А что можно сказать о достижении целей реформы? – По окончании войны советскими экономистами была рассчитана «реальная ценность денежной массы», обращавшейся на территории РСФСР. Согласно этим оценкам, на 1 января 1919 года «нарицательная» величина (соответствующая суммарному номиналу денежных знаков) превышала «реальную» более чем в 160, а год спустя – в 2420 (!!) раз. В качестве причины этого авторами указывалось «ограничение территории хождения советских денег», – и очевидно, что если русскими штыками ограничивались области, контролируемые Совнаркомом, то политика Колчака и Деникина (последним были предприняты аналогичные меры по отношению к следующей советской денежной эмиссии) должна была ограничивать хождение вражеской валюты той же линией фронта. Конечно, процедура обмена «керенок» была обременительной, не прибавляя Российскому Правительству популярности, – но в РСФСР бумажные деньги стремительно превращались просто в макулатуру!
Обвиняют Российское Правительство и в обесценивании его собственных денежных знаков, которое обычно неправомерно смешивают с инфляцией. Часто утверждается, что выпуск краткосрочных обязательств Государственного Казначейства, начатый еще осенью 1918 года, принимал чрезмерно большие размеры; однако обесценивание денег, естественно происходившее как из-за сокращения товарного производства, так и ввиду значительной «сибирской» эмиссии, все же не выглядит катастрофическим, коль скоро министра финансов Михайлова в январе – феврале 1919 года упрекали как раз… в недостатке мелких денег, в которых, очевидно, рынок продолжал испытывать потребность.
«Выпускаются деньги крупных купюр, когда нужны мелкие, выпускается мало денег, когда нужно много», – возмущался председатель Экономического Совещания С.Г.Феодосьев, а генерал Гайда, жалуясь, «что армия два месяца не получала жалованья, т. к. имеющиеся в его распоряжении денежные знаки все крупными купюрами, и это не дает ему возможности выдавать жалованье», очевидно, даже проводил мысль о необходимости «командующим войсками… выпускать свои боны», против чего решительно восстал Михайлов.
Вологодский отмечал в дневнике: «Колчак выразился, что современный финансовый аппарат, очевидно, совсем не приспособлен к требованиям момента. Крайняя медленность печатания денежных знаков, волокита с их доставкой на места, отсутствие мелких купюр в стране и т. п. заставляют действовать по-атамански и что он, Колчак, скоро сам вынужден будет прибегнуть к этим мерам атаманско-большевистского характера, т. е. к реквизициям, конфискациям, контрибуциям и выпускам денежных знаков из своего кабинета». Но вызванный донесениями Гайды гнев Верховного Правителя был до некоторой степени успокоен министром финансов, который пообещал «“хоть завтра” выложить ему на стол 15 миллионов купюрами в 10, 25 и 30 руб[лей] и немного в 5 рублей для отправки на фронт». Правда, полностью нормализовать ситуацию, очевидно, все же не удалось, и через полгода хабаровская газета по-прежнему отмечала «недостаток в мелких разменных деньгах»: «Самой мелкой монетой являются Сибирские казначейские знаки 25 руб[левого] достоинства (имеются в виду обязательства Государственного Казначейства. – А.К.), и меньше чем на эту сумму трудно купить товару. Прежде чем купить чего-нибудь покушать, приходится разменять деньги. Даже в столовках обычно спрашивают мелкие деньги и затем отпускают обед».
Красноречивыми оказываются и заказ осенью 1918 года в США купюр не какого-либо, а именно… 50-копеечного достоинства (эти «бумажные полтинники» на сумму в 25000000 рублей прибыли в Омск 7 июня 1919-го), и почтовые тарифы весны 1919 года (25 копеек за пересылку открытки, 35 – за простое закрытое письмо), и подготовка – уже в октябре 1919 года, менее чем за месяц до падения Омска! – гербовых марок, наибольший номинал которых должен был равняться 15 рублям, а первоочередная эмиссия (к 15 ноября) состояла бы из марок по 20 и 75 копеек. И даже если признавать недостаточную урегулированность финансовой политики Российского Правительства, подобные свидетельства говорят, что при усиленном, казалось бы, производстве денежных знаков рынок все-таки не оказывался наводненным ими настолько, чтобы цены поднялись неимоверно, а мелкие купюры окончательно вышли бы из оборота. Да и вообще печальная судьба, постигшая в конце концов «сибирскую валюту», отнюдь не была уделом только денежных знаков, которые выпускала проигравшая войну сторона: вспомним, что победители-большевики, несмотря на свою победу, сразу же по окончании Гражданской войны, то есть в ситуации, когда им никто больше не противодействовал, оказались перед лицом тяжелейшего финансового кризиса с его пресловутыми «лимонами» и «лимонардами» – обесцененными миллионами и миллиардами рублей.
Что следует из вышеизложенного? Конечно, не нужно рассматривать все это как безоглядную апологию внутренней политики адмирала Колчака и реформ, разрабатываемых и проводимых членами его кабинета. Но детальный анализ этих мер, и даже более детальный, чем в настоящем очерке, насущно необходим, поскольку господствующая до сих пор точка зрения лишена элементарной логики.
