{78} был назначен членом оного и председателем Департамента экономики. В 1810 году весною мы все приехали в Петербург, и тетушка Анна Семеновна с нами; другие обе тетушки жили тогда в Петербурге с семействами. Приехали к нам г-жа Гаке и дядюшка Фома Александрович; было еще несколько семейств дальних родственников и коротких знакомых. В Петербурге тогда находились на службе из Черноморского флота несколько адмиралов с семействами, которые продолжали знакомство с нами. Все это составляло довольно большое общество, и нецеремонное, и всем было общее приглашение. Отец любил, чтобы мы веселились, и у нас для танцев назначен был день — воскресенье. Он часто приглашал гостей к обеду, быв очень гостеприимен, и всегда имел хороший стол. Когда кого он звал обедать в первый раз, то, провожая, обыкновенно говорил, что он обедает в таком-то часу, и кому угодно сделать ему честь — он всегда будет рад. Многие пользовались этим приглашением, только всегда присылали узнать, дома ли обедают. Кроме петербургских знакомых, часто и приезжие иностранцы или кто-либо из губерний, предводитель дворянства, губернатор и другие лица обедали у нас. Отец сам нигде никогда не оставался обедать, кроме когда был приглашен во дворец. Императрица Мария Федоровна{79} никогда не забывала, что супруг ее уважал и любил моего отца, и одинаково приветливо с ним обращалась. Часто отец мой рассказывал нам про разные шутливые их разговоры. Она подарила отцу моему собственной своей работы каме{80} всей императорской фамилии, которые и теперь сохраняются у нас. Императрица Елизавета Алексеевна{81}, по свойственному ей нраву, разговаривала всегда серьезно, но милостиво и очень отличала отца моего от других. В то время, когда пред 1812 годом Коленкур{82} был при нашем дворе французским посланником, в один день отец мой, обедая во дворце, сидел подле государыни, а по другую сторону императора сидел Коленкур, и так как он был большой балагур, то при разговоре о сибирских холодах сказал глупую шутку, что «приятнее было бы съездить в Париж, чем в Сибирь». Государыня с презрением отвернулась от него и сказала отцу моему: «А я лучше поеду в Сибирь, чем в Париж». Эти слова, обращенные к нему, доказывали уверенность, что он разделяет ее чувства. Императрица Александра Федоровна{83} была также всегда благосклонна и милостива к отцу моему.
Отец мой был очень занят делами, и у него собирались комитеты — я не помню какие, только всегда съезжалось много членов. Он бдительно следил за всеми политическими действиями в Европе и был уверен, что Наполеон имел намерение напасть на Россию и что надобно было готовиться взять меры, чтобы вовремя отразить его. В 1811 году один французский эмигрант, г. Д' Алонвиль{84} представил, по секрету, отцу моему бумагу с изложением своего мнения о военной системе Наполеона. Отец мой не доверил ее своему секретарю и заставил нас переписать копию для себя, а подлинник подал государю. Мнение Д' Алонвиля было то, что следует Наполеона заманить внутрь России, и как он тогда будет лишен внешней помощи, то легче будет его победить. Не знаю, подействовал ли этот совет, но оно так и сбылось. Москвою пожертвовали, но и армия из двадесяти языков была уничтожена. Весною, в 1812 году, мы уехали в Москву и прожили несколько времени в нашей Подмосковной, селе Знаменском, сорок верст от Москвы, недалеко от станции Черной Грязи, на устье реки Клязьмы — местоположение прекрасное и веселое. Тетушка оставалась в Петербурге, потому что сын ее находился на службе. Вдруг прислали нам сказать, что государь приехал в Москву и что неприятель вступил уже в границы России. Таковое быстрое движение неприятеля еще более подтвердило уверенность Моего отца, что Наполеон будет домогаться взять которую-нибудь из столиц; отец мой решился немедленно отправить семейство свое в Уфу, где у нас было имение. К двум часам все было готово, что нужно было взять в дорогу, и самый обоз, назначенный к отсылке с людьми и вещами в Уфу; остальное все из дома снесено было в большую каменную кладовую с железными дверьми и ставнями, и поставлен был караул. В девять часов утра получили известие, а в два часа пополудни мы уехали в Москву, остановились там у одних знакомых. На другой день отец мой отправился во дворец; приехав туда, он нашел в приемных залах дежурных генералов и адъютантов и просил некоторых из них доложить о нем гусударю, но никто не обратил внимания на просьбу его; тогда он отнесся к камер-лакею; тот пошел доложить и, возвратясь, сказал, что государь просит его к себе.
Придворные думали, что если Мордвинов уехал из Петербурга, то не был в милости, но государь всегда принимал отца моего, когда он просил аудиенции, и разговаривал с ним откровенно и благосклонно. Когда отец мой вышел от него в залу, то те же самые, которые не хотели с ним говорить, обступили его с вопросами, но он, в свою очередь, ничего им не отвечал и уехал.
