ат, но, кажется, еще горячее единственного своего сына и его Колю. Этот мальчик с самого детства был одарен всеми лучшими качествами душевными, сердечными и умственными, нрава кроткого и веселого, притом красив и грациозен; он был общий любимец в нашем семействе. Этого ангела, к величайшему отчаянию отца его и горести всего семейства, лишились в самых цветущих летах его юности, — на семнадцатом году от рождения, 24-го сентября 1846 года.
Отец мой в 1834 году пожалован в графское достоинство. В 1837 году старшая внучка его, Марья Аркадьевна Столыпина, вышла замуж за камер-юнкера Ивана Александровича Бека{138}. В 1838 году брат Александр Николаевич поехал в Крым; на обратном пути, в Москве, 1839 года женился на дочери графа Петра Александровича Толстого{139}, графине Александре Петровне, и в феврале приехали к нам в Петербург. От этого брака у брата было трое детей. Первая дочь, Мария, умерла малюткою; вторая, Анна{140}, родилась в 1841 году, ныне в замужестве с князем Александром Константиновичем Имеретинским. Сын Александр родился 12 ноября 1843 года. Брат мой скончался в Одессе 13 декабря 1858 года. Внезапная его смерть поразила все семейство и друзей его. Незабвенная память о нем останется навсегда в сердцах близких ему. Он был нежнейший сын, супруг, отец и брат; нрава был чрезвычайно кроткого и приятного, внимателен ко всем, любезен в обществе и домашнем кругу. Он много читал; ум его был просвещен; но скромности был необыкновенной: никогда не выказывал своих познаний. При строгих и честных своих правилах он был удивительно снисходителен к другим. Он был очень щедр и много помогал нуждающимся; с евангельскою чистотою души его левая рука не ведала, что правая творила. В 1839 году отец купил дом в Царском Селе, и мы жили в нем весну и осень, а ближнюю дачу он отдавал на лето знакомым бедным семействам даром. Отец мой не только помогал услугами, но и денежным пособием; он давал не по слабости и не по честолюбию, но по чувству благотворительности; дарил тысячами, когда человек был достойный, а иногда рассчитывал дать рубль и даже менее, когда человек казался ему сомнительным. Одна госпожа прибегла к помощи моего отца и, со слезами представляя крайнюю бедность свою, упала пред ним на колени, он тотчас же вынул из бумажника сторублевую ассигнацию и положил ей на руку; к удивлению его, она посмотрела на ассигнацию и с недовольным видом и с раскрытою ладонью сказала отцу: «Что я с этим буду делать?» Тогда очень хладнокровно, взяв с ее руки эту бумажку, он положил ее обратно в портмоне, сказав: «Если вы не знаете, что с этим делать, то я найду кому отдать, кто сумеет употребить это в свою пользу», — и ушел.
Всегдашней привычкой отца моего было, ходя по комнате или гуляя, размышлять и обдумывать что-либо, и по этой причине он всегда любил ходить один. На даче он гулял обыкновенно по лесам и лугам, редко по обделанным дорожкам; случалось ему иногда и споткнуться о камень или оступиться в ямку, в чем он и сознавался, смеясь. Но после того как у него сделалось раз головокружение, когда он ложился спать, он упал и был болен, — матушка стала бояться, когда он долго не возвращался с прогулки и посылала кого-нибудь из нас тайком следить за ним издали, так, чтобы он этого не замечал. Заботясь о воспитании детей, он пользовался всеми случаями внушать им с малых лет— уважать не только закон божий, но и законы гражданские. Например, однажды на даче он застал тринадцатилетнего мальчика, меньшого своего внука Столыпина, который выкапывал старый столб, поставленный среди дорожки, и, выкопав его, повалил. Дедушка рассердился на внука за эту шалость и, побранив его, растолковал всю важность столба, означающего чужую собственность или какое-либо запрещение. Отец мой был вспыльчив, но эта горячность была мгновенная, и когда я замечала, что он своею горячностью кого-нибудь огорчил, то, зная его доброту, нежность и сознательность, я никогда не боялась прийти к нему, высказать замеченное мною, и мало того, что он всегда, бывало, поблагодарит меня за это и приласкает, но сейчас велит позвать того, о ком была речь, или сам пойдет, чтобы утешить огорченного, но когда подобное случалось со мною, то я не могла решиться заметить ему это; мне жаль было огорчить его своим оправданием, тем более что его вспыльчивость скоро проходила и он никогда долго не сердился.
Мы всегда замечали, когда отец мой находился на службе, то, казалось, был веселее и спокойнее, а вне службы хотя и всегда был занят, но иногда был более раздражителен и более обращал внимание на мелочную домашнюю неисправность. Вспомнила я, что тетушка Екатерина Семеновна, которая, по словам ее, в молодости была большая трусиха, рассказывала, что отец мой всегда ее за это бранил. Однажды родители мои должны были ехать по мосту через реку, и с ними в карете сидели тетушки. Екатерина Семеновна, подъезжая к мосту, по обыкновению просила выйти, чтобы пройти пешком, но отец рассердился и не позволил никому выходить. Едва успели они съехать на другой берег — мост обрушился. Этот случай так поразил моего отца, что он никогда не мог равнодушно вспомнить о том и сознавался, что он упрямством своим мог лишиться жены и сестер. После того он всегда заставлял выходить из экипажа, когда встречался на пути мост, и сделался так осторожен, что не позволял нам сидеть в карете, когда приходилось подниматься на гору или спускаться, и шутя говорил, что надо лошадям дать отдохнуть, а нам полезно пройтись; тех же, которые не выходили, называл куколками. Когда из Крыма первый раз мы приехали в Петербург, матушка выезжала на все придворные и частные балы, но впоследствии предпочитала дружеский круг знакомства, и семейная жизнь была более ей по сердцу. Нрав матушки был удивительный: она была довольно живого характера, все видела и замечала, но никогда не сердилась. Она была очень проницательна: по физиономии угадывала людей безошибочно и часто предостерегала отца против тех, которые казались ей не истинно преданными. Замечания ее всегда были совершенно справедливы и предсказания сбывались. Родители мои жили так, что у них не было тайны друг от друга. Отец имел такое высокое мнение о здравом рассудке матушки и верном ее суждении, что часто читал ей свои сочинения, прося ее высказывать свои замечания. Она много читала нравственных, поучительных и религиозных книг, любила стихотворения, читала хорошие английские романы; французских не терпела и не одобряла их, так же как и сочинений французских философов.
