…«Сильный» одним из первых решительно атаковал младших турецких флагманов, а когда те ускользнули к проливам, сблизился с другим турецким кораблем. Приближаясь к нему, Игнатьев задумал обрушить на врага весь бортовой залп.
— Приводитесь к ветру и ворочайте оверштаг. Будем бить супостата левым бортом, — передал он старшему офицеру, лейтенанту Шишмареву.
Когда «Сильный» подошел к линии ветра, он внезапно стих, и поворот замедлился. Продолжавший двигаться турецкий корабль оказался в удобном положении и открыл жестокий огонь.
Шишмарев, руководивший поворотом, вдруг услышал встревоженный крик:
— Командира убило!
Перебежав на правый борт, Шишмарев чуть не наткнулся на распластанное в огромной луже крови тело Игнатьева. Ядром перебило шею, из нее хлестала кровь, а рядом, искромсанная, валялась голова командира.
Весь сжавшись, Шишмарев негромко приказал оторопевшим мичману и двум матросам, сдернувшим фуражки:
— Тело командира обернуть простыней и отнести в кают-компанию.
Повернувшись к рулевому, крикнул:
— Так держать, прямо под корму турка! Боцман, ставить все паруса! Орудиям обоих бортов всех деков, товьсь!
Медленно, но верно «Сильный» приближался к неприятельскому кораблю, лишившему жизни их командира.
— Пали!
Град ядер и брандскугелей обрушился на турок. Повалились перебитые реи, засияли огромные дыры в парусах, задымилась тут и там верхняя палуба, зачернели пробоины в бортах. Турки, не открывая огня, в панике повернули корабль к берегу, но «Сильный» преследовал его даже под огнем крепостной артиллерии, и спасла неприятеля только наступившая темнота…
Адмирал бросил взгляд на алый флаг Саида-Али. Наконец-то он добрался до капудан-паши. Сокрушать и уничтожать флагманов неприятеля по традициям ушаковских сражений стало его главным правилом при встрече с противником.
«Твердый», сближаясь с «Седель-Бахри», непрерывно вел пальбу. Уже запылали пожары на его верхней палубе, упала надломленная половина грот-мачты, а Сенявин упорно шел вперед, сближаясь чуть не вплотную с противником, так, «что реи с реями почти сходились».
Внезапно с противоположного, наветренного борта, засвистели вражеские ядра, раздалась ружейная пальба.
— Ваше превосходительство, — донесся встревоженный голос Рожнова, — мы под самым берегом.
Сенявин перебежал на другой борт. В наступивших сумерках, всего в кабельтове, чернели бастионы крепости, изрыгавшие ядра и опоясанные вспышками ружейных выстрелов.
— Ворочайте на обратный галс! — с досадой проговорил Сенявин, глядя на уходящий «Седель-Бахри». Опять капудан-паша ускользал от него…
В наступивших сумерках укрывались в пролив, под защиту крепостных пушек, один за другим турецкие корабли. Неприятель бежал, но не был разгромлен. И, хотя потери турок были в десятки раз больше, Сенявин остался недоволен.
«Избитый враг ускользнул. Почему? Не было ветра, а значит, и скорости. Командиры увлекались атакой по корпусу, а надо было, как он требовал, прежде всего сбить верх, то есть мачты, такелаж, паруса, лишить неприятеля хода и маневра. К тому же порох и ядра беречь надобно. Не палить по неприятелю на большом расстоянии, суетясь в дыму. Россия далека, а впереди еще столько сражений».
Саид-Али благодарил Аллаха за то, что корабли кое-как убежали от разгрома. Но они были все сильно потрепаны. Неделю свозили на берег тысячи погибших матросов. Саид-Али искал виноватых в поражении. Он казнил своего вице-адмирала и двух капитанов на виду у всей эскадры. Приговор утвердил уже новый султан — Мустафа, низвергнувший Селима.
А русский флагман по-отечески распекал командиров за упущения.
Сенявин вошел в салон, когда командиры успели обменяться последними «баковыми» новостями и установилась относительная тишина.
Прежде всего адмирал остался недоволен тем, что многие командиры, начав бой с каким-либо кораблем, не доводили его до конца, а после одного-двух залпов переносили атаку на другого противника.
Особенно досталось командиру «Ретвизана». При этом Сенявин бросил многозначительный взгляд на Грейга — «Ретвизан» сражался под его контр-адмиральским флагом. Но больше других,Сенявин выговаривал Быченскому, командиру «Уриила».
— Ответствуйте, любезный Иван Тимофеевич, — обратился он к Быченскому, — почему вы не абордировали турецкого флагмана, когда тот ткнулся форштевнем в ваш такелаж и сломал себе утлегарь?
— Мне подумалось, что абордаж получится успешнее у задних мателотов — «Селафаила», «Ярослава», «Елены», — нисколько не смущаясь, начал Быченский.
— А что, ежели, — перебил вдруг Быченского флагман, — и «Селафаил» тоже размыслил бы таким же образом и пропустил турка для «Ярослава», а «Ярослав» уступил бы его «Елене» и так далее?
От дружного хохота задрожали переборки салона, а смутившийся Быченский развел руками и неловко переминался.
