{60}, куда и попросят его явиться.
Государь, любя моего отца и боясь его погубить, спросил у своего секретаря, Кушелева{61}, как он думает, может ли Мордвинов оправдаться? — «Если нет, я запрещаю судить его, но если может — пусть судят!» На это Кушелев отвечал: я уверен, что Мордвинов ни в чем не виноват против своего государя. Когда отец мой явился в комиссию, на столе лежала кипа бумаг, по которой ему делали такие странные и неясные вопросы, что он ничего не мог понять, в чем его обвиняли, и просил доверить ему бумаги рассмотреть у себя, на что и согласились.
Приехав домой, отец мой раскрыл пакет, и маленькая записка, которая, вероятно, по нечаянности была тут, разъяснила ему все дело. Едва он успел прочесть ее, как прискакал посланный из комиссии, требуя от него поспешно бумаги обратно. Он закрыл пакет, вручил его посланному и сказал: «Возьмите, мне более ничего не нужно, я все понял». На другой день явился к нему князь Куракин{62} и, проливая слезы, уговаривал просить прощения у государя, который всегда его любил и, вероятно, окажет ему свою милость. Отец мой отвечал ему: «Никогда я этого не сделаю, потому что ни в чем не признаю себя виновным; но знайте, князь, что если я даже буду сослан в Сибирь, и оттуда бойтесь меня!» Отец мой, не быв виновен, оправдался, и враги его не достигли своей цели; но, зная неустрашимую откровенность его и любовь Павла Петровича к нему с детства, уговорили государя не призывать к себе Мордвинова, будто бы по той причине, что он может, по горячности своей, сказать что-нибудь неприятное и тем подвергнуться немилости. Государь согласился не видать его, подарил при этом ему тысячу душ, предоставив выбор имения где пожелает, и уволил его от службы. Отец мой принял это как знак милости, а не гнева, и что государь увольнением удалил его, чтобы спасти от происков врагов его. Вспоминая о Павле Петровиче, отец мой говаривал о нем, что он имел много благородных душевных качеств, но его вспыльчивость, мнительность и настойчивость в требованиях— немедленно исполнять волю его— много ему вредили; иные из окружающих его пользовались тревожным характером и медлили исполнять его приказания, чтобы, раздражив его, поднести доносы о тех, кого хотели по злобе погубить. Помнится мне, что одно из нареканий на моего отца состояло в том, что будто он не радовался восшествию на престол Павла Петровича и скорбел о кончине Екатерины.
В Николаеве, в 1799 году, февраля 24 дня, родился брат Александр{63}, а в мае месяце мы все поехали в Крым. На пути остановились в имении графа Каховского{64} на несколько недель, по его приглашению. Оставив нас, отец поехал в Саук-су, в наше имение, где он назначил нам будущее местопребывание. Селение это находится в узкой долине, окруженной высокими горами, покрытыми темным, густым лесом; кое-где виднелись дикие разнообразные скалы; иные из них казались нам развалинами, убежищем каких-нибудь отшельников древних времен. Между горами протекает речка Саук-су* и разделяет селение на две части: посреди селения на этой речке бьет фонтан чистейшей воды; место очень живописное, но чрезвычайно мрачное. Отец мой, избрав на склоне горы место для постройки дома, очистил несколько татарских изб для временного нашего помещения, и мы туда переехали. С нами были: тетушка Анна Семеновна с сыном, маленьким его товарищем и гувернером; мадам Гаке с дочерью; наша гувернантка и матушкина сестрица мадам Мадекс с мужем и двумя детьми, которые приехали из Англии погостить к нам в Николаев. Отец мой занялся постройкою дома, пользуясь материалом большого неоконченного завода. Пока строился дом, все жили отдельно в татарских, домиках и приходили обедать все к нам. Матушка, неразлучная с батюшкой, всегда находила большое удовольствие разделять труды его в устройстве хозяйства и разведении маленького сада перед домом. Там был еще большой фруктовый сад, но в некотором расстоянии от избранного места. Дом был к зиме готов, хотя каменный, но совершенно сухой. Отец мой придумал средство просушивать стены маленькими печурками в стене, между окнами, где постоянно держали огонь. По окончании внутренней отделки дома их заделали. Соседей около нас не было никого, кроме проживающих в Судаке должностных лиц и владельцев, разводивших виноградники. В числе их жил академик Паллас{65}, известный ученому свету по своим путешествиям и сочинениям. Он часто виделся с отцом моим, и дочь его приезжала к нам.
