{123}, как сравнил отец. В марте 1826 года привезли тело в бозе почившего государя Александра Павловича. Отец мой при печальной церемонии въезда в Петербург нес из императорских регалий{124} царский скипетр; ассистентом его был адмирал Кушелев{125}. Тогда отец мой был уже 72-х лет, одет, как следует, в полной форме и, как все другие, был в черном плаще и большой траурной шляпе. Погода была ужасная; ветер и вьюга. Бедный адмирал Кушелев простудился и умер. Отца моего бог сохранил; с ним не было никаких последствий.
В августе мы поехали в Москву на коронацию — отец, матушка, брат и я. В тот год лето было очень жаркое и много было пожаров, горели леса и деревни. Нам пришлось несколько раз проезжать мимо пожаров; одна деревня была совершенно в пламени с обеих сторон, когда мы ее проезжали. Страшно было видеть пробирающийся в лесу огонь и слышать треск горящих деревьев. Многие другие, проезжая, тоже видели подобные зрелища. По прибытии в Москву одна моя родственница упросила меня ехать с нею к одним ее знакомым, где можно было видеть церемониальный въезд; я согласилась ехать с тем, чтобы меня не называли. Когда придворные золотые экипажи проезжали мимо, одна из карет, в которой сидел отец мой, остановилась против самых тех окон, где мы были, и он в ту минуту смотрел на нашу сторону. Две дамы с живостью сказали: «Посмотрите, какое почтенное, выразительное лицо старичка с белыми волосами!», а третья им ответила: «Это адмирал Ник[олай] Сем[енович] Мордвинов.» Во время празднества была иллюминация, и как наш дом был почти за городом, то мы видели ее отлично, особенно Кремль был точно залит огнем. В Москве мы пробыли долее, чем предполагали; отец мой заболел рожею, что нас и задержало; мы все оставались до его выздоровления. В 1827 году отец мой занялся устройством страхового от огня общества, которое и теперь считается лучшим. В том же году тетушка Анна Семеновна переселилась в Москву, потому что сын ее купил имение в Дмитровском уезде, и она решилась жить с ним, но, не желая вовсе расстаться с своим братом и его семейством, обещала приезжать каждый год, гостить на несколько месяцев у нас; при всем том родителей моих огорчил ее отъезд, так как они никогда надолго с нею не расставались. В 1828 году, сентября 2-го, брат мой Александр Николаевич женился на Анастасии Алексеевне Яковлевой{126} Зимою приезжала гостить к нам тетушка Анна Семеновна. В 1829 году отец мой получил от государя Николая Павловича алмазные знаки ордена св. апостола Андрея. В 1830 году 16-го января родился у брата сын Николай. В мае приехала к нам тетушка Анна Семеновна и пробыла до сентября. В это время в Москве появилась холера, почему она и поторопилась уехать к своим детям.
После 1830 года отец мой, кажется, не ездил уже на придворные балы, так как они начинались довольно поздно, но на выходы и в Совет продолжал ездить. На частных балах никогда не бывал, кроме как у друга своего Александра Семеновича Шишкова{127}. По временам посещал всех своих знакомых. В «Семейной хронике» Аксаков{128} упоминает об одном вечере Алек[сандра] Семеновича] Шишкова, на котором была разыграна итальянская пиеса. Автор говорит, «что он был свидетелем патетической сцены, видел сам, как взволновано было семейство Николая Семеновича Мордвинова при звуках итальянского языка, что они плакали как дети». Во-первых, семейство Ник[олая] Семеновича] Мордвинова не было на этом представлении, и дочери его ни слова не говорили по-итальянски. Не странно ли позволять себе писать такую небылицу! Аксаков сказал другую нелепость, «что Мордвинов имел привилегию целовать в губы знакомых дам и девиц и что они весьма дорожили его поцелуями», и «Русская старина» повторяет то, чего никогда не бывало! «Русская старина» (январь, 1872) говорит, что «из литераторов были близки Мордвинову: Воейков{129}, Грибоедов{130} и Рылеев»{131}. Воейкова я совсем не помню; Грибоедов никогда не был даже представлен моему отцу, а Рылеев был в доме раза два — не более. Отец мой продолжал знакомство только со старинными литераторами и поэтами, как-то: с Шишковым, Державиным{132}, Карамзиным{133}, Жуковским{134} и проч. С литераторами и поэтами нового поколения он может быть встречался у Шишкова, но ни с кем не был близок, даже Пушкин к нему не ездил, хотя отец мой с удовольствием читал некоторые его сочинения. С Александром Семеновичем Шишковым самая искренняя дружба продолжалась до конца его жизни. «Русская старина» передает, что «Мордвинов вследствие падения Сперанского{135} уехал в Пензу». Совсем не то! Он просто поехал весною в свою Подмосковную дачу со своим семейством провести лето, как сказано выше. Как Сперанский, так и отец мой были государственные люди и, занимаясь одними предметами, могли посещать друг друга. Отец мой ценил его умственные дарования; но душевные их качества были совершенно различны; потому они и не могли сблизиться и быть в коротких отношениях. По возвращении Сперанского в Петербург отец мой и он жили в одном городе почти 20 лет и никогда не ездили один к другому.
