Подошла очередь третьего зажигательного судна, командование которым принял лейтенант Ильин. Неудача, постигшая Дугдэля и Мекензи, так подействовала на Грейга, что он не удержался и крикнул Ильину, когда тот вел свой брандер мимо «Ростислава»:
— Ни под каким видом не зажигайте, пока не сцепитесь с неприятелем!..
Капитан-бригадир мог и не напутствовать этим именно Ильина, боевые качества которого хорошо знали на эскадре. Из всех офицеров, вызвавшихся на рискованное дело, тридцатидвухлетний лейтенант Дмитрий Сергеевич Ильин оказался самым неустрашимым и хладнокровным.
К моменту выхода третьего брандера в атаку противник, некоторое время ошеломленный пожарами, возобновил ураганный артиллерийский обстрел русских кораблей. Грейг был вынужден отменить свой приказ о прекращении стрельбы по неприятельским судам.
И тогда третий брандер очутился меж двух огней.
Тем не менее Ильин прорвался к цели. Он подвел свое суденышко вплотную к борту 84-пушечного турецкого корабля, удивляясь тому, что противник даже не попытался расстрелять брандер. Поведение экипажа корабля было непонятным. Турки словно не представляли себе, какая опасность для них таилась в действиях команды зажигательного судна.
Русские матросы делали свое дело, будто на учении: крепко-накрепко прицепили брандер крючьями к выступам борта вражеского корабля, затем подтянули вплотную к брандеру шлюпку, спустились в нее...
Только тогда Ильин поджег брандер и спрыгнул с него вслед за матросами.
Все это происходило на глазах у множества моряков обеих сторон.
Пламя, охватившее брандер, уже вздымалось к фальшборту и рангоуту вражеского корабля, а сотни людей на палубе последнего в оцепенении смотрели на огонь, не предпринимая никаких мер для того, чтобы предотвратить катастрофу.
Столь непонятное поведение турецких моряков впоследствии объяснил французскому послу в Стамбуле Тотту сам Гассан-паша. Он откровенно признался, что принял Ильина и команду третьего брандера (тем более когда русские корабли снова открыли огонь как бы вдогонку брандеру) за перебежчиков с объединенной эскадры, которые решили сдаться в плен. А поэтому, мол, приказал не только не стрелять по ним, но даже молиться «о благополучном прибытии [их], в то же время твердо решив заковать в кандалы экипаж, и уже предвкушал удовольствие повести их с триумфом в Константинополь...»
Очередной просчет Гассан-паши на этот раз привел к гибели всего турецкого флота.
Еще не отведя шлюпку на сравнительно безопасное расстояние от пылавшего брандера, который вот-вот должен был взорваться у самого борта турецкого корабля, Ильин приказал гребцам повременить на месте, встал во весь рост, оборотясь лицом к неприятелю, убедился, что «...большой корабль в огне, и пламя к парусам пришло, и оные все мачты, стеньги и реи загорелись...», сел на свое место и скомандовал грести дальше.
Поведение Дмитрия Ильина было достойно восторга современников. Поэт восемнадцатого века Херасков выразил этот восторг такими словами в своей поэме «Чесменский бой»:
...Как бытто нес главу Горгоны к ним в руках,
Окамененье им Ильин навел и страх,
Он бросил молнию в их плавающие домы,
Ударили со всех сторон от россов громы.
Там бомба, на корабль упав, разорвалась,
И смерть, которая внутри у ней неслась,
Покрыта искрами, из оной вылетает,
Рукою корабли, другой людей хватает,
К чему ни коснется, все гибнет и горит;
Огонь небесну твердь, пучину кровь багрит;
Подъемлют якори, от смерти убегают;
Но кроясь от огня, друг друга зажигают...
Уже возвратясь к борту «Грома», моряки третьего зажигательного судна услышали оглушительный грохот: разом взорвались и брандер и турецкий корабль рядом с ним.
Да, теперь дело было сделано до конца. Взрыв разметал пылавшие обломки по внутреннему рейду, на палубы других вражеских кораблей. Четвертый брандер не стоило, пожалуй, и посылать в атаку. И хотя он все же был послан, но его командир мичман князь Гагарин поджег брандер на полпути и поспешил пересесть в шлюпку, чтобы поскорее выбраться в безопасное место.
На внутреннем рейде Чесменской бухты стало светло, как днем. Горели десятки судов, больших и малых. Усилия их командиров, пытавшихся в первые минуты организовать борьбу с огнем и спасти хотя бы часть флота (единственный из турецких линейных кораблей — «Родос» — спасли русские моряки, взяв его в качестве приза), ни к чему не привели. Наступившее безветрие окончательно лишило турецкие суда возможности маневрировать, а взрывы погребов с боеприпасами довершили разрушительное действие пожара, быстро распространив его на весь флот.
