е время, когда события развертываются с чрезвычайной быстротой, мне нужна полная ориентировка… Прошу ориентировать меня через подателя сего полковника Генерального Штаба Лебедева». При этом последний выглядит уже не столько корниловским эмиссаром, сколько доверенным лицом самого Крымова. Однако по дороге полковник был перехвачен, арестован и доставлен в Петроград.
Интересно, что, несмотря на столь активную роль и заявление на первом допросе в Петрограде – «в предъявляемом мне обвинении меня в том, что я… по предварительному на то соглашению и в соучастии с другими лицами принимал участие в насильственном посягательстве на изменение существующего государственного строя в России, на смещение органов верховной в государстве власти, я виновным себя, да, признаю», – он не был присоединен к основной группе обвиняемых, собранных в городе Быхове, и оставался под стражей в Петроградском комендантском управлении, откуда и был освобожден незадолго до большевицкого Октябрьского переворота. Допустимо заподозрить влияние на судьбу Лебедева со стороны знавшего его по службе в Ставке генерала Алексеева, который с 29 августа по 9 сентября был начальником штаба нового Верховного Главнокомандующего (адвоката Керенского), а затем состоял «в распоряжении Временного Правительства» и являлся членом «предпарламента» – «Временного Совета Российской Республики». Заметим также, что в последнем протоколе допроса в Петрограде (2 октября) Лебедев неожиданно отказался от сделанного ранее признания своей вины: «Ни в какое соглашение с генералом Корниловым я не входил, ни в каких заговорах против Временного правительства не участвовал». Сыграла ли свою роль эта перемена позиции, чьи-либо хлопоты «извне» или общая тенденция (следственная комиссия по «делу Корнилова» фактически зашла в тупик), только вскоре полковник Лебедев получил свободу, чтобы стать одним из ближайших сотрудников генерала Алексеева, который 2 ноября положил в Новочеркасске начало «Организации кадров по воссозданию Русской Армии».
А тогда, в августе, Дмитрий Антонович мог встретиться со своим будущим сослуживцем – генералом Дитерихсом, однако они разминулись: когда полковник прибыл в крымовский штаб, Дитерихс как раз уехал оттуда, дабы попытаться выяснить, чтó происходит и кому подчиняться. Вообще же положение генерала в «Корниловские дни» было незавидным, и тем важнее отметить, что на него и при этом не пало ни малейшей тени.
Сорокатрехлетний генерал-генштабист, участник Русско-Японской войны Михаил Константинович Дитерихс с мая 1916 года стоял во главе 2-й Особой бригады, которую русское командование направило на Балканы, сражаться в составе межсоюзного контингента. Убежденный монархист, Дитерихс тем не менее, как и большинство русского генералитета, лояльно отнесся к Февральскому перевороту, при получении известий о котором лишь призвал подчиненных молиться о даровании русскому народу «мудрости, спокойствия и единения, да выйти на верные пути истинного блага и величия дорогой Родине». А через два месяца в приказе по бригаде он так аргументировал необходимость продолжения войны:
«Новый порядок в России – ныне установившийся, и, если нам поможет Бог его отстоять, в крупных чертах даст гражданам России:
1) Участвовать народу через своих выборных в управлении всей страной.
2) Рабочему – доставить справедливые отношения с владельцем; правильно установленное время работы и правильную плату за работу.
3) Земледельцу – справедливое пользование землей при работе на ней и правильный доход со своей работы.
4) Каждому остальному гражданину – справедливую оценку и плату за его труд, в чем бы он ни выражался.
5) Каждый гражданин получит возможность учиться и развивать себя, как он захочет…
Вот смысл той свободы, которой ныне добилась Россия и которую надо отстоять победой…
Без победы над ними немцы не согласятся освободить занятые ими Бельгию, Сербию, Польшу и часть земель во Франции, России и Румынии и, что еще важно, не согласятся искренно отказаться в будущем не начинать опять такой же ужасной войны, как та, которую мы ведем сейчас…
Только свергнув их теперешнее правительство, добившись у народа сознания, что каждое Государство имеет право на свободную самостоятельную жизнь, можно будет быть более уверенными, что война через несколько лет не начнется опять».
Сравнивая этот приказ с образцами «военной пропаганды», известной нам по севастопольскому периоду биографии Колчака, можно сделать даже вывод о большем «феврализме» Дитерихса или его склонности к примитивно-агитационным приемам. Генерал, очевидно, почитался вполне надежным и в Петрограде, почему в июле и был отозван в Россию с предназначением на должность Главнокомандующего войсками столичного военного округа. Однако когда 11 августа Михаила Константиновича вызвали к Керенскому, оказалось, что этот пост уже занят, зато министр-председатель успел поссориться с управляющим военным министерством Савинковым и с ходу предложил совершенно незнакомому ему и не ориентирующемуся в обстановке Дитерихсу… портфель военного министра. Будучи человеком здравомыслящим, генерал уклонился от назначения, высказав, однако, при этом уверенность в необходимости срочного и жесткого противодействия анархии, «если даже для этого придется отсечь» правый и левый «фланги» российского политического спектра.
