Рядом и пониже железнодорожной магистрали вился тракт – старая Сибирская дорога, а ныне широкая лента утрамбованного снега от 60 сантиметров до полутора метров глубиной. По ней на санях, верхом или пешком на восток вяло тянулся людской поток. Неукомплектованные полки, эскадроны, насчитывавшие десятка два кавалеристов, артиллеристы с демонтированными пушками на санях, отряды солдат без офицеров, отряды офицеров без солдат – жалкие остатки армии. Вперемешку с солдатами, борясь с ними за крышу над головой, фураж, еду и топливо, тащились беспорядочные группы гражданских лиц – те, кому не посчастливилось достать место в поезде или чей поезд уже застрял на путях: крестьяне с изможденным скотом, дети из сиротских приютов, сумасшедшие, дезертиры.
Бредущие по тракту смотрели вверх на проходящие поезда, как жертвы кораблекрушения на плотике смотрят на проходящий мимо лайнер, зная, что он не остановится подобрать их. Пассажиры поездов смотрели вниз на тракт с разными чувствами в зависимости от того, двигался их поезд или стоял на месте. Если состав стоял, вид соотечественников, движущихся, пусть с трудом, но к спасению, наполнял их безотчетной завистью и дурными предчувствиями. Вспоминая увиденные обломки поездов, потерпевших крушение, думая о нападениях партизан, боясь попасть в окружение при наступлении Красной армии, пассажиры чувствовали себя пойманными в западню, брошенными и проклинали себя за то, что доверились железной дороге. Но если поезд двигался вперед, а в печке трещали дрова, то они смотрели на сгорбленных, облепленных снегом скитальцев внизу без угрызений совести. Жалость атрофируется в ситуации “спасайся кто может”.
Города и деревни были полны брошенных лошадей. Британский офицер, попавший в руки большевиков в Красноярске, оставил такое описание их плачевного положения: “Они были кротки, как домашние собачонки, но ни у кого не находилось времени погладить им морды. Они стояли на улицах, размышляя над удивительной переменой в своей жизни. Они устало тащились по глубокому снегу. Конские табуны чернели на дальних холмах”.
Поскольку только что установленная советская власть объявила всех этих лошадей государственной собственностью и установила строгие наказания за их незаконное присвоение, запуганное население шарахалось от дружелюбных животных. В конце концов 5 тысяч лошадей умерли от голода. Их мясо, шкуры и хвосты тайно разбирали. Остатки государственной собственности оставались в снегу и, когда началась оттепель, стали источником инфекций…
Эта главная транспортная артерия, этот символ имперской мощи и имперского предвидения потерял свое предназначение и свое величие. Вызывающая чувство гордости железная дорога стала крестным путем, длинной узкой сценой, на которой разыгрывались бесчисленные трагедии. С черепашьей скоростью сквозь смертельную зиму она несла неизмеримый груз страданий и деградации. В странных и ужасных декорациях, растянувшихся на сотни километров безлюдной территории, не было надежды на спасение. Горе и нищета, трусость и страх, холод, трупы и экскременты – спутники белой эмиграции. Лишь у бесчисленных ворон, облепивших голые деревья вдоль магистрали и распушивших на морозе перья, была причина с удовлетворением следить за ползущими мимо вагонами».
Часами Александр Васильевич и Анна в костюме сестры милосердия сидели друг против друга возле заиндевелого вагонного окна. Говорили обо всем, кроме будущего. Его не было. Только вспоминали. Слава Богу, у них было общее прошлое, и какое… Ревельский Кадриорг и японские храмы Киото, Харбин и Гельсингфорс, Петроград и Омск…
Теперь все летело в тартарары – Россия, Сибирская армия и омское правительство, былой флот и былые победы, белая идея и белый фронт, престолы и алтари… Оставалось лишь покрепче вцепиться в руку Анны, летящей с ним в эту черную бездну. Так вцепляется раненый боец в руку сестры милосердия. Она была рядом с ним – милосердно… О, как он был благодарен ей!
13 декабря жестокая рука судьбы в прямом смысле слова перевела стрелки его поезда. Теперь от станции Мариинска эшелон Верховного правителя покатил навстречу гибели. Именно на этой станции (Мариинск – как тут было не вспомнить имя злосчастного дредноута «Императрица Мария») комендант, поручик Чехословацкого легиона Штейнцель, перевел эшелон Верховного правителя с главного хода на забитую поездами ветку. Его ничуть не устрашило возмущение русского генерал-квартирмейстера, отвечавшего за передвижение литерного эшелона с вагоном адмирала Колчака. Чех невозмутимо сообщил, что таково распоряжение его начальства из Иркутска и если поезд Колчака все же выедет на главную магистраль, то через пару верст ему преградит путь чешский бронепоезд.
