Сенявин сидел рядом со Львовым, прислонясь к переборке. Давно он отвык от общения с командирами, тем с большим интересом внимал Ушакову, которому в душе завидовал. «Почему, — спрашивал он иногда себя, — так ладно и споро у него все получается? Может, потому, что сумел разглядеть в темной бездне блеск путеводных звезд? Или пришелся по нраву сиятельному князю и тот ему потрафляет? Но при Войновиче сего не было, однако викторию у Фидониси добыл он, Ушаков. В чем разгадка его успеха?»
Ушаков между тем продолжал:
— Замечено было мною еще со времен Чесменского боя, что турки в великую суету без флагмана впадают. Он у них будто бы за Аллаха, — командиры заулыбались, переглядываясь, — ежели он не утек, то и вся эскадра за ним, а не дай Бог сгорит или утопнет, то и все разбегаются. — Ушаков сделал паузу. — Стало быть, нам и следует по той голове неприятельской главнейший удар предпринимать. Для того господа командиры понимать сигналы флагмана должны быстро и точно исполнять их.
Не все запомнилось в этот раз Сенявину, но суть уяснил твердо и был в душе признателен Ушакову за откровение и щедрость, с которыми он излагал подчиненным свои мысли.
Спустя две недели, в середине октября, Севастопольская эскадра вышла в море и через пять дней подошла к Сулинскому гирлу Дуная. Ушаков имел предписание — прикрыть со стороны моря действия гребной флотилии. Накануне флотилия де Рибаса вошла в Сулинское гирло, высадила десант, атаковала и уничтожила две батареи, охранявшие устье Дуная. В тот же день запорожцы атамана Головатого на казацких лодках атаковали турок в Килийском гирле. Действуя совместно, суда де Рибаса и лодки запорожцев двинулись вверх по Дунаю, вступили в бой с Измаильской флотилией турок, разгромили ее и захватили остров Сулину. Этот остров лежит как раз напротив Измаила, и теперь крепость оказалась отрезанной от правого берега.
Крепость с суши второй месяц осаждали русские войска. В Измаиле держали оборону тридцать пять тысяч янычар, а русских было намного меньше. Со всех сторон город опоясали мощные каменные бастионы, на которых ощетинилось свыше трехсот пушек.
Ноябрь начался холодами. Выпал снег. Шквалистый ветер рвал паруса, якоря едва удерживали корабли под напором ветра и волн. То и дело корабли дрейфовали на прибрежные отмели, тянувшиеся на десятки километров. Турецкий флот укрылся в Константинополе, и Ушаков, с разрешения Потемкина, увел эскадру в Севастополь.
Под Измаилом де Рибас тем временем возводил укрепления, на острове расставил батареи, готовился к наступлению, но пока войска бездействовали. Близилась зима, недоставало продовольствия и дров, среди солдат начались брожения. Но Потемкин знал нетерпение императрицы, которая ждала вестей о взятии Измаила. И князь решился. Нет, не на штурм, а поручил это щекотливое дело Суворову.
Получив приказ, Суворов в два дня совершил бросок с войсками на сто километров и появился у стен Измаила. Турки забеспокоились, а русская армия воспрянула. Все было сделано по-суворовски. Быстро и ладно подготовлены войска, составлен четкий план штурма. Накануне Суворов послал в крепость парламентера с запиской: «Я с войсками сюда прибыл. Двадцать четыре часа на размышление — воля, первый мой выстрел — уже неволя; штурм — смерть…» Турки ответили, что скорей Дунай остановится в своем течении и небо упадет на землю, чем сдастся Измаил.
Штурм начался ровно в пять часов утра по третьей ракете. У всех начальников штурмовых колонн были строго выверенные часы. Накануне, чтобы сбить с толку турок, устраивались ложные тревоги и атаки, пускались ракеты. Ночью наплыл густой туман, но в точно назначенный срок войска бесшумно, бегом кинулись на штурм. Туда ринулись назначенные колонны Кутузова, Ласси и восьмитысячный отряд де Рибаса.
Прикрываясь огнем с судов, к крепости подошла флотилия. Полторы тысячи казаков и шесть с половиной тысяч регулярного войска на шлюпках и лодках. Их встретил картечный огонь сотен крепостных пушек, но туман скрыл шлюпки с десантом.
Колонна генерал-майора Кутузова первой взяла бастион и ворвалась в крепость. К восьми часам утра турок сбили по всей линии, сражение перенеслось в город. Турки бились насмерть, но к вечеру их смяли, а остатки взяли в плен. Лишь единственному янычару улыбнулась судьба — он переплыл Дунай на бревне.
Суворов рапортовал Потемкину: «Крепость Измаильская, которая казалась неприятелю неприступной, взята страшным для него оружием российских штыков».
Новый, 1791 год принес новые заботы Ушакову. Искромсанные сражениями, истрепанные штормами корабли надлежало исправно и быстро отремонтировать. В Севастополе не хватало мачтового леса, букового дерева для крепления рангоута и корпусов. Все это надо было выпрашивать через светлейшего князя. Казенные бумаги длинной чередой шли долго по непролазной грязи в Яссы и оседали там в походной канцелярии. Потемкин отъехал надолго в Петербург, там еще гремели салюты в честь героя Измаила. Досаждали Ушакову и нерасторопность, а подчас и нерадивость подчиненных.
