ных ситуациях и генерал Самсонов, и генерал Каледин, и другие рыцари чести. Думается, он не сделал этого только потому, что рядом была Анна.
Почему он не бежал в бурятскую степь, как ему предлагали? Адмирал прекрасно держался в седле. Ведь бросил же Наполеон свою разгромленную армию в России и умчался в Париж. Никто не поставил ему это в вину.
Не посмел так поступить, бросив на произвол судьбы возлюбленную?! Вполне вероятно.
Надеялся на честный или по меньшей мере открытый суд, перед которым он не знал за собой вины? Возможно…
Не хотел ставить последнюю точку для тех, кто еще шел за ним и верил в продолжение Белого дела? Быть может и так…
Верил в свою счастливую звезду? Верил…
Она закатилась ранним утром 7 февраля 1920 года на берегу ангарского притока – Ушаковки…
Гибель Колчака и разгром его армии – это отнюдь не личная трагедия Колчака как политика и полководца, не частная беда тех, кто шел под его знаменем, – это боль и кровь всего народа. Любая победа в гражданской, внутриотечественной, кровнородственной войне – это пиррова победа.
Те мерзости и зверства, какими бурлила Гражданская война по ОБЕ стороны баррикад, были названы победителями лишь его именем – колчаковщиной. Да, белогвардейцы вырезали на спинах пленных совдеповцев красные звезды. Но и красноармейские командиры с не меньшей жестокостью забивали офицерам гвозди в плечи – по числу звездочек на погонах, или вспарывали красные лампасы вдоль бедер. С тем же основанием красный террор и кровавые «перегибы» ЧК можно было окрестить дзержинщиной, буденновщиной или свердловщиной. Во всяком случае, сталинщина оказалась жесточее и бесчеловечнее любой колчаковщины, деникинщины, врангелевщины вместе взятых.
Я думаю, что ни один честный, прямой человек, не искушенный в политике, будь он и семи пядей во лбу, не смог бы обуздать, подчинить стихию, охватившую страну в девятнадцатом году.
Да, адмирал не был новичком в Сибири. Он хорошо знал ее стужи, льды и ветры. Но мог ли он знать (да и кто мог?) многоплеменный народ этого полуконтинента? Мог ли он разобраться в том политическом циклоне, который вихрился вокруг него: рвавшиеся домой и готовые заплатить за это любую цену чехословацкие полки, дальневосточная партизанщина в тылу, интриги японцев, своекорыстие англичан, бунты в собственных рядах, спровоцированные эсерами, бессилие, чванство, предательство ближайших помощников…
«Несомненно, очень нервный, порывистый, но искренний человек; острые и неглупые глаза, – характеризует мемуарист-современник, – в губах что-то горькое и странное; важности никакой; напротив – озабоченность, подавленность ответственностью и иногда бурный протест против происходящего…
…Жалко адмирала, когда ему приходится докладывать тяжелую и грозную правду: он то вспыхивает негодованием, гремит и требует действия, то как-то сереет и тухнет; то закипает и грозит всех расстрелять, то никнет и жалуется на отсутствие дельных людей, честных помощников…»
Старое фото. Первого мая 1919 года. Как не похож этот вице-адмирал в защитном френче на самого себя всего лишь семнадцатилетней давности. Лицо, иссеченное резкими складками. Если нанести их на бумагу – прочтется иероглиф безмерной душевной и физической усталости, но готовности нести свой крест до конца.
Все, все в этом тонком, остром лице, все, кроме отчаяния. Сквозь горечь, скорбь и омерзение от всего увиденного и услышанного за два послереволюционных года, сквозь маску ужаса – человека, заглянувшего в бездну, – твердый, трезвый, пристальный взгляд, неотводимо нацеленный в душу всякого, кто дерзнул встретиться с ним глазами, пусть даже и на фотографии.
Не сверхгерой, не аскет, не фанатик. Человек, который вдруг увидел в стеклянном оке фотообъектива черный зрачок так скоро наставленного дула. Горестно ужаснулся судьбе, но не отвел глаз, не склонил головы.
Впрочем, если верить Анне Васильевне Тимиревой, «ни одна фотография не передает его характера. Его лицо отражало все оттенки мысли и чувства, в хорошие минуты оно словно светилось внутренним светом и тогда было прекрасно. Прекрасна была и его улыбка…
…Он был человеком очень сильного личного обаяния. Я не говорю о себе, но его любили и офицеры, и матросы, которые говорили: “Ох и строгий у нас адмирал! Нам-то еще ничего, а вот бедные офицеры!”»
Что бы там ни говорили о причинах краха Белого движения, но корень зла уходит в старинную русскую беду – распрю. Междоусобная рознь, удельная гордыня вождей, генералов, атаманов, несогласие партий и партиек – все это, помноженное на интриги и коварство союзников, весьма и весьма поспособствовало военному поражению.
И еще одна наша застарелая беда: равнодушие русского человека к тому, кто там на престоле – варяг ли, эллин, иудей. До Бога высоко, до царя далеко, и каждая сосна своему бору шумит.
