вангард. Но и они недолго смогли выдержать сосредоточенный, меткий огонь русских пушек – стали уходить к югу.
Ушаков бесстрашно врезался в самую гущу турецких кораблей. Флагманский корабль бил с обоих бортов – по кораблю Саит-Али и вдоль всего турецкого флота.
Мало-помалу турки оказались окруженными со всех сторон кораблями Ушакова. Русские били в это скопище турецких мачт как по густому лесу. Ни один выстрел не пропадал зря. Устрашенные и потерявшие всякий строй турки беспорядочно отстреливались, то и дело попадая в своих.
Над морем плавали столбы густого дыма, прорезывавшегося яркими вспышками выстрелов. Стало невозможно следить за движениями турок. К тому же совершенно упал ветер. Казалось, что и на этот раз турки благополучно укроются в портах.
Часа через два подул норд-вест. Ушаков кинулся в погоню. Но ветер стал усиливаться и развел большое волнение. Пришлось возвращаться назад.
– Неужели Саит-Али унесет ноги? – огорченно спросил флаг-капитан.
– Никогда! – возразил Федор Федорович. – Смотрите, что делается на море! Ветер доломает то, что перебили наши ядра.
Ушаков оказался прав.
До Константинополя кое-как добралась только алжирская эскадра. Остальные затонули в пути или, разбитые вдребезги, прибились к румелийским берегам.
Алжирская эскадра вошла в пролив ночью. Флагманский корабль Саит-Али, на котором лежало четыреста пятьдесят человек убитых и раненых, начал тонуть. Он стрелял из пушек, прося помощи, а турки думали, что в Босфор уже прорвался страшный Ушак-паша.
Весь Константинополь всполошился. Султан был настолько напуган всем случившимся, что послал гонца к великому визирю на Дунай, приказав ускорить мирные переговоры с Россией, которые до этого турки сами же затягивали.
Ушаков не знал об этом. Он стоял у румелийских берегов, у мыса Эмене, спешно чинил поврежденные в бою суда.
Ремонт оказался небольшим. На эскадре день и ночь стучали топоры. Адмирал не спал сам, следил за всем, торопил:
– Поднатужьтесь, братцы! Добьем турка!
Он решил идти прямо в Константинополь, чтобы окончательно уничтожить остатки разбитого турецкого флота, собранного султаном со всех морей.
Повреждения на судах починили за трое суток.
Ушаков сначала направился к Варне. Он получил сведения, что там укрылась часть турецкого флота. Федор Федорович хотел сперва разделаться с ним.
8 августа показалась Варна.
И вдруг от берега отделились два турецких кирлангича и смело пошли навстречу русским.
– Гляди, гляди, турок прет в атаку!
– Чудеса в решете! – смеялись русские моряки.
Кирлангичи еще издали начали подавать какие-то знаки.
Ушаков смотрел в трубу, ничего не понимая. Злился:
– Ну и сигнальщики! Черт ли их разберет, чего они там хотят!
– Ваше превосходительство, машут белым. Сдаются! – радостно крикнул вахтенный лейтенант.
– Пусть подходят!
Кирлангичи подошли к флагманскому «Рождеству Христову».
Турецкие матросы глядели на русские корабли искоса, но с любопытством. А наемные греческие моряки толкались на верхней палубе, смеялись и что-то радостно кричали.
Вскоре на шканцы «Рождества Христова» взошел, прикладывая руки к груди, турецкий офицер. Он вручил пакет.
В пакете было уведомление командующего сухопутной армией князя Репнина о том, что между Россией и Турцией заключено перемирие и военные действия прекращены.
– Ну, счастлив турецкий бог! – сказал Федор Федорович. – А жалко: раз и навсегда покончили бы с оттоманским флотом!
Но делать было нечего – пришлось идти домой, в Севастополь.
Потемкин чрезвычайно обрадовался блистательной победе Черноморского флота. Он писал Ушакову:
«С удовольствием получил я рапорт Вашего превосходительства… об одержанной Вами над флотом неприятельским победе, которая, возвышая честь флага Российского, служит и к особливой славе Вашей. Я, свидетельствуя чрез сие мою благодарность Вашему превосходительству, препоручаю Вам объявить оную и всем соучаствовавшим в знаменитом сем происшествии. Подвиги их не останутся без достойного возмездия».