Жестом Сенявин посадил Быченского и, согнав улыбку, продолжал:
— Господа, каждый из вас никоим образом не должен упускать случай атаковать неприятеля с кратчайшей дистанции. Ежели сосед будет иметь случай помочь вам, то посторонитесь, но отнюдь не далее картечной дистанции. — Размеренно вышагивая по толстому ковру, Сенявин продолжал: — Всегда, господа, вы обязаны употребить все искусство ваше, чтобы схватиться с неприятелем на абордаж и при том не думать, что он вдруг сожжет вас.
Закончив разбор сражения, адмирал пригласил всех к чаю, напомнив, что завтра все должны закончить ремонт.
Сенявинские умельцы голыми руками привели в порядок корабли за два дня. Турецкие корабелы на великолепных верфях залатывали истерзанные корабли Саида-Али целый месяц.
В конце мая на эскадру пожаловали два гостя из Петербурга для переговоров с Портой — французский эмигрант, статский советник Министерства иностранных дел Поццо-ди-Борго[70], корсиканец и друг детства Наполеона. Даже Чичагов высказался о нем как об «авантюристе, неизвестно откуда появившемся и неизвестно в чьих интересах действующем». Чичагов настаивал поручить миссию переговоров Сенявину. Царь категорически отверг это: «Мне трудно предпочесть Сенявина, когда вы сами признаете его ниже своего поста даже единственно в морском отношении и когда он дал нам убедительные доказательства недостатка логики». Строптивый адмирал дважды отверг царскую «логику», а заодно и чичаговскую и оказался правым на деле…
Вместе с Борго прибыл молодой чиновник Константин Булгаков, сын старинного знакомого[71] Сенявина, бывшего посла в Турции. Его помнил Дмитрий Николаевич еще ребенком и потому принял очень тепло. Булгаков обрадовал адмирала:
— Батюшка вам кланяется и велел передать на словах, что в семье у вас все благополучно, Тереза Ивановна и детки здоровы.
Радостная весть взволновала адмирала. Скоро два года, как покинули родину он и его офицеры. Лишь однажды, с Игнатьевым, получили письма.
Разместив Борго, он привел молодого Булгакова в свою каюту.
— Располагайтесь, Константин Яковлевич, в моих апартаментах.
Булгаков, удивленно озираясь на изящную отделку, смутился: каюта флагмана была намного лучше той, где остановился Борго.
— Сие мой вам подарок, в знак уважения к вашему родителю, — успокоил его адмирал, — и, кроме прочего, пускай вам запомнится пребывание на кораблях русского флота. Когда еще такой случай выпадет.
Пока из каюты переносили его вещи, Сенявин расспрашивал гостя о последних столичных новостях. Он знал, что, еще затевая войну с Турцией, император оглядывался на Наполеона. Теперь военные действия, которые русская армия вела против турок, ограничивали ее возможности противостоять Наполеону. Булгаков поделился подробностями январского сражения у Прейсиш-Эйлау[72].
— Мне пришлось накануне масленицы быть в театре, когда пришли первые известия о победе Беннигсена, — с увлечением рассказывал он. — Там впервые Бонапарт повстречался с русской армией. Говорили, что его едва не сразили ядра русских пушек. Много там полегло французов, но не менее и наших войск. — Булгаков замолчал, а потом, вспомнив, добавил: — Бонапарт, однако, посчитал себя победителем, но стойкость наших солдат его поразила. Он не терял прежде столько войск и потому мрачно сказал: «Это не сражение, а резня».
Давно уже унесли вещи Сенявина в соседнюю каюту, а он все не уходил, с интересом слушал и расспрашивал гостя.
— Нынче государь должен быть в армии. — Булгаков оживился. — Все надеются, что в этой кампании решится судьба Бонапарта. Для способствования сему государь желает замирение султану предложить, — Булгаков несколько смешался, — впрочем, ваше превосходительство меня извинит. Сие сообщить вам обязанность советника Борго.
Борго, оказывается, уже разыскивал Сенявина, чтобы сообщить о назначении своего визита.
— Государь дал мне полномочия на переговоры с единственной целью — восстановить мир между нами и империей Оттоманской. Суть этих договоренностей — оставить в силе все прежние наши трактаты с Портой. — Борго говорил быстро, временами вскидывая глаза на собеседника, как бы желая удостовериться в действенности своего красноречия. Он был наслышан в Петербурге об искушенности Сенявина в дипломатических вопросах. — Посему всякое предприятие к завоеванию Порты будет нынче противно намерениям его величества.
«Стало быть, — размышлял, слушая советника, адмирал, — отныне паруса долой и становиться на мертвые якоря?»
— Его величество предписывает договориться с турками об их разрыве с Наполеоном.
«Хорош же ты француз, коли печешься против своего отечества. Завтра от тебя можно ждать всякой пакости». Сенявин неприязненно следил за мимикой Борго, а тот бойко продолжал:
— Надобно, ваше превосходительство, безотлагательно направить гонца к турецкому адмиралу, дабы он сообщил султану о наших полномочиях. И еще, — заговорщицки пояснил Борго, — крайне желательно всеми средствами довести до турецкого населения слухи о нашей мирной миссии.