нет, но рассудил, что следует отдать долг почтения будущему своему государю, — и счел обязанностью явиться к нему. Приехав во дворец, он просил доложить о нем великому князю и получил в ответ, что его высочество дал приказание, когда приедет Мордвинов, принять его без доклада. Когда отец мой вошел к нему в кабинет, великий князь обнял его и сказал: «Друг мой, никогда не суди меня по наружности. Я удалялся от тебя и казался с тобою холоден не без причины: видя, как милостиво ты был принят у государыни, я не хотел помешать тебе в почести при большом Дворе». Известно было, что между двумя дворами существовало некоторое несогласие. Любовь великого князя с детских лет к моему отцу никогда не изменялась, и в продолжение жизни он несколько раз доказал свою дружбу. Будучи еще великим князем, он подарил отцу моему из собственной своей библиотеки Записки Сюлли{46} (Les Memoires de Sully) с вензелем П. П., под императорской короной, в знак искренности своего чувства, и сказал: «Когда я буду царем, ты будешь при мне моим Сюлли». К сожалению, книги эти пропали у нас в Подмосковной при нашествии французов в 1812 году. Императрица Екатерина также подарила отцу моему полное собрание «Китайских записок»{47} (Les memoires des Chinois), составленное миссионерами (missionaires francjais), которое доныне сохранилось у нас. В Николаеве отец мой устроился очень хорошо — климат там здоровый — и жизнь его вообще изменилась, сделалась гораздо удобнее во всех отношениях. Его семейство составляло около двадцати человек: кроме семейства нашего и родных наших, тетушки Елизаветы Семеновны с дочерью, тетушки Анны Семеновны с сыном, дядюшки Фомы Александровича Коблея, в ежедневном нашем обществе были приятельница матушки мадам Гаке с дочерьми и баронесса Боде{48} с детьми; граф Александр Иванович Остерман-Толстой{49}, граф Гейден{50} и Гамильтон{51} — оба моряки; многие из французских эмигрантов, которые поступили на службу в Черноморский флот, также посещали довольно часто; графиня Кастро де ла Сердо, богатая помещица, постоянно проводившая зиму в Николаеве с своими детьми, и многие городские дамы приезжали к нам по вечерам. Тетушка Екатерина Семеновна проживала с мужем в Польше (он все еще находился при Суворове), но несколько раз приезжала к нам, в Николаев, и гостила у нас. У отца моего был всегда открытый стол; кроме всего нашего семейства, многие офицеры, служившие под его начальством, часто приходили обедать без особенного приглашения, так что у нас бывало за столом иногда тридцать и сорок человек. Вечера были полны приятным, оживленным обществом, и так как в Николаеве много было молодых людей, то два раза в неделю были балы, один день у нас, а другой в клубе; были маскарады, кавалькады и вообще проводили время очень весело. Здесь родилась дочь Наталья в 1794 году, июня 10-го дня. Отец мой нежно любил мою матушку и детей своих, разделял с нею все попечения и беспокойства, часто их убаюкивал и укачивал; когда были больны, сам давал лекарство и вообще обращал внимание на самые малейшие предметы в отношении к нам; даже когда обременен был делами, то и тогда дети были особенною его заботою, и в самое время веселья он занимался ими. Я помню, на домашних балах, как отец брал на руки меньшую дочь, Наташу, и с нею танцевал кругом залы несколько раз. В то время балы начинались рано, и дети с нянюшками стояли у дверей и смотрели на танцующих. Я помню тоже, как был дан бал для Суворова; он подходил и ласково шутил с нами; помню, как завешивали у нас зеркала, а в кабинете отца моего была приготовлена для Суворова ванна и ушат со льдом, и тут же стоял Прошка*{52}. Отец рассказывал, как раз он был озабочен во время турецкой войны. Однажды он принес план Суворову и, разложив на стол, просил решения насчет каких-то распоряжений, но тот, вместо ответа, прыгал около стола и повторял: ку-ку-ри-ку, что он обыкновенно делал, когда не хотел отвечать. Отец, потеряв терпение, должен был уйти со своим планом и решить сам, как действовать без совета Суворова. Я помню другой анекдот, рассказанный отцом. Нужно было послать войско на штурм какого-то города и велено изготовиться к приступу; но оказалось много больных, и Суворов приказал своим манером, «чтобы больных не было!» и чтобы из госпиталей всех послать на штурм, что и исполнили: вывели всех солдат из больниц, в госпитальных шлафорах{53} и колпаках, посадили на шлюпки и отправили тоже на приступ; кажется, это было ночью. И что же? Суворовский приказ, так сказать, перетряхнул изнуренных воинов; они пободрели, и все кончилось удачно; оставшиеся в живых возвратились без лихорадки. Так оживляло всех одно слово Суворова, умевшего говорить душе русского человека! Из Николаева отец мой ездил несколько раз в Крым, а одно лето мы ездили всем семейством и жили в Бахчисарайском дворце{54}. Лето