– Болтун! – махнул рукой Ушаков.
– А ты чего? – уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.
– Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?
– Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!
– Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… – мрачно буркнул Прошка.
– Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.
– Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы – басы!
– Твоя фамилия как?
– Ай позабыли? Прохор Дубасов.
– А его – Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван – Дубасов, стало быть – дубина. А то – Скворцов.
Прошка угрюмо сопел.
– А вот это знаешь кто? – указал Суворов на Ушакова. – Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!
– А мы их разве плохо бивали?
– Так это – на суше, а то – на море. На море труднее.
– На море легше…
– Это почему?
– Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…
– Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!
– Скажете! – уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.
Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.
Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.
– Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, – сказал Суворов. – Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?
– Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.
– Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?
– Бывало, – улыбнулся Ушаков.
– Внезапность – та же быстрота. Главное – напугать врага: напуган – наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас – Ушак-паша, меня – Топал-паша[70].
Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.
– Победить чуму – это, помилуй бог, стоит Измаила! – восторгался он.
– Вы меня захвалите, Александр Васильевич! – смутился Ушаков.
Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:
– Немогузнайки. Паркетные шаркуны!
Помянули и покойного князя Потемкина.
Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.
– А ведь и я – моряк, – сказал вдруг Суворов. – Я имею морской чин!
– Какой? – заинтересовался Ушаков.
– Помилуй бог, я – мичман. Экзамен даже выдержал!
– Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! – буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков – адмирал, а Суворов – только мичман.
После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.
Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.
– Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! – обнял он на прощанье Ушакова. – Прошка, дай-ка рубль!
Суворов никогда не носил при себе кошелька.
– Зачем вам?
– Давай, не разговаривай!
Прошка нехотя достал рубль.
– Вот возьми, Скворушка, – протянул Суворов ушаковскому денщику.
– Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!
Ушаков тоже подарил целковый Прошке.
– А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? – умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.
– Какие вы любопытные…
– Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?
– Известно что, – весело ответил Прошка, – выпью за их здоровье.
– А беречь не будешь?
– Ежели б ето медаль в честь их превосходительства была выбитая, ну, тогда еще, конечно, может… А то на ём – императрица. Таких рублев у нас по всей Расее мильён ходит. Что ж его беречь?
– Ах ты, Прошенька, нет в тебе чувствительности! – смеялся Суворов, садясь в коляску.
– Счастливой дороги, Александр Васильевич! – провожал Ушаков.
– До свиданья, Федор Федорович, голубчик! До свиданья, русский герой. Теперь снова будем вместе защищать отечество!
– С вами, Александр Васильевич, на любого врага!
И они расстались.
Но их боевым знаменам суждено было встретиться еще раз, под небом Италии.
И там их вновь осенило лучезарное солнце победы.
XXVII
Я не пекусь об удержании моего места, но единственно об одной справедливости и о удержании имени честного человека, чем бы я ни был.
Разгромив столько раз турок на Черном море и отстояв Севастополь, Ушаков мог теперь с полным правом и гордостью писать: «благополучный Севастополь». Он так и ставил под всеми своими письмами. И это соответствовало действительности: Севастополь стоял прочно, рос и цвел. Все его враги – и ближние и дальние – были повержены.
В декабре 1791 года в Яссах был заключен мир. Турки подтвердили Кучук-Кайнарджийский договор и навсегда отказались от Крыма.
Севастополь был благополучен.
Но неблагополучен был адмирал Ушаков: после смерти Потемкина у него все шло под гору.
Правда, в 1793 году он получил чин вице-адмирала, но это еще по представлению светлейшего. Это еще были отголоски Тендры и Калиакрии.
Неблагополучие началось очень скоро. Фаворит царицы Платон Зубов, который после смерти Потемкина был назначен на его место екатеринославским и таврическим генерал-губернатором и которому вверялось управление Черноморским флотом, снова вытащил на свет своего бездарного, но родовитого приятеля Николая Семеновича Мордвинова.
Мордвинова произвели в вице-адмиралы и вновь назначили главным начальником Черноморского правления.
– Держись теперь, Федор Федорович, – говорил Ушакову его старый приятель Кумани.
