{111}. Несколько дней спустя после свадьбы сестры, 7 мая, скончался муж сестры Веры Николаевны, сенатор Аркадий Алексеевич Столыпин. Она осталась с семерыми детьми; меньшой дочери ее было восемь месяцев. После кончины мужа сестра моя всегда проводила лето с нами на даче.
Отец мой любил детей и был ласков с ними, особенно был нежен с девочками: мальчиков, он говорил, не надо баловать. Он не вмешивался в воспитание, которое другие родители давали своим детям, но не был равнодушен к тому, что касалось до его семейства. Когда Аркадий Алексеевич взял первого гувернера к своим сыновьям, старшему было тогда около восьми лет. Гувернер этот был швейцарец Шербулье{112}, родственник литератору Шербулье, человек очень ученый, отлично знал греческий и латинский языки, но отец мой не одобрял этого выбора и находил, что он имел слишком либеральные принципы, чтобы доверять ему воспитание детей. Когда, после двух лет, Аркадий Алексеевич удалил его, то отец мой был очень доволен, что такой наставник не находился более при его внуках. Он любил, чтобы дети свободно играли и веселились, но остерегал, когда они слишком резвились и шумели, говоря с улыбкою: «Советовал бы я вам попросить вашу маменьку дать вам иногда розочек, тогда вы, как вырастете, будете умными и дельными людьми; моя матушка тоже меня секла, зато я вышел порядочным человеком». Это было говорено шуткою, но ему неприятно было, когда детей наказывали и строго с ними обращались.
Он находил только, что не надобно позволять детям резвиться до забывчивости, чтобы их рассудок не затмевался излишнею резвостью, иначе дети привыкнут с малых лет действовать без размышления, а от этого в жизни бывают дурные последствия. Он считал, что необходимо приучать детей к чистописанию, особенно на русском языке не позволять писать связным иностранным почерком; чтоб каждое слово было написано ясно и буквы были без крючков и украшений. Он находил, что это очень важно и от этого бывают часто недоразумения и споры в важных делах. Все свои познания он приобрел сам, без помощи учителей. Все, что он читал, оставалось у него в памяти, потому что он делал свои замечания и выписки о всех полезных предметах и продолжал это во всю свою жизнь. По замечанию его то, что мы изучаем сами без помощи других, остается тверже в памяти.
Он не любил роскоши и лишних, ненужных расходов, но требовал приличия и щедро давал на все, что необходимо. Дом его всегда был убран хорошо, мебель куплена в лучших магазинах, покрыта штофом и бархатом, но лишних украшений по столам и стенам— ваз, канделябров и разных бронзовых вещей — он никогда не любил, особенно не терпел занавесей у дверей и окон, называя их тряпками, повторяя слова Говарда: «It is a harbour of dust» (вместилище пыли), и говорил, что чистота и свет нужны для здоровья. Когда он был молод и не имел еще больших доходов, то считал необходимостью всегда отделять хотя малую часть от своих доходов— на черный день, и для этого назначил особенный портфель, в котором сберегал откладываемые деньги; кроме того, он прилагал туда же деньги, которые сберегались от определенных расходов. Вообще он разделял статьи расходов на необходимые и ненужные; в необходимых никогда не отказывал, а от ненужных старался удерживаться, и когда успевал в этом, то деньги эти откладывал тоже в копилку. Таким способом он всегда имел особенный маленький капитал на черный день, как он называл.
Он считал нечестным жить сверх своего состояния и входить в долги, и говорил, что хороший хозяин должен вести дела свои так, чтобы доход превышал всегда его расходы. Отец мой сам вел счеты свои до малейших подробностей; в конце месяца весь доход и расход разделял по статьям, а в конце года соединял все предметы также по статьям, и оттого всегда мог легко проверять доходы и расходы каждого года. Он продолжал вписывать в книгу сам до последних лет своей жизни, но сводить счеты в последние двадцать лет поручал мне. Отец мой был большой знаток в живописи и когда, еще в 1784 году, был в Ливорно, в то время продавалось много галерей разоренных знатных фамилий. Он воспользовался сим случаем и составил себе собрание картин знаменитых живописцев, которые ему удобно было увезти на корабле. В Николаеве они украшали отдельную большую залу в нашем доме. В 1805 году отец мой продал главную часть из них; иные сгорели в 1812 году в Москве. Когда же он поселился в Петербурге, то снова начал покупать, и ему удалось приобрести несколько из прежних проданных им картин знаменитых живописцев*.* А именно приобретены: 1. Рафаэля — Иоанн Креститель{113}. 2. Леонарда да Винчи — Иродиада{114}. 3. Джулио-Романо{115} — Адам и Ева. 4. Мнкеланджело{116} — Св. семейство со спящим младенцем. 5. Сассо-Ферато — Пресвятая дева. 6. Шедони{117} (Schedoni) — Эрот и еще несколько других.