мы всегда проживали за городом; один год жили в Богоявленском, в 12-ти верстах от Николаева, остальные годы — в Спасском, прекрасном месте на берегу реки Буга (оба основаны Потемкиным). Туда по воскресеньям приезжали гости из города, гуляли, веселились, и вечер всегда оканчивался танцами. Многие путешествующие останавливались в Николаеве, проживали месяцами в этом счастливом уголке, увлекаясь приятным обществом и жизнью, которую там проводили, и называли его маленьким оазисом в степи, в новом нашем малонаселенном крае. Когда происходил раздел наследственного имения, отцу моему братья его поручили заняться этим делом, что он и исполнил. Отделив из белорусского имения трем сестрам, разделил на три части братьям, предоставив выбор каждому по желанию. Отцу моему досталось Покровское* с деревнями и имением в Белоруссии, в котором заключалась часть и Петра Семеновича. Дядюшки мои были красавцы и достойные молодые люди, но большие щеголи и моты. Петр Семенович, после смерти своей, оставил много долгов, и отец мой, не желая отдать имения в чужие руки, взял его себе и уплатил все его долги. Александр Семенович прожил все свое имение и еще у отца моего забрал в разное время триста тысяч ассигнациями{55}, которые остались неуплаченными, и умер уже в пожилых летах. Когда Людовик XVIII{56}, во Франции, вступил на престол, то назначил Александру Семеновичу пенсию в вознаграждение за то, что он, будучи министром в Венеции, содействовал к спасению принцесс, королевских тетушек, когда они приехали из Франции в Венецию, во время Французской революции. По кончине Александра Семеновича пенсия продолжалась и вдове его.
Отец мой всегда был очень степенный человек, не любил щеголять и даже скуп был для себя, но щедр для других; не только не отказывал в помощи, но сам предупреждал нуждающихся. Кроме родовых имений, которыми владел отец мой, пожаловала ему императрица Екатерина большую часть Ялтинской долины; от государя Павла Петровича он получил тысячу душ в Воронежской и Тамбовской губерниях. Кача по духовному завещанию досталась ему от приятеля его Фалеева{57}.Г-н Фалеев был очень богат и не имел прямых наследников; несколько раз при жизни своей он просил моего отца, в знак дружбы, принять от него это имение, и мой отец всегда отказывал, но по смерти Фалеева принял в память, по завещанию. В то время в Крыму имения продавались по дешевым ценам; отец мой купил Саук-су, Эль-бузлу и виноградники в Судаке. Сабли и Корениху тоже купил, но опять продал, чтобы приобрести Байдарскую долину и имение в Пензенской губернии; купил еще в Днепровском уезде Черную Долину и земли в Мелитопольском уезде, в Саратовской и в Оренбургской губерниях и все населил крестьянами из других деревень.
Александр Семёнович Мордвинов
В «Истории Малороссии»{58} Н. Маркевича (стр. 619 упоминается о Черной Долине, под названием Серкет и Гайман. Вероятно, это та же самая, которая теперь принадлежит нам.
При вступлении на престол государя Павла Петровича отец мой был произведен в адмиралы. Кажется, около этого времени государь послал Рибаса в Николаев, предоставляя отцу моему решить судьбу Рибаса, и даже дозволил сослать его в Сибирь. Вероятно, государю известны были все действия этого хитрого человека, также неприязнь и интриги против отца моего; но отец мой, по приезде Рибаса, сам поехал к нему, великодушно простил его и пригласил к себе обедать. Рибас признался моей матушке, с каким страхом он ожидал свидания с моим отцом и как поразила его великодушная встреча, но благодарности за это не почувствовал. Во время пребывания своего еще в Николаеве он снова начал интриговать фальшивыми доносами. Отец мой, по приказанию государя, отправился из Николаева к нему в Петербург и ожидал себе лестного приема. Не доезжая заставы, когда было уже довольно темно, он в карете задремал. Вдруг слышит около своего экипажа топот лошадей; вообразил себе, что это был знак почетной встречи. При самом въезде его в город офицер подъехал к окну кареты и почтительно спросил: куда он прикажет его везти? Тогда отец мой удивился и сказал: «Что это значит?»— и получил в ответ, что по воле государя он арестован{59}.
Не желая навлечь кому-либо из приятелей неудовольствия своим приездом, будучи под арестом, он решился ехать к одной родственнице, вдове, и остановиться у нее. «Ма cousine*,— сказал он, войдя в комнату, — примете ли вы арестанта?» Разумеется, родственница ему не отказала; когда же он удалился в приготовленную для него комнату, офицер объявил, что ему приказано не отлучаться от него, но отец мой уговорил его спокойно лечь спать, заверив, что не уйдет, и сам всю ночь провел, ходя по комнате, в раздумье, какая бы могла быть причина его ареста, и не знал, чему приписать. На другой день явился к нему посланный с объявлением, что назначена комиссия его судить