Однажды отец мой привез из книжной лавки одно из сочинений Вольтера. Матушка не одобрила эту покупку. «Я стар, — сказал он, — и мне Вольтер вреда не сделает». Несколько дней спустя мы сидели у стола и завтракали; в это время топилась печка. Отец вошел и что-то принес, завернув в полу своей шелковой шинельки, которую обыкновенно носил сверх фрака, стал на одно колено к печке и начал класть в огонь книги одну за другою, с улыбкою посматривая на нас, а мы на него с любопытством и удивлением. Потом он сказал: «Детушки! Правду маменька говорила: не стоит читать Вольтера и нам, старичкам!» В молодости отец мой читал всех французских философов, увлекаясь их красноречием; но когда он женился, матушка убедила его, что не нравственных и не религиозных книг читать не следует. Убеждения ее были так искренни, так сильны, что он, чувствуя справедливость ее замечаний, перестал их читать. Метафизику и мистические сочинения никогда не любил, а Канта{141} запрещал даже читать нам. Отец мой много занимался историею и твердо знал всех знаменитых древних историков и красноречивых ораторов, греческих, латинских и славянских. Новейшие историки были тоже ему известны, но впоследствии он более следил за прогрессом усовершенствования всех наук и за современными событиями. Читал путешествия, газеты и разные новые сочинения; особенно политическая экономия и наука земледелия всегда интересовали его. Удивительно, как отцу моему была известна вся Россия, народонаселение ее во всех частях, климаты, богатства, скрытые в недрах земли и на земле русской, все лесные и степные места, почвы и качества земли и все преимущества, коими одарил бог Россию для ее блага и богатства! Он говорил, что Россия не нуждается в помощи никаких других стран: она богата сама собою. Занимаясь историческими сочинениями, он замечал, что в них прославляют храбрых завоевателей как великих людей, но отец мой называл их — разбойниками. Защищать свое отечество— война законная, но идти в даль с корыстолюбивыми замыслами, проходить пространства земель и морей, разорять жилища мирных людей, проливать кровь невинную, чтобы завладеть их богатством, — такими завоеваниями никакая просвещенная нация не должна гордиться. Он так твердо знал географию и помнил до преклонных лет, что хотя в последние годы его жизни ослабело зрение, но когда читали ему какие-нибудь путешествия, то он мог указать пальцем на карте, где находится какой городок или речка, если чтец затруднялся отыскать.
Отец мой обыкновенно вставал в 8 часов, завтракал в 9-ть с матушкой и вместе с нами, когда был здоров, выезжал каждый день, но не для прогулки, а в Государственный совет, в комитеты или куда нужно по делам; заезжал иногда в книжные лавки. Выходя из дома, не садился прямо в экипаж, а проходил несколько пешком, и карета за ним следовала.
Нельзя сказать, чтобы здоровье его было крепкое, но он никогда не боялся ненастной погоды, ни мороза, и когда выезжал, то в карете всегда одно окно было спущено. Летом же, на даче, когда нужно было идти смотреть какую работу, он очень часто выходил в дождливую погоду под зонтиком: он находил, что чистый воздух— лучшее лекарство для здоровья. Даже сквозного ветра он не остерегался, говоря, что ветер очищает воздух. Когда же не выезжал, то пред обедом играл с нами в волан; и как он отлично метко и ловко играл, то, чтобы не остаться без движения, переступал все время с одной ноги на другую. Обедали мы в четыре часа, и если не было гостей, то после обеда с кем-нибудь из нас он играл в карты — в дурачки, потому что не любил отдыхать; после того он занимался в своем кабинете. В 8-мь часов вечера прохаживался по зале около часа. Чаю вечером не пил, а в десять часов кушал разварной рис с красным вином или с молоком; любил лакомства — пряники, сухие плоды в сахаре, чернослив; кушал апельсины, вишни и виноград, которых запас всегда был у него в кабинете, но во всем был умерен. В большом письменном столе его один ящик был всегда занят сладостями, и там же мешочек с сухариками из черного хлеба. Мясное он мало кушал, более любил рыбное. После ужина опять возвращался в залу и прохаживался довольно долго. Матушка уходила в 11-ть часов, тогда и мы расходились. Отец входил в спальню уже без огня, чтобы не разбудить матушку; свечку ставили у дверей, а потом уносили. До глубокой старости он сам одевался и раздевался без помощи камердинера; от самых юных лет сохранил привычку вычищать щеткою все свое платье — на себе, когда ложился спать, н складывал сам каждую вещь; под подушку клал бумагу и карандаш для того, чтобы записывать свои мысли — «une idee lumineuse»* как он бывало говорил. Никогда не надевал халата, с утра одевался во фрак; носил постоянно шелковые черные чулки и башмаки. Сверх фрака надевал дома легонькую шелковую длинную шинельку с рукавами синего цвета, в которой и представ