Логическое развитие вопросов могло бы быть следующим: являлась ли «колчаковская» политика идеальной? – Безусловно, нет (как не является идеальной, наверное, и вообще никакая политическая линия), и критика ее не только имеет право на существование, но и неизбежна – однако лишь на основе рассмотрения подлинной картины событий, а не переданных по наследству штампов. Была ли эта политика оптимальной в реально складывавшихся условиях? – Вопрос по меньшей мере спорный, но опять-таки требующий желания разобраться в нем с самого начала, а не повторять затверженные обвинения. Была ли, далее, политика Колчака принципиально худшей (менее жизненной, менее основательной), чем политика Совнаркома? – А вот здесь даже приведенного нами беглого обзора достаточно, чтобы определенно сказать – нет, и обвинения в адрес адмирала и Российского Правительства сегодня представляют собою всего лишь набор стереотипов, который не выдерживает сопоставления с подлинною картиной, основывающейся на фактах. В действиях Колчака и его сотрудников можно и нужно искать ошибки, но говорить, будто кроме ошибок там ничего не было, а противоположная сторона обладала безошибочным политическим чутьем и поступала в полном соответствии с потребностями страны и народа, – значит сознательно или бессознательно говорить неправду.
… Однако не забыли ли мы за всеми этими рассуждениями, что Верховный Правитель был еще и Верховным Главнокомандующим?
Часть пятаяПроигранная война
Глава 15Адмирал и генералы
Как мы уже знаем из записок Гинса, Александр Васильевич казался «смущенным», когда ему предложили титул Верховного Правителя, но ничуть не сомневался, принимая пост Верховного Главнокомандующего, и даже «настаивал» на том, чтобы исполнять именно эти функции. Впоследствии тот же Гинс выражал сожаления, что «адмирал – Верховный Главнокомандующий поглотил адмирала – Верховного Правителя вместе с его Советом министров»: «Ставка недаром производила впечатление муравейника. В ней были свои министерства. Сукин из ставки диктовал указания Министерству иностранных дел (Сукин был управляющим этим министерством, а почему его консультации с военными и Верховным в глазах Гинса становятся чем-то предосудительным – непонятно. – А.К.). Лебедев решал вопросы внутренней политики. Особая канцелярия Верховного, так называемый “Осканверх”, законодательствовала». И, конечно, личное возглавление Колчаком вооруженных сил стало одним из главных оснований для критики в его адрес.
«Все горе в том, что у нас нет ни настоящего Главнокомандующего, ни настоящей Ставки, ни сколько-нибудь грамотных старших начальников. Адмирал ничего не понимает в сухопутном деле и легко поддается советам и уговорам; Лебедев безграмотный в военном деле и практически случайный выскочка; во всей ставке нет ни одного человека с мало-мальским серьезным боевым и штабным опытом; все это заменено молодой решительностью, легкомысленностью, поспешностью, незнанием войсковой жизни и боевой службы войск, презрением к противнику и бахвальством», – пишет в своей обычной манере не подлежащего обжалованию приговора генерал Будберг. «… Сам адмирал Колчак абсолютно неповинен в совершенных нашим командным составом ошибках, ибо он сухопутного дела не знал и естественно должен был полагаться на знание и умение своих сухопутных помощников и в первую голову на своего начальника штаба по званию Верховного Главнокомандующего, но выбор помощников зависел исключительно от него самого, и, следовательно, в неудачном выборе повинен только он один», – вторит Будбергу генерал Д.В.Филатьев, сам приехавший в Сибирь из Парижа лишь в конце октября 1919 года, но не затруднившийся делать категорические и резкие выводы о том, что знал лишь с чужих слов. И трудно даже сказать, не являются ли «оправдывающие» Колчака утверждения («моряк не может командовать сухопутными войсками») на деле худшими обвинениями, поскольку из них следует вывод: «моряк не должен командовать сухопутными войсками!»
После этого неудивительно, что сегодня мы слышим: «А уж то, что в Омске он взялся не за свое дело, – это (в ретроспективе!) видится как несомненный факт», – и для объяснений такого поступка Александра Васильевича подыскиваются мотивы, ничего общего ни с морской, ни с сухопутной войной не имеющие, – желание «быть достойным» Анны Васильевны, «одержав решающую военную победу»: «Любовь едва ли не больше, чем что другое, толкает его на это – и тем предопределяет его трагический конец»; «с изумлением обнаруживаешь, что воины были движимы любовью не только во времена Троянской войны и крестовых походов. Оказывается, и в нашем веке личные чувства способны решающим образом включаться в “энергетику” исторического процесса». Однако, отвлекаясь от романтической декламации, нельзя не понять, что если бы это было так – это было бы слишком ужасно (проигранная война и погибшее государство как следствие попыток заведомо некомпетентного человека «стать достойным» любимой женщины!), – и потому необходимо забыть о декламациях и задуматься, каковы могли быть подлинные мотивы Колчака и, в первую очередь, как он вообще смотрел на должность и роль Верховного Главнокомандующего.