одично перезванивались куранты ратуши и колокола кирх.
Дмитрий и Матвей, воспользовавшись увольнением на берег, пошли побродить по городу. Вежливые и опрятные горожане напоминали ревельских жителей. На улицах царила такая же чистота, вдоль домов тянулись ухоженные палисадники и цветники, приглашали приветливо распахнутые двери таверн, лились звуки скрипок. Отдохнув в городском саду, гардемарины вернулись на корабль.
На другой день, с утра, задул остовый ветер, и Хметевский поспешил воспользоваться им, чтобы быстрее пройти проливы.
Когда «Преслава» вошла в узкий Зунд, командир вызвал на мостик гардемарин.
— Надобно остерегаться при плавании и Зунда, и следующих за ним Каттегата и Скагерака, — поучал он, — издавна моряки стараются как можно быстрее миновать эти проливы между скалистыми южными берегами Норвегии и окруженным предательскими отмелями побережьем Ютландии. Весьма часты здесь и бурные непогоды, и непредсказуемые течения…
Множество рыбачьих лодок нагло шныряли перед самым носом, выскакивали неожиданно то справа, то слева от «Преславы». Берх распорядился выставить дополнительную вахту из гардемарин на баке и по бортам, чтобы успеть вовремя подать нужную команду. Сам он круглые сутки не сходил с мостика, пока не вышли в Немецкое море и взяли курс на север.
Чем ближе к Нордкапу, тем ярче озарялся ночью и без того светлый небосвод. Однажды в полночь, к изумлению высыпавших на бак матросов, красный диск солнца покатился по горизонту, едва касаясь его, к востоку, а затем поднялся, отсчитывая новые сутки.
У Нордкапа Хметевский разделил эскадру и назначил каждому кораблю свою акваторию для охраны. «Преславе» выпало крейсировать к западу на меридиане Нордкапа.
Плавание в студеном море для всех почти было в новинку. Яркое незаходящее солнце слепило, но не грело. Освещенные его лучами громады отвесных скал побережья оживали зеленеющими пятнами скудных перелесков и белесыми макушками сопок, на вершинах которых снег не таял круглый год. На запад, север и восток простирались безбрежные, иссиня-свинцовые просторы океана. Однако спокойным он виделся редко. Частые туманы неделями скрывали светило. Шквалистые дожди, а иногда и снежные заряды то и дело рябили вспененное волнами море. В те минуты, когда проглядывало солнце, гардемарины мгновенно брали высоты светила и уточняли место корабля.
Шли недели, изредка у горизонта вдали белели паруса. «Преслава» устремлялась к ним, но это оказывались обычные «купцы», направлявшиеся в Архангельск. Берх решил подняться к северу, и за неделю с небольшим «Преслава» ушла на триста миль от Нордкапа. Зачастили снежные заряды, переходящие в снегопад. Утром в Петров день[15] на верхнюю палубу насыпало сугробы в пол-аршина. Ванты и паруса обледенели, и «Преслава» повернула обратно. За все время крейсирования американские каперы так и не встретились. Видимо, они прознали о русской эскадре.
В начале сентября корабли собрались на назначенном Хметевским рандеву[16] у Нордкапа. К ним присоединился отряд кораблей из Архангельска, и вся эскадра направилась в Кронштадт. Погода с каждым днем ухудшалась. Море штормило, все время налетали шквалы. Матросам прибавилось работы, то и дело приходилось менять паруса, а главное — успевать брать рифы, уменьшая парусность. Однажды ночью крепкий норд-вест развел крупную волну, корабли валяло с борта на борт. На рассвете едва матросы «Преславы» успели взять марса-рифы, как налетел сильный шквал. Следом раздался встревоженный возглас вахтенного офицера:
— На «Храбром» грот-мачту снесло!
Прямо по корме, сильно накренившись на левый борт, зарывался носом в волны фрегат «Храбрый». Рухнувшая грот-мачта волочилась и била по борту, грозя проломить его. Было видно, как лихорадочно рубили ванты матросы, среди волн появлялись и исчезали упавшие за борт. Не успел «Храбрый» освободиться от сломанной мачты, как рухнула бизань-мачта, а следом оторвало и швырнуло в бушующие волны марса-рею вместе с матросами, так и не успевшими взять рифы…
Подоспевшие корабли вылавливали из воды матросов, но спасти удалось немногих. В волнах погибло сорок три человека. Хметевский приказал одному из кораблей взять «Храбрый» на буксир и отвести его на ремонт в ближайший норвежский порт, эскадра направилась на Балтику.
Во время обеда в гардемаринской каюте Дмитрий вдруг озорно выпалил:
— В охотку бы мне побывать на «Храбром» в тот миг, когда там мачты рушились!
Гардемарины вначале опешили, а потом наперебой начали ругать Сенявина за неуместную шутку. Один лишь Василий Кутузов вступился за товарища: не все носы вешать. Надобно и в беде смешинку найти. Спор разгорелся, и на шум в каюту заглянул Берх. Узнав, в чем дело, он насупился:
— Негоже, когда товарищи в несчастии гибнут, потеху устраивать. А дабы тебе, Сенявин, в науку сие пошло, отправляйся-ка на фор-салинг вахту нести. Авось тебя там бурный ветер развеселит!