Дядя мой, Александр Семенович, также умел ценить живопись, но ни он, ни отец мой не были живописцами. В то время предпочитали более гражданскую службу, нежели художественные занятия, но оба они, пользуясь случаем, приобрели себе большие коллекции картин. Брат мой, Александр Николаевич, с малых лет выказывал свой талант к живописи. Сколько картиночек я сберегала с пятилетнего его возраста, на которых так мило и ясно выражалось его пылкое живописное воображение! Однажды, когда ему было восемь лет, он скульптировал ножичком на кусочке разбитой алебастровой вазы лошадь и воина, который держал ее за узду; фигура их была так прекрасна и поза так натуральна, что отец мой был удивлен талантом ребенка и сохранил этот кусочек между своими редкостями, говоря: «Как жаль, что этот талант не дан бедному мальчику, он был бы русским Рафаэлем». Отец мой готовил его быть государственным человеком, и брат мой никогда не имел хорошего учителя живописи, но всегда любил рисовать. После кончины первой своей жены он начал пользоваться своим врожденным талантом. Пробыв несколько месяцев в Италии, он брал этюды с натуры в Венеции, Риме и Неаполе, по которым написал несколько картин, возвратясь в Россию. После того он постоянно занимался этим искусством и оставил много отличных картин, которые известны и оценены знатоками. По кончине отца он ездил несколько раз с семейством в Италию и продолжал заниматься живописью.
В 1825 году, по кончине государя Александра Павловича, были частые съезды во дворце, и отец мой беспрестанно туда ездил. Декабря 13-го приказано было съезжаться в 8 часов вечера в Зимний дворец, в ожидании великого князя Михаила Павловича из Варшавы. Все собравшиеся долго ожидали его приезда: вдруг пришел граф Милорадович{118} и объявил, что приказано всем собраться в залу Государственного совета. Все туда пошли и заняли свои места. На всех лицах выражалось ожидание великой вести; тогда вошел великий князь Николай Павлович{119}, с бумагами в руке, и сел на президентское место. Все смолкло. Он начал читать манифест. Отец мой понял, что сам государь читает, и первый встал; все последовали его примеру и стали вставать один за другим. После манифеста государь прочел все письма императрицы Марии Федоровны и братьев своих. В тот вечер собралось к нам несколько родных, и отец мой возвратился домой очень поздно; мы все ожидали его с нетерпением. На другой день назначено было собраться для присяги в Сенат, в 9 часов утра, в Совете в 11 часов и во дворце в 2 часа.14-го декабря, рано поутру, услышали мы, что сенаторам приказано было присягать в 7 часов утра, вместо 9. Перемена эта удивила нас: что так рано подняли старичков? Вскоре прибежал к отцу Г. Д.
Столыпин{120}, в большом смущении и со слезами спрашивал: что делать? «У меня три сына, молодые офицеры гвардии, приказано сегодня присягать Николаю Павловичу, а Г. уверяет, что Константин Павлович{121} не отрекся». Отец мой, побранив Г., убедил не верить ложным слухам и успокоил Столыпина. Едва этот ушел, прибежал другой сосед с известием, что солдаты в казармах бунтуют. Отец сейчас велел заложить карету и послал сказать брату, чтоб он ехал с ним вместе во дворец. Матушка испугалась и просила не ехать, когда в городе неспокойно, но отец сказал: «Когда государь в опасности, наш долг быть при нем!» — и матушка более их не удерживала; они оба отправились во дворец. Целый день мы были в страшном беспокойстве. Накануне тетушка у нас ночевала и осталась с нами. Люди наши приносили нам тревожные слухи, беспрестанно бегая осведомляться на площадь. Этот день описан многими и известен всем{122}. Мы все время ходили по зале; матушка несколько раз посылала узнавать об отце, но посланные никак не могли пробраться во дворец сквозь толпу, и мы весь день были в неизвестности. Матушка моя всегда во время душевных испытаний, сохраняя спокойный вид, не тревожила окружающих ее волнением своих чувств и с кротостию покорялась воле божией. На нашей площади мало было народа, все стремились в ту сторону, где собиралось войско. Вдруг мы услышали шум на улице, бросились к окну и увидели идущих в беспорядке солдат экипажа — гвардии, которых вел офицер с обнаженною саблею и, оборачиваясь беспрестанно к ним, говорил с большим жаром. Они прошли площадь и направились к бунтовщикам. Это нас ужасно поразило. В ту минуту вошел в залу старый слуга, Филипп Андреевич, чтобы накрывать на стол к обеду, но, увидев также солдат в беспорядке, остановился и сказал матушке: «Грешно теперь обедать, позвольте не накрывать стола». Мы все охотно согласились и не обедали тот день. Сестра Вера Николаевна с детьми приехала к нам ночевать. В 8-м часу отец прислал сказать, что он здоров, а сам приехал довольно поздно, потому что по окончании всей тревоги было молебствие и присяга. На другой день отец мой ездил опять во дворец и, возвратясь, рассказывал, как он удивлялся красноречию молодого государя. Император Николай в присутствии всех объяснил весь заговор кратко и ясно, слогом Тацита