Вековая отстраненность от учреждений власти, заведомая подневольность любой власти (ибо всякая власть от Бога) рано или поздно заставляют доведенного до отчаяния мужика взяться за топор и вилы. Его политическая активность вспышечна и потому разрушительна, ибо культура политического созидания, как и контроль за властями, где не привита, а где жестоко вытравлена. Вот и в семнадцатом, и в восемнадцатом российскому крестьянству – главному телу народа – все равно было, кто там правил бал в Питере – «большаки» ли, эсеры, кадеты… «Нам один пес, лишь бы яйца нес, а мы бы ели да похваливали!»
Потом спохватятся, когда на двор придут и хлеб отнимут, да так почистят, как и Мамай не грабил. Поднимутся то тут, то там – да поздно, да не вместе, да безоружно, да с той же распрей, да не далее околицы…
«Красный кнут» оказался жестче и больнее белого, а посулы «красного пряника» – слаще белого, обыденного, хоть и насущного, как корка хлеба.
Одних новизна наобещанной жизни поманила – беловодье наяву, рай земной, даром что коммунизмом назван… Эх, русский человек, только помани на небывалое, на удалье – на Марс, так на Марс в огуречной бочке полетит…
Других за шиворот поволокли, железной палкой погнали. Мобилизация. Ревтрибунал. Расстрел. ЧК… ЧОН…
В своем прекрасном романе об адмирале Владимир Максимов попытался взглянуть на Гражданскую войну глазами Колчака:
«Случившееся теперь в России представлялось ему ненароком сдвинутой с места лавиной, что устремляется сейчас во все стороны, движимая лишь силой собственной тяжести, сметая все попадающееся на пути. В таких обстоятельствах обычно не имеет значения ни ум, ни опыт, ни уровень противоборствующих сторон: искусством маневрирования и точного расчета стихию можно смягчить или даже чуть придержать, но остановить, укротить, преодолеть ее было невозможно.
Казалось, каким это сверхъестественным способом бывшие подпрапорщики, ученики аптекарей из черты оседлости, сельские ветеринары, недоучившиеся фельдшеры и недавние семинаристы выигрывают бои и сражения у вышколенных в академиях и на войне прославленных боевых генералов?
Ответ здесь напрашивается сам по себе: к счастью для новоиспеченных полководцев, они должны были обладать одним-единственным качеством – умением бежать впереди этой лавины не оглядываясь, чтобы не быть раздавленным или поглощенным ею».
Еще надо в расчет взять и то, что все эти аптекарские ученики и недоучившиеся фельдшеры охотно и твердо усвоили подловатые нравы «мастеров экса» (ухарей «скока»), лихо «грабивших награбленное» в казенных банках, почтовых каретах, а позже – на обысках, конфискациях, реквизициях, разверстках…
Нравы эти, объявленные «революционной твердостью», отметали и тень благородства по отношению к противнику, именуя внеклассовую (на самом деле – внеплановую) справедливость, совесть, честь «слюнтяйством гнилой интеллигенции», «буржуазными предрассудками».
И если в белом стане последнюю черту человеческого озверения мешали переступить остатки офицерской чести, православной веры или дворянского приличия, то в красном без колебаний приняли «игру без правил», смердяковский постулат воинствующего безбожия – «все дозволено! все!»
И не символично ли, что против адмирала Колчака выступил большевик, назвавший себя именем героя, рванувшего к своему благу с топором по трупам – Родиона Раскольникова. Юный большевик Ильин, уверовавший, как и его кумир, что именно ему дозволено все, поступил в гардемаринские классы вовсе не из-за любви к морям или ради мечты достичь полюса, а для того лишь, чтобы спасти себя от фронта, тогда как миллионы его ровесников рвались в самое пекло.
На революционной мутной волне мичман Ильин-Раскольников достиг в иерархии своего клана адмиральского ранга, даже превзойдя по служебной лестнице будущего противника – адмирала Колчака. И если Колчаку в семнадцатом не хватило «революционной гибкости», чтобы расстаться с почетным оружием, ставя на одну чашу весов честь, на другую – жизнь, то «первый морской лорд советского адмиралтейства», свободный от «буржуазных предрассудков», в девятнадцатом, спасая свою жизнь, велел спустить свой красный флаг перед английскими шлюпками, окружившими его севший на камни флагманский корабль. И кто потом из соратников поставил в упрек «морскому лорду», что ему выпала печальная слава первым в советском флоте спустить красный флаг перед неприятелем?
Честь флота, доблесть флагмана – право, какое смешное донкихотство перед всесветным пожаром «мировой революции»!
И еще – о терминах. Если в феврале была революция, то в октябре – контрреволюция. Колчак боролся не с советской властью, а с большевиками, сделавшими из Советов свой послушный инструмент. Он и его соратники – антибольшевисты, а не контрреволюционеры.
Едва ли не самое главное обвинение Колчаку, которое предъявляли ему советские историки, это то, что он был «военным диктатором», стыдливо забывая о военном вожде большевиков Льве Троцком, который направо и налево сыпал расстрельными приказами из-под брони своего личного бронепоезда.
Ленин и Троцкий охотно (в обмен на штыки «интернационалистов» – китайцев, латышей, мадьяр и прочих наемников) признавали независимость той или иной «окраины» России,