Войнович кое-как дотянул до осени, а потом поспешил уехать в Петербург устраивать свои личные дела. Он знал, что при дворе найдет больше сочувствия, чем у Потемкина. На дворцовом паркете Войнович чувствовал себя тверже, чем на море.
Он правильно учел обстоятельства: в столице Войнович преуспевал.
Екатерина II помнила Марко Ивановича Войновича. Она пожаловала ему за победу под Фидониси Георгия 3-й степени, в то время как Ушаков получил всего лишь Владимира 3-й степени.
Кроме того, Войнович, к удивлению всех, вернулся из Петербурга графом.
Следом за ним в Севастополь долетели слухи о том, как и почему Войнович возведен в графское достоинство. Князь Безбородко, поднося 22 октября 1788 года императрице на подпись грамоту о пожаловании Войновичу Георгия 3-й степени, назвал в ней контр-адмирала – по ошибке или по сговору с ним – графом.
Войнович тут же просил Екатерину утвердить его в графстве. Безбородко стал перед императрицей на колени и винился в описке. Екатерина сказала:
– Мы виноваты оба: где руки, тут и голова.
И Войнович остался графом.
Но иначе оценил участников боя при Фидониси умный, заботившийся о процветании молодого Черноморского флота князь Потемкин. Он по-своему распределил роли в Черноморском флоте.
Прежде всего Потемкин уволил бездеятельного, влюбленного в себя фразера, расточительного адмирала Николая Мордвинова.
Мордвинов как адмирал был бездарен и труслив. Его морские проекты не шли дальше детских затей, например поджечь брандерами весь турецкий флот сразу, что Мордвинов совершенно серьезно собирался сделать в октябре 1787 года.
«Если б один из них загорелся, то пламя пошло бы по всей линии и верно все бы на месте сгорели, и если б некоторые и спаслись от огня, то б ветром бросило бы их на берег», – доносил он Потемкину в свое оправдание после неудачной попытки осуществить эту наивную затею.
А от решительных, настоящих боевых действий флота Мордвинов отказывался с не меньшей изворотливостью, нежели Войнович:
«Хотя бы я от бурь и не потерпел, могу еще встретить неприятеля с большими его силами, и могу ли я надеяться, что безо всякой потери отойду от него; потеряв я одно судно, нанесу важный урон после несчастного ослабления сил наших в Севастополе и потеряю лучших офицеров, лучших матрос Севастопольского флота, которыми укомплектовал я ныне мою эскадру. Сообразив все оное, нахожу я, что полезнее перезимовать в здешних местах…»
Умный Потемкин понимал, в чем тут дело.
Не лучше вел себя Мордвинов и на посту старшего члена Черноморского адмиралтейского правления. Он и здесь постоянно ссылался на трудности и помехи, и Потемкин не раз одергивал его:
«Теперь не время говорить о трудностях и препятствиях, а долг каждого требует употребить в пользу службы все возможное».
Получив миллион рублей для нужд адмиралтейства, Мордвинов нерасчетливо сорил деньгами, обнаружил полную бесхозяйственность, так что, по словам Потемкина, «не было ни в чем экономии и по неизвестности запасов часто требовано лишнее, наконец, корабль становился построением дороже нарочитой крепости».
Незадолго до увольнения Мордвинова Потемкин в раздражении писал ему:
«В Адмиралтействе трудно вступает все в свое звание, лишь только исходят деньги».
В конце концов его терпение лопнуло, и 12 декабря 1788 года Потемкин уволил контр-адмирала и кавалера Мордвинова.
Вместо него светлейший назначил старшим членом Черноморского адмиралтейского правления новоиспеченного «графа» Войновича.
И в первом ордере Войновичу он пространно и очень метко охарактеризовал деятельность его предшественника, Мордвинова:
«Препоручаю вам рассчитать замешанные дела по всем частям, где странные вышли суммы и недостатки умножены. Крайняя неизвестность во всех наличностях. Одним словом, хаос неописанный. Нет артикула, который бы был снабжен достаточно. Все хватано без расчету, на многое деньги истеряны в запас на предбудущее время, а самое нужное забыто… Сими и другими замешательствами спутаны дела так, что я не могу ничему добиться толку. Немало способствовало к тому и введение порядка в правлении больше приказного, нежели военного и сходственного с теперешними обстоятельствами. Тут для сохранения вредной формы останавливалась часто скорость, столь нужная в военное время, и, по необозримости вдруг обстоятельства, часто повторялись курьезы к большей потрате суммы бесполезно».
Потемкин одним ударом убил двух зайцев: удалил бездарного Мордвинова, а второго, столь же даровитого «графа» Войновича, убрал подальше от Севастопольского флота, в Херсон.
А 14 апреля 1789 года бригадир Федор Ушаков был произведен в контр-адмиралы и назначен начальником Севастопольского корабельного флота.
Черноморский флот наконец-то получил настоящего боевого адмирала.
IX
Ушаков жалел: эх, если бы Войновича, этого «графа», убрали немного пораньше – среди зимы! Можно было бы успеть подготовиться. А то до выхода в море оставались считанные дни.