Это было последнее поздравление светлейшего: через два месяца его не стало.
Место Потемкина занял очередной любимец императрицы, ничем не замечательный Платон Зубов.
Адмиралтейство было переведено из Херсона в новый город Николаев, основанный на Бугском лимане у Черного моря.
Войны не предвиделось. Ушаков, как старший член Черноморского правления, зиму и весну жил в Николаеве.
XXVI
Денщик вице-адмирала Федора Федоровича Ушакова Федор Скворцов стоял на подоконнике и протирал верхние стекла окна. Адмирала не было дома – он с утра ушел на верфи, и Федор принялся за уборку.
В квартире все сияло, как на корабле. Медные ручки дверей начищены до умопомрачительного блеска, полы натерты воском – хоть смотрись в них.
Федор чуть дотягивался рукой до верхних рам, не спеша вытирал и не спеша пел. Пел он не сильным, но приятным тенорком:
Вниз по матушке по Волге…
И вдруг снизу чей-то бас очень хорошо подхватил:
По-о широкому раздолью…
«Кто это? Пустошкинский Иван? У того тоже бас, но Иван непереносимо козлит, а этот поет верно!»
Федор глянул через плечо вниз.
В комнате стоял небольшой худощавый человек в белом кителе нараспашку. На макушке – хохолок седых волос, одна прядка падает на высокий лоб. Глаза быстрые, молодые, хотя певцу, видать, годков немало.
«Кто это? Военный аль так?»
В Севастополе он знал всех, а тут, в Николаеве, они жили недавно и временно.
Федор обернулся и виновато сказал:
– Простите, ваше… ваше…
Он не знал, как и величать гостя: ни погон, ни кавалерии.
– Я и не слыхал, как вы изволили войти.
– Помилуй бог, а ты хорошо поешь! – похвалил гость. – Как тебя звать, братец?
– Федор.
– Федор, а ты на клиросе пел?
– Не довелось – сдали в рекруты. Отец пел. У нас, ваше-ство, вся семья певучая, недаром и фамилия – Скворцовы. Бывало, вечер, мать в огороде поливает капусту и поет. А кругом такая благодать. Солнышко уже зашло. Закат бледно-розовый, а небо голубое, высокое, ясное…
– А с лугов пахнет цветами и вечерней свежестью, и у речки коростель: «дерг-дерг!» – в тон ему продолжил гость.
– Так, так. Истинная правда! И скажите, как верно, словно там были, – умилился Федор. – Поёшь, и вся душа поет!..
– А на море небось этого нет? – спросил гость.
– Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!
– А ты почему величаешь меня «ваше сиятельство»? Помилуй бог, я не князь!
– Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!
Он проворно соскочил с подоконника:
– Вы к Федору Федоровичу пожаловали?
– Да, заехал проведать дорогого друга.
– Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?
– Облиться бы водой хорошо!
– Извольте сюда, ваше сиятельство!
И Федор увел гостя.
Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом – дремал.
«Это какой же пьяница к нам затесался?» – подумал Федор Федорович.
Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
– Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
– Я вовсе не сплю, – неласково ответил он.
– С какого корабля?
– Как – с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
– Откуда?
– Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
– Как – из Знаменки? Верно, из Херсона?
– Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, – упрямо твердил угрюмый человек.
– А ко мне по какому делу?
– К вам? В гости.
– Тебя как звать?
– Прохор Иванович Дубасов.
– Что-то не помню, – нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?» – Ты тамбовский?
– Нет, московский.
– Ничего не понимаю.
– А тут и понимать-то нечего!
– Да ты кто? – начинал уже терять терпение Федор Федорович.
– Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!
– Один?
– Зачем один? С им самим.
– А где же Александр Васильевич?
– Тама, лясы точит, – указал Прошка на комнаты.
– С кем?
– Да бог его знает. Он со всяким горазд.
Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.
В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.
– Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! – сказал Ушаков, идя к Суворову.
– Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!
Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:
– Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..
– Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!
Суворов смеялся:
– Это правда: у меня именин много – Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.
– Ну какое же это угощенье! – поморщился Ушаков. – Беги к повару, чтоб живее, и… – обернулся Ушаков к денщику.
– Понимаю, ваше превосходительство, – ответил Федор и убежал.
– А не рановато ли обедать? – глянул Суворов.
– Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.
– С перцем?
– С перцем, – улыбнулся Ушаков.
– А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!