В 1831 году, февраля 3-го, матушка захворала горячкою. Мы тогда уже пользовались гомеопатиею{136}, и удачное лечение ее опасной болезни сделало нас совершенно гомеопатами. Тогда отец мой написал маленькое свое сочинение «О гомеопатии». Еще в печати известны три его сочинения: «О пользах, могущих последовать от учреждения частных по губерниям банков», «О мануфактурах в России и тарифе» и «О способах к получению выгодных урожаев». Когда в 1830 году в Москве появилась холера, то по письмам наших Львовых и Корсаковых из Московской и Саратовской губерний видно было, как удовлетворительно было там гомеопатическое лечение от этой эпидемии. Они сами лечили своих крестьян и многих других в их окрестностях; иные соседи последовали также их примеру.
Удачное лечение внушило крестьянам доверие; они беспрестанно обращались к ним за помощью. Помещики сами ездили по больным, а жены их приготовляли порошки по гомеопатической системе. Письма сестры моей, Львовой, особенно интересовали нас, и, когда холера появилась в Петербурге, отец потребовал от них все сведения, которые нужно быть иметь: описание периодов болезни, лечение ее, отчет в успехах, — и, присоединив к этому некоторые извлечения из писем, послал все к русскому консулу в Америку; писал к нему, что так как холера прошла всю Россию и обходит Европу, то он полагает, что эта болезнь неминуемо посетит и Америку; а как Америка, подобно России, еще новый край, без всех тех удобств, которыми пользуется Европа, то, видя, сколько гомеопатия была полезна в России, он считает долгом по человечеству сообщить в Америку все, что он собрал в доказательство превосходства сего лечения. Консул представил все сии бумаги медицинскому факультету, и американские доктора приняли это во внимание. В Америке гомеопатия получила большой успех; в то время там было не более четырех докторов-гомеопатов, а теперь в Соединенных Штатах около четырех тысяч гомеопатических врачей!
По прошествии десяти лет после того, как отец мой послал свои замечания о гомеопатии, он получил диплом от Северо-американского гомеопатического факультета. Ему сделали честь, избрав его почетным членом их общества, признав его одним из первых, содействовавших введению гомеопатии в Америке. Следя за случайными открытиями, он тоже обратил внимание на г-жу Турчанинову{137}, известную многим докторам. Она почувствовала в себе магнетическую силу лечить горбатых и коротконогих и приехала в Петербург заняться этим. Сила ее магнетизма, которую она сообщала больным, не прикосновением своих рук, а одним зорким взглядом, давала им способность ясновидения, понимать и чувствовать, что полезно было для их недуга. Раз, по просьбе знакомой дамы, Турчанинова лечила у нас в доме одного бедного мальчика, и как больные обыкновенно делали удивительные движения, мальчик вертелся на палке, которую держали два человека; один из них со страха выронил палку из рук, мальчик упал и вывихнул себе руку.
Г-жа Турчанинова в испуге упала в обморок, а покровительница его убежала. Родители мои бросились помогать бедному мальчику, снесли его в кабинет, послали за костоправом и вместе с ним сами помогали в этой операции. Мальчик этот остался впоследствии на попечении моих родителей.
В 1832 году сестрица, супруга брата моего, Анастасия Алексеевна сделалась очень больна, и брат мой решился ехать с нею за границу, а также и брат ее, Иван Алексеевич, поехал с ними. В Венеции она скончалась 9-го января 1833 года, и ее привезли в Петербург. Отец мой в этом же году упал, ложась спать, и с неделю был болен; он был подвержен головокружению. Сестра Вера Николаевна занемогла нервической горячкою, и после двухнедельной болезни мы ее лишились 4-го января 1834 года. Смерть сестры поразила матушку. Горестна была эта потеря и для всех нас; единственным утешением матушки было воспитание сирот сестры моей при себе. Они и переехали все к нам. Брат мой никогда не расставался со своими родителями и всегда жил с своим семейством в одном доме с нами. Матушка моя нежно любила всех своих детей и внуч