огда приезжал брат из города, то для них это был праздник. Бывало, между разными забавами, он поведет их в оранжерею, разумеется, с позволения отца — поднимет раму, пустит их туда и опять закроет, а они наслаждались фруктами сколько хотели. Отца это веселило, он ходил и с шуткою говорил садовнику: «У тебя оранжерея замкнута, а, кажется, там птички клюют» Отец мой очень любил садоводство и всякие сельские работы: разводить школы, осушать болота, приготовлять землю разных качеств и прочие садовые занятия. Сам собирал семена, особенно яблонные, и душистый горошек (остальные семена разных цветов собирала я для него) и все пакетики хранил он у себя до весны. Часто обрезал сам сухие ветви у фруктовых деревьев; не доверял ножа садовникам, находя, что они портили их своею излишнею стрижкою. Антипатией его были также танцмейстеры и парикмахеры, которые, он говорил, не понимали красоту природы; одни портили своими грациями, а другие — уродливыми прическами. Он любил шахматную игру; по этой причине у нас, на дачах и в городе, всегда стояли в зале шахматные столики; сам он не садился за игру, но вся наша молодежь умела играть в шахматы, а он, ходя по зале, часто останавливался, смотрел с удовольствием и помогал обеим сторонам.
Отец мой требовал большой вежливости от молодых людей и делал иногда замечания даже посторонним, когда он находил, что они были неучтивы. Заметив раз, что молодой офицер стал в церкви слишком близко перед нами и другими дамами, отец сказал учтиво, но очень серьезно: «Милостивый государь, за вами стоят дамы», тот, повернувшись, посмотрел на отца, ничего не ответил и отошел. Однажды мы все гуляли с отцом на даче и ходили по дорожке внизу, близ большой дороги; в это время проезжала коляска с дамами; отец снял шляпу и поклонился. «Что это, знакомые ваши?» — спросила одна особа из нашего общества. «Нет, моя милая, — отвечал он, — но это дамы, а я пред дамою всегда снимаю шляпу». «Respect aux dames!» (уважение дамам), — как он выразился. Одна из этих дам, соседка, проезжая часто мимо нашей дачи, очень замечала учтивые поклоны моего отца и рассказывала одним знакомым, что она всегда привставала в экипаже, чтобы ответить самым почтительным поклоном на необыкновенную учтивость этой почтенной личности. Он не только был учтив с дамами, но даже всегда особенно внимателен. На придворных балах молодые девицы очень любили, когда он подходил к ним, потому что слышали от него самые милые комплименты и с ним любезничали. Одна особа мне сказывала, что они всегда замечали когда он входил в залу между ними слышался тихий говор: «Voila Mordvinoff» (Вот Мордвинов). По возвращении нашем из-за границы у нас по воскресеньям собирались только одни родные, а в прочие дни к обеду отец продолжал приглашать, как и прежде. Он был, можно сказать, из последних старых бояр прежних времен: стол его был открыт для всех, богатых и бедных; он не смотрел на одежду, был приветлив и внимателен ко всем своим гостям и до такой степени был хлебосол, что, когда мы купили дом на Театральной площади, где в то время зимою несколько лет сряду бывали полковые смотры, отец мой приказывал дворецкому угощать завтраком всех знакомых и незнакомых офицеров, кто только пожелает войти. Парадный вход дома был на углу Никольской улицы, буфет же был в нижнем этаже. Чай, кофе, вино и разные закуски были приготовлены на столе. Наш верный слуга Филипп Андреевич отличался усердием, вспоминая жизнь в Николаеве, где он уже привык к хлебосольству своего господина. Филипп Андреевич, старый слуга моего отца, был взят из Белоруссии, в числе других прислужников, еще при поездке нашей в Херсон; после он был вольноотпущенным, но оставался у нас. По правилу отца, слуга при доме в крепостном состоянии более десяти лет не служил; хорошие люди не оставляли нас до конца жизни их, а дурных мы отсылали.
Известно, что прежде солдаты служили двадцать пять лет. Отец мой часто сожалел о их участи, говоря, что «рядовой, прослужа все цветущие лета своей молодости солдатом, возвращается домой как в чужую сторону, ослабев в силах, без денег, без угла и часто доживал свой век в нищете». Однажды отец мой сказал государю Александру Павловичу, что, вероятно, каждый бы крестьянин охотнее шел в солдаты, если бы служба их продолжалась не более десяти лет и если бы имел надежду возвратиться в прежние права своего крестьянского быта. Государь возразил, что «такое предложение было бы обидно для всякого солдата». Однако впоследствии, кажется, было сделано частным образом осведомление в казармах, и оказалось, что действительно многие охотно бы согласились на такое предложение.
