломатического маневра. Как будто Англия раньше “настаивала” на приезде Николая…»
Босфор, Босфор…
Ближе к полуночи того горького дня вице-адмирал Колчак приказал спустить с мачты «Георгия Победоносца» свой флаг командующего флотом. Все полномочия он передал старшему из флагманов контр-адмиралу В.К. Лукину.
В ответ на донесение о случившемся он получил правительственную телеграмму: «Вице-адмиралу Колчаку, допустившему явный бунт во вверенном ему флоте, немедленно сдать командование и прибыть в Петроград для доклада правительству. Керенский. Львов». Но, Боже праведный, вам ли, господин Керенский, и вам ли, ваша светлость, князь, заварившим всю эту кашу с «разофицериванием» армии, спрашивать с него за разложение флота и его личный бунт, бунт совести, терпения и чести?
В тот же день, 10 июня 1917 года, адмирал вошел в вагон поезда Севастополь – Петроград. Вряд ли он догадывался, что отправляется в самое дальнее и самое гибельное свое путешествие: Петроград – Лондон – Сан-Франциско – Токио – Сингапур – Пекин – Харбин – Владивосток – Омск – Иркутск…
С этого дня для Колчака началась новая жизнь – и государственная, и личная. В этой новой жизни он проведет менее трех лет, но они вместят в себя всю прежнюю его жизнь.
С этого последнего севастопольского дня в историю вошли два Колчака: один – тот, что жил до выброса в море Георгиевской сабли, другой – тот, сердце которого остановила расстрельная пуля в Иркутске.
Колчак Полярный, Балтийский, Черноморский кончился. Начинался Колчак Омский, Сибирский, Всероссийский…
Вечером 10 июня на перроне севастопольского вокзала он в последний раз обнял жену и сына. Вернуться в Севастополь ему было не суждено, хотя именно сей град, достойный поклонения, и был конечной целью его последней одиссеи.
Подобно золотому эфесу в море брошенной сабли, блеснул на прощание крест Владимирского собора, где лежать бы и ему в усыпальнице севастопольских адмиралов, отпусти ему судьба не большевистскую пулю, а осколок турецкого снаряда…
Последняя кругосветка…
Не суждено ему было прочесть и об итоге своего флотоводства на Черном море, подведенном, увы, не отечественными историками, а теми, от кого меньше всего ожидал похвал, – немецкими адмиралами:
«Колчак был молодой и энергичный вождь, создавший себе имя еще в Балтийском флоте. С его назначением в Черное море деятельность русского флота еще усилилась. Сообщение с Зонгулдаком было прервано, и подвоз угля прекратился. Наш флот был принужден прекратить все операции. Постановка мин перед Босфором производилась русскими мастерски. Летом 1916 года русские поставили до 2000 мин… В Оттоманской империи пришлось, вследствие угольного голода, прекратить железнодорожное движение, освещение городов и даже выделку снарядов. Летом 1917 года Колчак ушел. Из Зонгулдака в Константинополь снова стали доставлять уголь. Турецкая империя начала оживать…»
В Петрограде он был принят вовсе не так сурово, как можно было ожидать из текста телеграммы. Его доклад, который меньше всего походил на оправдание, скорее – на политический прогноз, был выслушан с печальным пониманием… Колчак жестко, без обиняков называл вещи своими именами. Если развал флота и дальше будет идти такими темпами, то Россию ожидает не просто военное поражение, а потеря государственности, ликвидация революционных завоеваний новоявленными большевистскими тьерами… Единственное, что может восстановить дисциплину в войсках, – смертная казнь за неисполнение приказов в боевой обстановке.
С ним вяло согласились и обещали обсудить этот вопрос в кабинете министров. Но не пройдет и года, как слово «расстрел», столь пугавшее либералов из правительства Керенского, замелькает в бесчисленных приказах Троцкого по Красной Армии…
Там, в столичных верхах, Колчак не мог не почувствовать, что его отставка оказалась чуть ли не желанным благом, что его побаиваются, как опасаются появления на политической сцене любого сколь-нибудь популярного военачальника-фронтовика. Но и следить за ходом войны из Петрограда по газетной хронике за чашечкой утреннего кофе было для него равносильно сдаче Георгиевского оружия судкому. Нечего было и надеяться, что для него найдется вакансия на Балтийском флоте. Она была одна – комфлот, и на посту этом происходила бесконечная чехарда, смена угодных и неугодных Центробалту адмиралов.
Вернуться под «шпиц», в Генмор? Первый же рапорт на этот счет обернется еще одним ударом по самолюбию. В правительстве ясно дали понять, что присутствие адмирала Колчака в столицах нежелательно.
Совершенно неожиданно открылся выход из петроградского тупика: американский сенатор Рут предложил ему приехать в США и принять участие в разработке операции по высадке десанта в Дарданеллах. Это было его дело!
На радость недругам, он покинул Питер, затянутый политическим смогом. Как и в Севастополь, он уже никогда не вернется в родной город. Но это случится не по его воле.
Ветры Атлантики вдохнут в него новые надежды.
Карфаген должен быть разрушен! Дарданеллы должны быть взяты!