Подрядчики чесались, жаловались на трудности доставки, на дальнюю дорогу, но согласились. Уходили, сокрушаясь:
– Это не граф Войнович! Тому, бывало, привезешь тысячу-другую апельсинов и лимонов да мешок изюму или бочонок маслин – и поставляй, как и что хочешь. А этот… – крутили они головами.
Била уже четвертая склянка, когда Ушаков разделался с поставщиками, и только хотел идти обедать, как вошел его секретарь, подпоручик Федор Чалов.
(Севастопольцы уже трунили, что у них три Федора: адмирал, секретарь адмирала и адмиральский денщик.)
– К вам, ваше превосходительство.
– Кто? – недовольно нахмурился Ушаков.
– Капитан бригадирского ранга Голенкин.
– А-а, проси, проси! – повеселел адмирал и пошел навстречу своему однокашнику и другу.
– Здравия желаю, ваше превосходительство! Прибыл в ваше распоряжение! – официально, но просто и весело сказал Голенкин.
Ушаков обнял его.
– Рад тебе, Гаврюша! Садись, господин бригадир. Расстегивай крючки. Ты в параде! – улыбнулся Ушаков.
– Дружба дружбой, Феденька, а служба службой!
– И то верно! Вот будем вместе. И Нерон Веленбаков тут. Жаль только, что Павлуши Пустошкина нет.
– А хорошо было бы и его вытащить из Таганрога.
– Пока что светлейший не отпустит Пустошкина с места командира Таганрогского порта. Павла Васильевича за успешную постройку двадцати семи военных судов только что наградили Владимиром четвертой степени. Но, дай срок, я перетяну!
– Спасибо тебе, Феденька, что вытащил меня из Херсона. Надоело на берегу.
– Я просил тебя у светлейшего с умыслом.
– С каким?
– Чтобы поручить тебе командовать авангардом. Ты был при Чесме. Ты не трус, не рохля!..
– Не подведу! – покраснел кудрявый Голенкин.
– Даю тебе один из новых лучших черноморских кораблей – шестидесятишестипушечную «Марию Магдалину». Ты корабль знаешь – он строился у нас, в Херсоне.
– Корабль хороший, слов нет.
– Но вот, Гаврюша, я много продумал: за Войновичем времени у меня оставалось свободного достаточно. То, что мы учили в корпусе, надо забыть!
– Да я и так уж многое забыл, – пошутил Голенкин.
– Нет, не мелочи забыть. Не какую-либо там «Универсальную историю» господина Ла-Кроца или что-то вроде «А были ли у Тиверия дети?», а забыть главное!
– То есть что: линейную тактику?
– Да. Полагается строить ордер-баталии только из двух параллельных кильватерных колонн. Авангард бьется против авангарда, кордебаталия – против кордебаталии, арьергард – против арьергарда. Скажи на милость: что это такое – танец или игра какая?
– Но таковы правила, принятые всеми. Все флоты мира… – пытался возразить Голенкин.
– А помнишь, что сказал Петр Великий: не держися, яко слепой, стены!.. Довольно быть слепыми!
– А как же поступать тогда?
– А вот как. Не ждать, когда враг к тебе пожалует, а самому нагрянуть на него! Нападающий всегда имеет преимущество: он готов, а ты нет…
– Это верно, – согласился Голенкин. – Но что же дальше?
– А дальше – никаких «танцев»! Бей по голове, по флагману! Выбьешь вожака – легко управишься со стадом! Помнишь, ты же сам рассказывал, как Спиридов при Хиосе весь удар направил на флагмана.
– Это я понимаю, это верно. А если, например, ты идешь в строе двух или трех колонн, а неприятель в кильватере, тогда как?
– Вот так и навались на него. И не бойся прорезать линию его кораблей!
– Как, броситься в бой не перестраиваясь? – удивился Голенкин.
– Зачем перестраиваться? Только время терять. Бей, да и все!
Голенкин молча покачал головой, видимо обдумывая то, что говорил Ушаков.
– Вот послушай, как при Фидониси было, – продолжал Федор Федорович. – Я кое-как уговорил этого подлого трусишку Войновича, чтобы он позволил мне, начальнику авангарда, действовать по-своему. Встретились с капуданом. У турок сил втрое больше. Если по старым правилам, то мне что полагалось бы сделать?
– Уклониться от боя.
– А я кинулся в бой! Капудан хотел меня окружить, да не тут-то было: я атаковал его самого. Он – защищаться, а о руководстве боем ему и думать уже некогда!
– Ну, не знаю, – говорил Голенкин, теребя пальцами густые черные волосы. – Как-то непривычно, ново…
– И хорошо, что новь! Вон слыхал, есть генерал Суворов, который под Кинбурном разбил турок. Он воюет по-новому, по-своему. Все кричат: не по правилам, а ему – нипочем. Он бьет врага – и конец! И мы будем бить!..
– И что же, это всегда так надобно поступать?
– Не знаю – всегда ли, тут уж обстановка сама подскажет. А основа одна: старая линейная тактика свое отжила. Долой ее!
Голенкин молчал, видимо обдумывая мысли товарища.
– Знаешь, Феденька, может, ты и прав! – задумчиво сказал Голенкин. – Драться, так драться. Но для этого надо, чтобы командир авангарда был храбр.