Мы также часто ездили в Судак, где тоже были у нас виноградники, и так как Саук-су на Судакской большой дороге, то из проезжающих в Судак иные заезжали к нам. Тихо и мирно прошла первая зима; казалось, что все были счастливы. Мы, дети, по крайней мере веселились и наслаждались сельскою жизнью; все нас занимало; часто вечера проводили в танцах; даже бывали детские маскарады. Нас, детей, было много; казалось, что и родители наши не скучали, и в этой глуши наше веселье было им единственное развлечение, но более всех оживлял нас маленький братец, который был очень мил и забавен и удивительный красавчик. Он чрезвычайно любил музыку, и хотя был по другому году, но умел отличить, когда играли, что ему нравилось, и тогда начинал прыгать на руках няни. Нянею его была прежняя его кормилица, Домна Аксеновна, жена дворецкого Филиппа Андреева, верная и преданная женщина старого времени, любила нас всех как родных; родители мои очень ее уважали. По вечерам отец мой всегда сидел в гостиной с нами; я помню даже, что в Николаеве обыкновенно садился возле матушки и занимался делами, не развлекаясь разговорами окружающих его, но часто уходил в залу и, прохаживаясь по комнате, казалось, углублялся в размышления; может быть, и в это время занимали его какие-нибудь дела, но я знаю, что у него было обыкновение всегда давать себе отчет, каждый вечер, с пользою ли он провел этот день. Поверяя свои действия и чувства, он мысленно спрашивал себя, «не потерял ли я минуты без пользы?». Даже лишний час сна он считал потерею времени и, когда был молод, приказывал человеку окачивать ему голову холодною водою, если в назначенный час он не мог сам проснуться. Желая и нас приучить следовать его примеру, он заставлял нас писать ежедневно журнал, который не требовал подавать ему, но для того, чтобы мы сами себя поверяли. Родители вели нас так, что не только не наказывали, даже и не бранили, но воля их всегда была для нас священна. Отец наш не любил, чтоб дети ссорились и, когда услышит между нами какой-нибудь спор, то, не отвлекаясь от своего занятия, скажет только: «Le plus sage-cede*», * Самый умный — уступает и у нас все умолкнет.
Прошла первая зима, открылась весна, наступило и лето— все шло хорошо и благополучно. Все наши сельские занятия — прогулки по лесам, полям, лугам, работы в виноградниках, сбор разных плодов, орехов и ягод в наших садах — приносили нам большое удовольствие; помогая нашими детскими руками садовникам и работникам, унося из сада домой мешочки и корзинки с фруктами, по нашей силе, мы, как нам казалось, тоже были полезны.
К началу второй зимы все понемногу стало изменяться. Наша гувернантка и домашний доктор занемогли лихорадкой и нас оставили; г-жа Гаке принуждена была ехать к замужней дочери; тетушка и дядюшка Мадекс скончались от нервной горячки. Эта потеря оставила очень грустное впечатление, особенно матушке. Дети их впоследствии уехали к тетушке Партридж, которая, желая их сделать своими наследниками, взяла их к себе. При нас остались только тетушка Анна Семеновна и дочь г-жи Гаке. Потом начали доходить до нас слухи о появлении разбойников в соседних лесах, смежных с нашими, о грабеже и нападении, наконец найдено было тело убитого татарина на дороге, недалеко от Саук-су; наехала полиция производить следствие, удвоили у нас караул по ночам, дали сторожам ружья и трещотки. Раз было маленькое нападение на наш скотный двор, который находился близ леса и довольно далеко от селения; похититель кур постращал нашего скотника, что скоро они доберутся и до нас. Однажды вечером мы услышали трещотку караульного; все побежали на место тревоги и воротились со смехом, узнав, что захватили человека, пробиравшегося к мельнице, который оказался одним из бывших наших каменщиков; он притворился пьяным, и его отпустили. Вследствие всех этих беспокойств отец мой решился ехать в Симферополь и объяснить об этом губернатору; нам прислали трех казаков. Из Симферополя вскоре матушка получила известие от отца моего, что государь Павел Петрович скончался и что отец желает ехать в Петербург, служить молодому царю{66}. Матушка и тетушка так обрадовались, что сейчас начали укладываться, и когда отец возвратился, все было готово к отъезду; и с радостью все отправились в мае 1801 года. Лет пять после того мы узнали, что когда отец мой искал работников для постройки дома в Саук-су, то к нему явился разбойничий атаман со своею шайкою, скрывавшийся несколько лет в тех отдаленных местах от преследований полиции, и, занимаясь у нас работою, они избавлялись от подозрений. Когда атаман шайки был пойман, многие в Херсоне ходили смотреть его, и мадам Гаке тоже любопытствовала, пошла с другими городскими дамами взглянуть на него, и этот разбойничий атаман оказался подрядчик наш, Кашин! Она узнала его, и он ей признался во всем и сказал, что он никогда бы не сделал нам никакого вреда.
Архив семьи Мордвиновых
Путь наш до Петербурга продолжался почти четыре месяца! В Симферополе пробыли мы две недели; у дядюшки Маркова в Малороссии прогостили месяц; потом продолжали наш путь, и как у нас много было экипажей, карет и кибиток, то мы ехали на долгих, останавливаясь в каждом городке и почти в каждом помещичьем имении, хотя приходилось иногда для этого сворачивать в сторону с большой дороги на несколько верст, где только была возможность. Если сами помещики находились в имении своем, то принимали нас очень радушно, несколько дней не отпускали, угощали по русскому гостеприимству того времени, снабжали нас в путь разной провизией и печеньем всякого рода; где же в имении был господский дом, а хозяева в отсутствии, то управляющие их радостно принимали, предлагая весь дом к услугам, и если матушке нравилось, то оставались несколько дней. В Москве мы остановились у приятеля отца моего, князя Вяземского