– Плохо, Николай Петрович, держаться, коли за Мордвинова сам Зубов. И в Адмиралтейств-коллегии у него всё свои – графы. Ворон ворону глаз не выклюет!
– А ведь Голенкин и Пустошкин – члены Черноморского правления, – вспомнил Кумани. – Они поддержат.
– Э, ерунда! Кто такие Пустошкин и Голенкин? Мелкопоместные. У Пустошкина всего-навсего одиннадцать душ крестьян, а у Голенкина – семь.
– Слов нет, Мордвинов – богач. У него только здесь, в Крыму, в Байдарской долине, имение в пятнадцать тысяч десятин. А ведь оно не единственное. Должно быть, в России еще есть родовое поместье. Конечно, Мордвинов с мелкопоместными не считается…
В 1796 году умерла императрица Екатерина. На престол вступил Павел. Мордвинову и это оказалось на руку: как же, ведь его не любил Потемкин! Из флота выгнал Потемкин! Теперь забыли о том, что Потемкин так много сделал для Крыма и флота. И помнили только одно: он был любовником Екатерины!
А Ушакову опять плохо: его ценил Потемкин, одного имени которого не переносил Павел.
Через год врагов у Ушакова стало еще больше: опять выплыл наружу «граф» Войнович, тоже «пострадавший» при Потемкине. Его назначили членом Черноморского правления. И также дали чин вице-адмирала. А за что?
– Пока я бил турок, они оба били баклуши, – горько шутил Ушаков.
Графы получали чины безо всякого труда. А Ушаков продолжал делать свое дело – укреплять Севастопольский флот. Это тем более было необходимо, что обстановка в районе Средиземного моря становилась напряженной. Революция во Франции закончилась победой крупной буржуазии, которая стала стремиться к захвату чужих земель.
В начале 1797 года французский генерал Бонапарт занял принадлежавшие Венеции Ионические острова. Отсюда прямой путь был к черноморским берегам.
Тотчас же пошли слухи, будто Франция намерена заключить военный союз с Турцией: ведь Франция в течение ста лет неизменно поддерживала на Черном море Оттоманскую Порту.
Тревогу усиливали известия о том, что в Тулоне, Марселе и других французских портах Средиземного моря идет спешная подготовка к какой-то громадной морской экспедиции: собирается большой флот и десантные войска. В Петербурге предполагали, что удар будет направлен на наши черноморские берега.
И в феврале 1798 года Павел I приказал Ушакову усилить наблюдение за побережьем и привести Севастопольский флот в боевую готовность.
Спустя некоторое время Мордвинов прислал приказ о вооружении двенадцати кораблей. Бумага была написана так уклончиво, что из нее толком ничего нельзя было понять – чего же хочет главный начальник Черноморского флота. Он лавировал и так и этак.
– Ваше превосходительство, я ничего не понимаю. Что же будем отвечать? – спросил флаг-капитан.
– А вот так и надо написать. Он научился там, в Англии, всяким словесным эволюциям, а вот мы ответим ему по-честному, по-русски!
И Ушаков продиктовал ответ:
«Я все предписания вашего высокопревосходительства желательно и усердно стараюсь выполнять и во всей точности, разве что определено нерешительно или в неполном и двойном смысле, чего собою без спросу вновь исполнить невозможно или сумневаюсь».
Флаг-капитан только усмехнулся.
– Ладно ли будет, Федор Федорович? – тихо спросил он.
– Ладно! С этими крючкотворами так только и говорить! – ответил адмирал и подписал письмо.
Ссора нарастала. И наконец разразилась гроза.
В начале мая в Севастополь прибыли два корабля, построенные в Херсоне обер-саарваером Катасановым по мордвиновским чертежам.
Мордвинов, бесславный и бесталанный кабинетный адмирал, решил попробовать свои силы в морском строительстве. Эти два корабля строились под его личным наблюдением. Мордвинов надеялся, что впредь все корабли Черноморского флота будут строиться по его образцам.
После спуска на воду их испробовали в лимане, и комиссия нашла, что они хорошие ходоки. Но требовалось опробовать их на море.