Здоровье отца моего было весьма удовлетворительно; он деятельно и неутомимо занялся службою. С 1821 года был председателем департамента гражданских и духовных дел, членом комитета гг. министров, комитета финансов и земледельческого комитета; два из этих комитетов собирались у него на дому. Быв издавна членом Экономического общества{108}, он в 1823 году был избран президентом оного и сделал значительные пожертвования из собственных своих доходов в пользу этого Общества; не ограничиваясь тем, уговаривал многих богатых людей жертвовать для сей цели, даже убедил несколько дам быть членами Экономического общества, как-то: графиню Софью Владимировну Строгонову{109} и других. О всей пользе и усовершенствовании, которые он доставил своим управлением этому обществу, в речи г. Усова упомянуто подробно. Не считаю лишним поместить здесь из речи г. Усова несколько слов о моем отце.: «В кратком очерке жизни его нельзя представить всех многочисленных подвигов его деятельности. Он обращал внимание на все и покровительствовал всему, в чем видел общественную пользу. Он поощрял наградами и много жертвовал от себя денежными пособиями. Он оставил много рассуждений и писем о разных предметах государственного и частного благоустройства. Граф Николай Семенович предавался общественному делу искренно, с чистою любовью; где шло дело о пользе пламенно любимого им отечества, там он удалял всякую мысль о себе, забывал собственную выгоду, даже самолюбие, жертвовал всем своим достоянием, только бы благо государства упрочить и возвысить». «В частной жизни граф Николай Семенович был скромный семьянин, постоянный доброжелатель и благодетель всех окружающих его, и даже посторонних. Много слез осушено его щедрою рукою и его деятельным попечением. Сам он руководствовался только чистою справедливостью, от которой не позволял себе отступления даже в малостях. Без ропота покорялся тяжким случаям, встречавшимся ему в жизни, полагая упование на премудрый промысел; искренняя, добродушная улыбка, выражавшая чистоту души его, не переставала украшать его до конца жизни».
В 1823 году отец мой был пожалован орденом св. апостола Андрея Первозванного. Многие удивлялись, что он так поздно получил эту награду; но я знаю, что говорили государю, что отец мой горд и пренебрегает наградами. Говоря это, по-видимому, имели цель удалить его от царя. Они боялись его справедливости и неустрашимой его откровенности. Он не был горд и самолюбив, но понимал свое достоинство. Он служил царю верою и правдою; не домогался наград, потому что не был честолюбив, но за милости царя всегда был благодарен.
Когда он получил андреевскую ленту, то немедленно поехал благодарить государя и принят был в его кабинете. На выражение благодарности за эту милость, государь сказал: «Я удовлетворил желанию моего сердца».
Отец мой любил царя, но не льстил ему и не боялся говорить правду. Много раз я слышала, что он говорил моей матушке: «Любовь моя к царю и отечеству слиты в одно чувство в моем сердце!» Иногда печалило его, что, при удалении от царя, он не может быть столько ему полезен, сколько бы желал. Многие называли моего отца русским Аристидом{110}. Он защищал одинаково права людей, как сильных и богатых, так и слабых и бедных, и, невзирая на личность, судил по справедливости: всегда свято чтил верховную власть и говаривал: «Беда была бы России, если бы власть находилась во многих руках». Будучи в Государственном совете председателем гражданских и духовных дел, он продолжал отличаться своими мнениями, которыми еще более сделался известен всей России. Занимаясь государственными и частными делами, он, между прочим, восставал на винные откупа. Противен был его чувству этот источник дохода с вина. На возражение, что с уменьшением пьянства уменьшится и доход государственный, отец мой говорил, что нужно бы стараться извлекать из других источников государственный доход, а не действовать во вред нравственным принципам и не пользоваться способом, столь пагубным для здоровья русского народа. Плоды пьянства — нищета, болезни, смертность; все способности человека гибнут; трезвый же народ трудолюбив, благоденствует, умножается. Отец мой часто говорил, что он желал бы, чтоб в Петербурге не было более семи кабаков, и еще прибавлял шутя: «И семь модных магазинов— как семь смертных грехов!» Однажды, беседуя с государем Александром Павловичем, он заметил, что неприлично прибивать царский герб над дверьми кабаков. Вероятно, прежде не обращалось на это внимания, но после гербы с питейных домов исчезли. В 1824 году, во время наводнения, — мы были в Петербурге, и отец мой в этот день собирался ехать во дворец, а брат, по службе, в департамент, но матушка уговорила их остаться; — такой был сильный ветер, что с крыш срывало листы железа и кружило по площади. В 9 часов утра вода начала уже выходить из труб и канав. На нижней площадке нашей лестницы показалась сырость, а когда площадь стала покрываться водою, то на нее нагнало дров, которые, приплыв к нашему дому, ударялись в окна и разбили стекла; тогда вода хлынула, и все комнаты нижнего этажа наполнились водою, поднявшеюся до двух аршин высоты. В это время гостил у нас дядюшка Коблей и находился в нижнем этаже; только что он успел перебраться наверх, как вода наполнила его комнаты. Один флигель-адъютант проехал на лодке по площади. В два часа вода постепенно стала сбывать, и с какой радостию мы услышали в 8 часов вечера стук экипажей и топот лошадей! В 1825 году 29 апреля сестра Наталья Николаевна вышла замуж за камергера Александра Николаевича Львова