Проезжая в разрешенный ему краткосрочный отпуск через Могилев, где находилась Ставка Верховного Главнокомандующего, Дитерихс был столь же неожиданно остановлен и получил предложение возглавить штаб формирующейся Петроградской армии при Командующем армией Крымове. Согласившись (23 августа), Михаил Константинович уже 26-го вместе с Крымовым двинулся на Петроград, в качестве начальника штаба на ходу уточняя и разрабатывая как вопросы защиты столицы, так и планы наведения порядка внутри нее.
Сложно сказать, как мог относиться Крымов к Дитерихсу. С одной стороны, желание Керенского провести последнего в министры должно было стать в глазах нового Командующего армией просто отвратительною рекомендацией; с другой стороны, в Ставке должно было быть известно и об уважении, которым пользовался Дитерихс у генерала Алексеева, знавшего его по совместной службе до войны. Но, как бы то ни было, начальник штаба не подвел Крымова, поддерживая его в намерении ввести в столице осадное положение, а в часы смятения и противоречивых известий по приказу Командующего отправившись в штаб Северного фронта; впрочем, и там он не получил достаточно надежных ориентировок. Быть может, на основании телеграфных переговоров с Дитерихсом, который собирался возвращаться к войскам, Крымов и принял решение отправить на смену ему полковника Лебедева. А Михаил Константинович, 29 августа приехав обратно, оставался с Крымовым почти до самого конца, будучи, правда, при этом скорее пассивным зрителем разворачивавшихся событий.
Честное выполнение генералом Дитерихсом своего долга и обязанностей было настолько очевидным, что после самоубийства Крымова он не подвергся никаким гонениям и даже получил назначение в Ставку, где занял пост генерал-квартирмейстера; здесь опять уместно увидеть влияние Алексеева, который для спасения Корнилова от расправы в течение десяти дней был начальником штаба Верховного. Более двух месяцев Дитерихс и сменивший Алексеева генерал Н.Н.Духонин делали безуспешные попытки удержать фронт от окончательного развала, а когда, уже после Октябрьского переворота, Ставка была разгромлена, причем озверевшая толпа при попустительстве большевицкого «Главнокомандующего» Н.В.Крыленко буквально растерзала Духонина, – Михаилу Константиновичу пришлось скрываться, бежать в Киев и некоторое время жить там по подложным документам.
В те месяцы и Дитерихсу, и Лебедеву вряд ли могло придти в голову, что в недалеком будущем оба окажутся почти на самой вершине иерархической пирамиды русской армии, возглавляемой адмиралом Колчаком. А сам Колчак, очевидно, вынужденный в своей заграничной поездке довольствоваться скудными и отрывочными сведениями, поступавшими из России, судя по всему, не заметил даже события, которое имело немалое значение: подлинного, а не мифического «корниловского», государственного переворота. От имени Временного Правительства, которое, по сути дела, перестало существовать в кризисные августовские дни, Керенский 1 сентября объявил, «что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский», и провозгласил «Российскую Республику». До этого в течение полугода страна, пусть и формально, в силу подписанного Великим Князем Михаилом 3 марта государственного акта, оставалась монархией с вакантным троном, ожидавшей «народного волеизъявления» в Учредительном Собрании. Теперь же Керенский узурпировал важнейшую из функций предстоявшего Собрания – установление формы правления.
В дни смятения и утраты ориентиров юридические нормы и вопросы легитимности, очевидно, неизбежно отходят на второй план; не анализировал событий с этой точки зрения и адмирал Колчак, который не обратил внимания, что, независимо от последовавшего в октябре большевицкого переворота, Учредительное Собрание, избранное и созванное уже в условиях «сентябрьской» узурпации, не может почитаться легитимным. Позже Александр Васильевич будет предъявлять претензии не к формальному статусу и правомочиям «Учредилки», а к составу и действиям конкретного Собрания образца 5 января 1918 года: «избрало председателем Чернова и запело интернационал», «это собрание было разогнано пьяным матросом и было первым шагом к созданию большевистской советской власти».
Интересно, что именно с «черновской» «Учредилкой» адмирал связывает «создание» большевицкого режима, в действительности установившегося в результате вооруженного переворота двумя с лишним месяцами ранее. Похоже, что для Колчака отказ Учредительного Собрания от решительного противодействия большевикам и фактическое подчинение роспуску делали его «руководящие» круги ответственными, наравне с Лениным, Троцким идр., за последующую эскалацию насилия и кровопролития, позорный мир с австро-германцами и распад единого государства. А в октябре 1917 года Александр Васильевич не задумывался о «перевороте Керенского» и правах будущего «органа народного волеизъявления» и впоследствии рассказывал, как «получил телеграмму от партии к-д из Петрограда с предложением выставить мою кандидатуру по Балтийскому и Черноморскому флоту в Учред[ительное] собр[ание]»: «я ответил согласием».