Напрасно генерал-квартирмейстер Занкевич слал в Иркутск гневные депеши в адрес генерала Жанена и главнокомандующего чешскими войсками генерала Сырового. Ответа не было. Ничего не оставалось, как продолжать путь в общей дорожной очереди. Теперь литерный поезд тащился со скоростью конных саней, преодолевая в сутки не более ста верст. Но и это еще было хорошо.
В Нижнеудинске поезд Колчака стал намертво. Именно здесь адмирал и встретил свое последнее Рождество…
15 января 1920 года перед самым Иркутском, на станции Иннокентьевская, в «дипвагон» вошел чехословацкий комендант.
Рукою очевидца (вдова полковника Удинцева): «Чешский офицер объявил:
– Господин адмирал, вы передаетесь местным властям…
– Предаетесь… – поправил его Колчак.
Генерал Мартьянов, начальник канцелярии, посоветовал надеть романовский полушубок; его широкий мерлушковый воротник почти совершенно закрывал адмиральские погоны.
– Это не будет раздражать толпу, – пояснил генерал.
– Ничего… С погонами родились, с погонами и умрем! – ответил ему Колчак и обратился к ординарцу: – Владимиров, шинель!
Выходя из вагона, он обронил:
– Значит, союзники меня предают!»
Откуда было знать ему, что его выдача была предрешена еще тогда, когда доктор Благош, представитель Чехословацкого комитета, договаривался с новыми властями Иркутска о беспошлинном пропуске составов с «трофеями». Это предательство аукнулось чехам полвека спустя, когда в Прагу «беспошлинно» вломились танки с красными звездами на башнях…
Торг за голову адмирала чехи и генерал Жанен вели и с красными партизанами, которые в случае отказа выдать Колчака пригрозили взорвать кругобайкальские тоннели. Торг был успешный, все стороны соблюли свои интересы.
Адмирала вместе с членами Сибирского правительства под чешским конвоем препроводили на вокзал…
С февраля семнадцатого года история России стала вершиться на вокзалах. Сначала на псковском, где император подписал отречение, потом на бронепоездах, белых и красных, наконец, на вокзале Иркутска…
«Конечно же, меня убьют…»
Следствие началось 21 января 1920 года, однако через четыре дня власть Политцентра перешла в руки большевиков, и чехам и словакам пришлось передоговариваться с новыми правителями. На сей раз платой за пропуск к океану выговаривались чехословацкие штыки, направленные против остатков Сибирской армии, шедших на штурм Иркутска и вызволение Колчака.
«В итоге этих переговоров, – отмечает эмигрантский историк, – по заключенному чехословаками с красными коммунистами-большевиками соглашению, золотой запас Верховного правителя, находившийся на станции Нижнеудинск под охраной чехословацких войск, передавался коммунистам-большевикам, взамен чего последние гарантировали чехословакам беспрепятственный выезд из России. Однако, по опубликованным Советами сведениям, они получили от чехословаков всего 366 миллионов золотых рублей вместо 408. Спрашивается, куда же девались недостающие 42 миллиона? Вследствие довольно странного и так на них не похожего отсутствия со стороны Советов какого бы то ни было протеста по поводу этой нехватки можно только предполагать, что эти 42 миллиона были выговорены нашими братьями-славянами как добавочная цена за их иудино предательство. Это была цена цененного, его же оцениша от сынов израилевых».
Потом на его имени воздвигнут горы разносортной лжи. Лжи грубой, плакатно-частушечной, и лжи тонкой, академической выделки: «махровый монархист», «ярый контрреволюционер», «кровавый палач», «марионетка интервентов». Но пирамида лжи, хулы, клеветы, фальсификаций сама по себе стала курганом его памяти.
В чем, собственно, можно обвинить Колчака? В том, что он «ярый монархист и контрреволюционер»? Но это не так.
ИЗ ПРОТОКОЛОВ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ
Колчак: «Я первый признал Временное правительство, считал, что как временная форма оно является при данных условиях желательным, его надо поддержать всеми силами; что всякое противодействие ему вызвало бы развал в стране, и думал, что сам народ должен установить в учредительном органе форму правления, и какую бы форму он ни выбрал, я бы подчинился. Я считал, что монархия будет, вероятно, совершенно уничтожена. Для меня было ясно, что восстановить прежнюю монархию невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают…»
Из воззвания к народам России: «… Я не пойду по пути реакции, ни по гибельному пути партийности. Главной целью ставлю… победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру».
Под ледяным саркофагом
Довольно неумно порицать Колчака.
Иркутск… В обширной плеяде его городов Иркутску выпало особое предназначение. Здесь он дважды был венчан: с одной женщиной – на жизнь, с другой – на смерть.
Анна Тимирева потребовала, чтобы ее казнили вместе с ним… Но об этом пусть скажут поэты.
Почему он не застрелился в вагоне, а отдал себя в руки врагов? Ведь ему бы хватило мужества нажать на спуск… Ведь сделали же это в подоб