Во все время пребывания государя в Москве отец мой ездил во дворец, в Дворянское собрание и ко всем своим знакомым. Москвитяне не все верили, что Наполеон решился идти на Москву; иные спорили с моим отцом, некоторые дамы даже бранили его, зачем он всех пугает. Отец, отправив нас, оставался еще несколько времени в Москве; мы, доехав до Владимира, остановились у одного священника, прожили там неделю в ожидании отца, и когда он приехал, то мы продолжали путь до Пензы, где он решил не ехать далее и ждать несколько времени, чтобы иметь скорое и верное известие о нашей армии, между тем писал в Уфу, чтобы там приготовили для нас помещение.
Слухи повторялись очень тревожные из Смоленска, Бородина и Москвы; у нас тоже не было покойно. Крестьяне не верили, что новый набор по приказанию государя; думали, что помещики сами по себе его назначают. В Инсаре народ взбунтовался; даже иные хотели убить должностных лиц, которые, узнав это, бежали скрыться в соседнем лесу, а мятежники, ворвавшись в дома, опустошили все съестное, напились пьяны и провели всю ночь в пляске; потом заснули крепким сном. Послано было в Пензу к губернатору известие о беспорядке, и, к счастию, проходил в это время полк, который усмирил их. Потом была другая тревога. Дошел слух, что башкиры идут; даже уверяли, что они восстали против русских, но вышло напротив; они шли помогать белому царю. Вся Россия душевно страдала, пока Москва была в руках неприятелей. Мы не знали, чему приписать ее пожары: жертве ли русских для спасения отечества или мщению французов, обманутых в их ожидании. По приезде нашем в Пензу, после первого визита отца моего к губернатору, он и все должностные лица посетили его (хотя Вигель{85} и говорит, что никто не приезжал к моему отцу); потом мы познакомились с некоторыми семействами. Зимою часто бывал у нас губернатор, князь Голицын{86}, дворянский предводитель и многие другие лица; особенно часто бывала у нас жена вице-губернатора, Александра Алексеевна Евреинова{87} и брат ее Аркадий Алексеевич Столыпин{88}, который сделался женихом сестры моей, Веры Николаевны. Впоследствии мы познакомились также с семейством князя Голицына, у губернатора же познакомились с его невесткою, княгинею Анной Александровною Прозоровскою-Голицыною, сын которой, князь Александр Федорович, женился на дочери сестры моей Натальи Николаевны Львовой. Когда французы ушли из Москвы, отец мой, переменив намерение ехать в Уфу, решил весной отправиться в Крым, а в Подмосковную нашу послал дворецкого, чтобы иметь известие о ней и о людях, которые были там оставлены. Приехав туда, дворецкий узнал все случившиеся неприятности, о которых подробно сообщил нам: тамошний староста первое время исправно наблюдал порядок и караулил наши домы до тех пор, пока французы, посланные за фуражем, не зашли к. нам; они сломали железные запоры, ворвались в кладовую, тесаками разрубили ящики и комоды, кое-что взяли, остальное разбросали тут же. Вскоре после того, по изгнании неприятелей из Москвы, набежали в нашу Подмосковную из разоренных деревень в окрестностях Бородина и Рузы до четырех тысяч народа, которые поселились в нашем саду, и как наш староста не наблюдал более караула, то они и довершили беспорядок. Погибло много книг, письма, деловые бумаги по службе отца, картины знаменитых итальянских живописцев и многие фамильные вещи, для нас драгоценные. Дворецкий, какие мог собрать бумаги, все привез, но, к сожалению, очень немного.
В Крым мы не поехали — там открылась чума — и лето провели в имении Столыпиных, где была свадьба сестры Веры Николаевны в июле 1813 года. Село Столыпино в ста верстах от г. Пензы. Пробыв с ними лето и зиму, весною мы отправились в Подмосковную, село Знаменское, и они с нами. Проезжая Москву, мы пожелали видеть остатки нашего дома и нашли одно пепелище: дом был деревянный, весь сгорел, и в нем сгорело несколько прекрасных картин. Одна из них была очень большая, изображавшая Семирамиду, окруженную своим блестящим двором; она принимала подарки от каких-то пленных царей. Отец мой привез эту картину из Италии, желая поднести императрице Екатерине II, но она уже скончалась.
В Москве, в нашем доме, во время вторжения французов, квартировал генерал Мезон, и когда он уехал из Москвы, то оставил нашему почтенному старичку-швейцару караул охранять дом, пока французы выходили из Москвы; но когда снят был караул, то старичок наш видел солдата-француза, который шел с ведром по Басманной улице и мазал стены домов какою-то жидкостью, — и дома немедленно загорались.