«...Пожар турецкого флота сделался общим к трем часам утра, — записал в «Собственноручном журнале» Грейг. — Легче вообразить, чем описать, ужас, остолбенение и замешательство, овладевшие неприятелем. Турки прекратили всякое сопротивление, даже на тех судах, которые еще не загорелись; большая часть гребных судов или затонула или опрокинулась от множества людей, бросавшихся в них. Целые команды в страхе и отчаянии кидались в воду; поверхность бухты была покрыта бесчисленным множеством несчастных, спасавшихся и топивших один другого. Немногие достигли берега, цели отчаянных усилий. Командор (так Грейг называл себя по своему званию капитан-бригадира или капитан-командора, которое было присвоено ему Екатериной перед отплытием «обшивной» эскадры из Кронштадта. — Е. Ю.) снова приказал прекратить пальбу с намерением дать спастись по крайней мере тем из них, у кого было довольно силы, чтобы доплыть до берега. Страх турок был до того велик, что они не только оставляли суда, еще не загоревшиеся, и прибрежные батареи, но даже бежали из замка и города Чесьмы, оставленных уже гарнизоном и жителями... Так кончилось ночное дело с 25 на 26 число июня, в котором турецкий флот был совершенно истреблен. Это одна из самых решительных побед, какую только можно найти в морских летописях всех наций, древних и новейших...»
С непередаваемым словами чувством смотрели Спиридов и его соратники на дело своих рук, мужества, инициативы... Дорого обошлись «Блистательной Порте» хвастливые обещания Гассан-паши, его коварные замыслы против объединенной эскадры и самонадеянность. Шестьдесят три судна — линейные корабли, каравеллы, фрегаты, шебеки, галеры, галиоты — сгорели в течение ночи, шесть — один линейный корабль и пять галер, уцелевшие от пожара, — стали военным призом; 10 тысяч человек — две трети личного состава флота — погибли в огне и морской бездне.
Объединенная эскадра потеряла одиннадцать человек: восемь на линейном корабле «Европа» и трех на линейном корабле «Не тронь меня».
Турецкий флот перестал существовать, о чем и доложили: Алексей Орлов — Екатерине, послав пространную, многословную реляцию с описанием своих личных переживаний, и Спиридов — Адмиралтейств- коллегии.
Оба донесения увез в тот же день сын адмирала, посланный курьером в Петербург.
В письме, адресованном И. Г. Чернышеву, исполнявшему тогда обязанности президента Адмиралтейств-коллегии, флагман объединенной эскадры так сказал о Чесменской победе:
«Слава господу богу и честь Российскому флоту!
В ночь с 25-го на 26-е флот турецкий атаковали, разбили, разгромили, подожгли, в небо пустили и в пепл обратили. Ныне на Архипелаге всем пребываем силой господствующей...»
Истребление турецкого флота при Чесме в ночь на 26 июня 1770 года (старинная гравюра)
X
Чесменский бой, несомненно, был кульминационным моментом жизни Спиридова. В этом бою в поведении лейтенанта Дмитрия Ильина, командира линейного корабля «Европа» Клокачева, командира линейного корабля «Ростислав» Лупандина, командира линейного корабля «Не тронь меня» Бешенцова, командира линейного корабля «Саратов» Поливанова, командира бомбардирского корабля «Гром» Перепечина, командира фрегата «Африка» Клеопина и многих других моряков, прошедших нелегкую школу морской практики, военной выучки, боевой практики под командованием Спиридова, старый адмирал увидел воплощение всего, чему посвятил пятьдесят лет своего служения флоту. Увидел это же в поведении нового поколения моряков еще накануне в бою у Хиоса, после чего подсказал Алексею Орлову приказ по эскадре, датированный 25 июня, в разгар споров на военном совете о том, что делать с турецким флотом, запертым в Чесменской бухте:
«...По представлению господина адмирала и кавалера Спиридова, господину контр-адмиралу Эльфинстону, имеющихся на своей эскадре Морского шляхетного кадетского корпуса капрала Володимира Ржевского, гардемарин Емельяна Толбузина, Андрея Арцыбашева, Александра Бардукова, Ивана Загоскина, да командующему кораблем Трех Святителей, имеющегося на оном гардемарина Ивана Растопчина объявить мичманами...»
И опытные командиры линейных кораблей, и молодые гардемарины, только начавшие свою морскую жизнь, были питомцами адмирала Спиридова. Их слава являлась достойным завершением его трудов, не говоря уже о том, что она принадлежала ему не в меньшей степени, чем каждому из них, ибо он руководил ими непосредственно в боях.
Все, что он воспитывал в них — на Балтике, в походах к Померании, в штурме Кольберга, в стенах Морского корпуса, в долгом и необычайно трудном совместном плавании вокруг Европы — целеустремленность, инициативу, стойкость, убежденность в безусловной возможности побеждать не числом, а умением, — принесло свои плоды, сначала у берегов Мореи, под стенами Наварина, затем сторицей оправдало себя в бою у Хиоса и увенчалось блистательной победой на внутреннем рейде Чесменской бухты. Решали не корабли, а люди. Пример с уничтожением турецкого флота, почти втрое превосходившего боевые силы объединенной эскадры, стал наилучшим доказательством правильности принципов, которым всю жизнь следовал Спиридов и внедрению которых в умы моряков, подготовленных им за долгие годы, безраздельно отдал себя.