Взятый в плен у турок корабль «Мелек-Бахри» переименовали в «Иоанна Предтечу» и начали переделывать, ставить новые пушки. Командиром назначили капитана первого ранга Баранова. Ушаков сошел на берег, встретил его и сделал выговор: «Извольте, господин капитан, за ремонтом присматривать рачительно, как подобает капитану». Тот в ответ вскипел: «Я не мастер корабельный, ваше превосходительство, и не такелажник, а должен принять готовый корабль». Ушаков спокойно, не повышая голоса, повторил ему: «Сие мнение противно долгу службы, и должно исполнять, что приказано начальниками». Однако Баранов заартачился. Пришлось объявить ему выговор по эскадре…
Читая приказ об этом, Сенявин поморщился: «Хотя Баранов и не прав, но Ушаков пересаливает». Думал и не подозревал, что скоро и ему придется солоно. Неделю спустя пришел приказ Ушакова отправить матросов на строящиеся корабли в Херсон и Таганрог. Предписывалось командировать «здоровых и способных к исполнению должностей служителей». Недолго раздумывая, Сенявин решил схитрить: «Здоровые и исправные матросы мне самому нужны». Вызвал лекаря, заговорщицки подмигнул: «Давненько хворые служители застряли на корабле. Нынче же спровадим их на строящиеся корабли».
На следующий день выделенных матросов со всех кораблей построили для отправки. Неожиданно пришел Ушаков, начал обходить строй, опрашивать по привычке матросов. С «Навархии» трое пожаловались: у двух ломило в суставах, третий едва стоял — опухли ноги. Ушаков вывел их из строя, подозвал Сенявина: «Оных служителей переменить на здоровых». Сенявин закусил губу: «Других служителей посылать на замену не стану». Ушаков налился краской: «Подтверждаю приказание — служителей заменить». И ушел в сопровождении бригадира Пустошкина.
Сенявин приказание не выполнил, и через день Ушаков издал приказ по флоту:
«…А как не впервые вижу его, г. Сенявина, прискорбности от неохотного повиновения к команде, потому подтверждаю впредь по повелениям моим чинить безоговорочно, как долг службы требует…»
Коса нашла на камень. Тут, может, Сенявину вспомнились его знатные родственники. И наверное, подумалось об устойчивом, на виду у всех, расположении светлейшего князя. К тому же слишком, показалось ему, по его генеральс-адъютантским меркам, ославил его флагман перед офицерами флота. Только спустя два дня настрочил Сенявин жалобу Потемкину на своего старшего начальника, командующего флотом:
«…На весь флот в генеральном приказе назван я ослушником, неисполнителем, упрямым и причиняющим его превосходительству прискорбие относительно моего повиновения к службе ея и. в.
Вашу светлость всенижайше прошу приказать учинить сему следствие, и, ежели я есть таков, подвергаю себя надлежащему наказанию».
Сенявин писал жалобу, заведомо зная, что не прав кругом. Однако задетое самолюбие возобладало над здравым смыслом и просто порядочностью. Видел он, что новому командующему не просто, знал, как Войнович приучал командиров к бездействию, не спрашивал за упущения, поощрял лесть, не замечая промахи в службе. А Ушаков требовал жестко, но по справедливости и в то же время охотно общался с командирами вне службы. Он завел привычку в праздники и воскресенья приглашать офицеров на обед. Зимой, когда команды жили на берегу, званые обеды устраивались у него дома.
Как раз подошло Благовещение[38], и флагман пригласил всех командиров на обед к себе домой. За столом непринужденно беседовали, время летело незаметно. В ожидании кофе все вышли из-за стола, закурили, в соседней комнате сели перекинуться в карты. Самые молодые по возрасту — Сенявин, Львов, командир «Святого Павла» Лавров и командир фрегата Шишмарев отошли в угол. К ним степенно направился Ушаков. Все расступились, и Ушаков тихо и учтиво обратился к Сенявину:
— Вы довольно лихой и гораздый офицер, однако к чему прыть свою употребляете во вред службе?
Отвечая, Сенявин слегка зарделся:
— Ваше превосходительство, не для чего мне на корабле хворые матросы…
— Слово начальника неукоснительно, чего для тогда воинскую службу городить, — поддерживая разговор, продолжал адмирал и оживился. — Кроме прочего, вам ли не знать худые экипажи новых кораблей, сколь важно иметь там добрых служителей.
Доводы Ушакова были более чем убедительны, однако скверная привычка иметь свое, часто неоправданное самолюбие не выпускала Сенявина из своих сетей:
— Однако хворые матросы обуза на корабле…
— Для хворых гошпиталь на берегу, — ответил с досадой Ушаков.
Видимо, он еще раз убедился в неразумном упрямстве Сенявина, бесплодности дальнейшего разговора и закончил:
— Ваша жалоба представлена на суждение его светлости с моим пояснением.
В это время прислуга подала кофе, и все направились к столу.
«Ну-ну, поглядим, чью сторону возьмет светлейший», — подумал Сенявин, а Львов прошептал ему в спину: «Была тебе, Митя, охота огород городить». И действительно, заварилась каша, которую Сенявину пришлось расхлебывать не один год. Ушаков же его жалобу направил с рапортом Потемкину, резонно заметив: «Исполнения не чинит и, упрямясь, оказывает себя непослушным. По сущей необходимости опасаясь, чтоб таковых соблазнительных примеров и несоблюдения военной дисциплины не могло произойти худых Следствий, а особо когда случится быть против неприя