Напыжившись, Дмитрий вытянулся перед Верхом. И без того румяные щеки стали пунцовыми. Не впервой влетало ему за вольности. Досадуя на капитана и товарищей, взбирался он спустя полчаса на фор-салинг. «Делов-то, — думал он, — ну, брякнул сгоряча. Ведь без злого умысла. И в самом деле любопытно, как беда сказывается на людях. Я бы и сам, наверное, со страху окочурился».
Сказал то, что пришло на ум, лукавить было не в его натуре. К досаде примешалась горечь обиды — как-никак сегодня он именинник.
Однако все эти мысли исчезли, едва ступил он на фор-салинговую площадку. Вместе с мачтой ее мотало на добрый десяток саженей из стороны в сторону, когда корабль взносило с гребня одной волны на другой. Так продолжалось до самой полуночи, пока ветер не начал стихать и море несколько утихомирилось, небо постепенно прояснилось. Раскиданные стихией корабли соединились, пришли в порядок, и эскадра направилась на Балтику.
Не успели гардемарины возвратиться в Кронштадт, как им объявили, что сразу после Рождества начнутся экзамены на производство в офицеры. Гардемарины встревожились, потому что многое было позабыто, а то и просто не выучено. Однако Дмитрий в этот раз оставался спокойным. Как-то получалось, что в последние годы ему легко давались науки. Быть может, сказалась настырность, с которой он изучал предметы. Так или иначе, но, когда стали известны результаты, Дмитрий оказался в числе трех лучших гардемарин из всего выпуска…
Яркие блики майского солнца играли на высоченном подволоке[17] просторного, обрамленного колоннами вестибюля Адмиралтейств-коллегии. На верхнем его ярусе, посредине площадки, выстроились два десятка гардемарин, теперь уже бывших. Рядом с Дмитрием, переговариваясь вполголоса, стояли его однокашники-дружки: Матвей Лизунов, Василий Кутузов, Матвей Муханов, Тилон Перфильев…
Из бокового прохода в сопровождении членов коллегии вышел граф Чернышев. Он остановился перед строем, подал знак, и аудитор огласил высочайший указ о производстве «по экзаменам на вакцинации по флоту» из гардемарин в первый офицерский чин — мичманы.
Среди сопровождавших его Дмитрий разглядел и Алексея Наумовича Сенявина, который приехал его поздравить. Пошел третий год, как адмирал покинул флот на Черном море. Истерзанный малярией, он долго болел и в конце концов уехал в Петербург, где поселился в скромном домике на Васильевском острове. Несмотря на болезнь, летом бывал в Кронштадте, на шлюпке обходил корабли, частенько в Адмиралтействе высказывал советы по строительству кораблей. Когда торжественная церемония закончилась, он подозвал Дмитрия и наказал быть обязательно у него.
Весь день Сенявин-младший провел в хлопотах. Ездил к портному, отвез золотые эполеты пришить к мундиру, покупал башмаки с серебряными пряжками, шелковые чулки, шляпу с золотым галуном. Наконец, вечером, в полной парадной форме, явился к дяде.
Редко бывал в Петербурге гардемарин Сенявин и каждый раз старался забежать в этот уютный домик на Васильевском острове. Стены его были увешаны картинами морских баталий, портретами петровских адмиралов. Вдоль стен стояли на подставках модели парусных судов. В одной из комнат в массивном шкафу хранилась морская литература, собранная еще его дедом Наумом Сенявиным. Внизу, на отдельной полке, лежали мореходные инструменты. Всем этим Алексей Наумович всегда с охотой «довольствовал» своего двоюродного племянника.
Первым Дмитрий увидел отца, который продолжал адъютантскую службу у вице-адмирала. Николай Федорович и прежде, в Комлеве, не баловал детей вниманием, занимался больше охотой да борзыми. Последние же годы как-то сложилось, что отношения отца с матерью и сыновьями становились все прохладнее. В отличие от дяди, он довольно равнодушно встретил сына.
Алексей Наумович осмотрел гостя и заметил про себя, что вкус у племянника недурной.
— Чай, не токмо для парадов форма. Не упускай генерального дела. На кораблях-то смола да порох, ванты да шлюпки. Окромя кружев, схлопочи и робу для службы.
— Все платье для корабельной службы уже заказано, дяденька, — нисколько не смущаясь, ответил племянник.
Прежде чем сесть за стол, Алексей Наумович, взял с буфета заготовленный конверт.
— Вот тебе четвертной билет на обзаведение.
Немного сконфузившись, Дмитрий искренне поблагодарил дядю. По тем временам двадцать пять рублей составляли почти двойное месячное жалованье, тем паче что отец не дал ни копейки.
За столом больше говорил Алексей Наумович. Похвалил Дмитрия за примерные знания. Заметив, что опрятность в одежде обязательна для моряка, кивнул на ладно сшитый камзол:
— Однако, как говорится, береги платье снову, а честь смолоду. Молодые лета — время золотое. Вроде бы и погулять велено, однако, — адмирал при этом взглянул почему-то на сидевшего напротив него отца, — гуляй, братец, да не загуливайся. Ты нынче флота российского офицер и ответ несешь не токмо за себя, но и людей, по чину к тебе приставленных. — Дядя помолчал, пока подавали чай, потом продолжил: — Примеров дурных на кораблях немало. Впрочем, мнится мне, Митенька, что род наш древний Сенявиных ты не посрамишь.