И, тем не менее, он тотчас же взялся перестраивать все по-своему. Ушаков полагал, что самое главное на флоте – это человек, матрос. От трюма до салинга[49] – везде он. Матрос делает все: ставит паруса и заряжает пушки. И потому надо, прежде всего, помнить о его нуждах. А при Войновиче помнили только об одном: о линьках да шпицрутенах – матрос был за все в ответе.
Войнович всегда жаловался, что у него в эскадре много больных.
Надо проверить, посмотреть, в чем дело.
Если Федор Федорович справился с чумой, неужели он не управится с простудой или поносом?
И контр-адмирал поехал осматривать свой флот.
Он начал с самых малых крейсерских судов, с «Принцессы Елены». Ею командовал увертливый капитан-лейтенант Анисифор Александрович Ходин. Он был похож на колдунчик[50]: сегодня Ходин нашептывает Ушакову на Войновича, а завтра станет с ехидной, косой улыбочкой плести всем небылицы об Ушакове.
Анисифор Ходин встретил нового командующего подобострастно и с первых же слов начал поносить Марко Ивановича, но Ушаков резко оборвал:
– Извольте перестать! Полно петь соловья на сосне!
И пошел осматривать «Принцессу Елену». Крейсер был новый, но уже оказался запущенным и грязным.
В кубрике Ушаков застал шестерых больных матросов. Хотя наверху стояла апрельская благодать, здесь воздух был тяжелый и спертый, пахло кислятиной и заношенным бельем.
Контр-адмирал и без опроса догадывался, чем больны матросы, но все-таки решил проверить себя:
– Что, братцы, животами маетесь?
– Так точно, ваше превосходительство, животами.
– Обнедужили вовсе…
– А вон канонира лихоманка трясет, – говорили больные.
– Так-так, – посматривал Федор Федорович, недовольно хмуря русые брови. – А чем же вас кормили нынче?
– Варили щи с солониной.
– Солонинка-то, поди, позапрошлогодняя? – спросил контр-адмирал.
– Вроде того…
– А нам, ваше превосходительство, какая бы ни была, все равно без пользы: есть-то нельзя!
– Выходит, вы ничего не ели?
– Хлебушка жевали.
– Кипяток пили.
– А ты что ел? – обернулся Федор Федорович к исхудавшему – кожа да кости – канониру.
– Мне, ваше превосходительство, ничего не хочется. Только пить. Одну воду пью.
– С чем? С уксусом?
– Уксуса нет, весь вышел, – заторопился ответить Ходин. – Только вчера вышел… Виноват!
– Мне из твоей вины – не шубу шить! – побагровел контр-адмирал. – Разве им такая пища нужна? Почему в госпиталь не отсылаешь?
– Они поправляются, ваше превосходительство. Как же слать – экипаж-то у меня всего пятьдесят три человека…
– А больных шесть? Поправляются, говоришь? Из кулька в рогожку! – кричал контр-адмирал. – Отослать всех немедля!
Когда начальство ушло из кубрика, больные матросы, забыв о своей хвори, смеялись от души:
– Эк он его, молодец!
– Вот это адмирал!
С «Принцессы Елены» и началось. Как и предполагал Ушаков, на большинстве судов о матросе заботились мало. Больные не отделялись от здоровых. Помещение редко проветривалось. Контр-адмирал осмотрел все, не поленился заглянуть в самые темные углы. Пробовал пищу, пробовал воду, говорил с матросами.
Матросы удивлялись его вопросам: адмирал вникал в их повседневную жизнь. «Граф» никогда не интересовался ими и не считал нужным вступать в разговор не только с больными, как Ушаков, а даже со здоровыми.
Матросы слыхали об Ушакове от друзей со «Св. Павла», кое-кто помнил его по Херсону, и всем сразу стало ясно: этот адмирал – за них, за матроса!
Интересуясь бытом и жизнью экипажа, Федор Федорович одновременно осматривал и сами корабли: прочен ли такелаж, надежны ли якоря и пушки, не разваливаются ли камбузные печи?
– Вот это – настоящий хозяин! – говорили матросы.
Вечером на следующий день контр-адмирал вызвал всех командиров судов к себе. А наутро Севастополь только и говорил о том, кого и как из господ командиров «надраивал» вчера контр-адмирал.
Передавали, ручаясь головой за точность, что и кому сказал Ушаков.
У «Нестора» сушится белье на самом бушприте. Это не фрегат, а прачечная!
На «Иерониме» разводят блох: в трюм намели целые горы мусора!
На «Александре» загнили бочки для пресной воды – пахнут тухлыми яйцами. Немудрено, что много больных.
У «Амвросия» на нижней палубе в углах сырость и зловоние! Люди ленятся подняться наверх.
Сразу же началась работа. Все корабли и фрегаты чистились, мылись, проветривались, как перед большим праздником.
А к адмиральскому дому потянулись поставщики и подрядчики – русские, греки, армяне, евреи. Тут было ясно: разговор пойдет о доброкачественных продуктах для флота. Войнович уделял этому мало внимания, и поставщики сбывали что попало.
Ушаков объявил подрядчикам:
– Сухари поставлять не в кулях, а в бочках. Солонину – только в небольших, пятипудовых, бочонках, чтоб не портилась и не заражала воздух. В рогожных кулях не приму ничего! – стукнул ладонью по столу адмирал.