– Вот я тебя и выбрал!
– Спасибо, друг!
– Значит, согласен? – протянул ему руку Ушаков.
– Согласен! – пожал ее Голенкин.
– Тогда пойдем ко мне обедать, а после обеда посмотрим вместе, как твоя «Мария Магдалина». Ты ведь, Гаврюша, к девушкам всегда был неравнодушен! – пошутил адмирал.
X
В следующее лето 1789 года новый начальник Севастопольского флота не заставил себя упрашивать выйти в плавание, – он сам рвался из гавани. Ушаков больше любил ходить в море, чем в адмиралтейство. Он считал, что плавание – лучшая школа для каждого моряка.
Черноморская эскадра все лето крейсировала у берегов, лишь ненадолго заходя в Севастополь пополнить запасы. Турецкий флот не показывался. Зато сухопутная армия турок упрямо лезла в бой. Суворов дважды хорошо сбил с них спесь: нанес туркам страшное поражение при Фокшанах и Рымнике.
Зимою 1789 года Ушаков деятельно готовил суда к выходу в море. А чуть глянуло весеннее солнышко, начал так же безустанно готовить и моряков.
Турецкие корабли были легче на ходу, чем севастопольские, и турки всегда имели численный перевес в орудиях. Ушаков задумал добиться преимущества в другом: в быстроте и четкости постановки парусов и в меткой прицельной стрельбе. Поэтому он с весны стал ежедневно проводить парусные ученья.
– Не тот матрос, кто поразвалистее ходит, а кто хорошо знает морское дело! – говорил он.
И каждый день проводил пушечные и ружейные ученья.
– Чтобы победить, надо уметь готовиться к победе! – наставлял Ушаков. Федор Федорович добивался также более быстрого перестроения флота в море. Он отдал приказ по эскадре:
«Усматриваю я, что некоторые корабли и фрегаты по учиненным сигналам в места свои входят весьма медлительно, а по правилам эволюции и военным обстоятельствам требуется в построении ордеров отменная скорость, посему в подтверждение предписываю чинить следующее исполнение».
В один из первых дней благостного, теплого апреля 1790 года Ушаков в хорошем расположении духа возвращался с эскадрой на севастопольский рейд. Он был очень доволен днем: корабли и фрегаты быстро строились и метко стреляли по бочкам на расстоянии в четыре кабельтова.
А в Севастополе Федора Федоровича ждала приятная весть: Потемкин вызывал его к себе в Яссы. Курьер уже несколько часов ждал адмирала.
Узнав об этом, к Ушакову приехали поговорить обо всем его старые друзья-товарищи, его помощники Голенкин и Веленбаков.
Капитан бригадирского ранга Голенкин командовал авангардом и новым 66-пушечным кораблем «Мария Магдалина», а капитан 2-го ранга Веленбаков – фрегатом «Амвросий Медиоланский».
Ушаков прежде всего передал им последнюю новость, которую привез из Ясс курьер. В этом году светлейший решил лично командовать флотом, а графа Войновича назначил в Каспийскую флотилию. Он продержал Войновича в Херсоне год и три месяца, видимо только потому, что было неудобно тогда же, после получения Войновичем графского титула и Георгия 3-й степени, усылать его подальше.
В ордере Потемкин не без иронии написал, что избрал Войновича для командования на Каспии:
«По знанию вашему тамошних вод и по испытанию свойств и образа мест тамошних народов, где по бытности вашей несумненно распространили вы в них страх и завели со многими знакомство».
– Вот так здорово! – хохотал Веленбаков. – «Распространили в них страх»! Нечего сказать, распространил: целый год в плену кормил и плодил ханских клопов! Ха-ха-ха!
– Зато действительно «завел знакомство»! – смеялся Голенкин.
– Завел! Этого отрицать нельзя. А конец ордера чего стоит: «Извольте туда следовать немедленно».
– Да, начал за здравие, а кончил за упокой.
– Поди, этот трус боится, как бы персы не захватили его в плен во второй раз! – потешался Веленбаков.
– Его-то и в первый раз не стоило брать! – заметил молчавший Ушаков.
– Вот теперь, Федя, тебе уже никто не помешает встретиться с князем. Увидишь, какой это любопытный человек! – сказал Голенкин, который больше своих товарищей знал Потемкина, потому что служил при нем в Херсоне. – Иногда с дамами заведет разговор о богословии, а случится архиерей, он с ним рассуждает о танцах.
Голенкин не упомянул о том, что Потемкин тратит сотни тысяч рублей государственных денег на любовниц и балы: Федор Федорович был пристрастен к Потемкину и не любил слушать об этом.
– Говорят, у него семь пятниц на неделе, – заметил Веленбаков.
Федор Федорович только покосился на Нерона. Он знал о причудливости характера Потемкина. Знал, что поэтому австрийский принц де Линь, бывший во время осады Очакова при русских войсках, называл Потемкина то Ахиллесом, то Терситом[51]. Но Ушаков снисходительно относился ко всем слабостям Потемкина, так как оценил его большую заботу о молодом Черноморском флоте.
– А ты разве всегда одинаков? – обернулся он к товарищу.
– Сказывают: светлейший очень любит пить кислые щи, – не унимался Нерон.
– Конечно, ты на его месте предпочел бы пить что-либо покрепче, – поддел Федор Федорович.