«Совсем как Любушка, — подумалось Федору Федоровичу. — Она, тоже со всеми была приветлива, и все ее любили. И сердце у неё жалостливое — бывало, в Воронеже не пропустит на улице ни одного кошачьего хвоста», — улыбнулся при воспоминании он. Спросил:
— Кто же она?
— Не знаю. Только не из военной семьи: ходит с корзинкой одна, без денщика…
— А какая с виду?
— Высокая, статная. А зубы у нее белые-белые… Я таких отродясь не видал. И сама вся улыбчивая…
«Любушка!» — окончательно уверился Федор Федорович и не стал больше говорить с денщиком, хотя так приятно было слышать похвалы ей.
Наутро Ушаков спросил в конторе: какие поставщики в адмиралтействе?
— Уголь поставляет Пудер, вино — Фомин, уксус — Метакса.
«Так и есть: она в Херсоне!»
Хотелось поскорее увидеться с Любушкой, но пришлось ждать до воскресенья.
Федор Федорович решил, что самое удобное встретиться с ней как бы невзначай, на базаре.
В воскресенье утром он пошел посмотреть херсонский базар.
Большая пыльная площадь была полна народу. В центре ее, на узких столах, располагались со своими товарами продавцы мяса и рыбы. Рядом с ними стояли бабы с кувшинами молока, с какими-то лепешками, сыром, жареной рыбой. Сушеные фрукты лежали прямо на земле, на куске рогожи или старого паруса. Тут же в пыли сидели торговцы глиняной посудой и разным старьем. За ними тянулись продавцы вина с бурдюками и бочонками. Это был самый шумный участок базара. И по всей площади сновали цыганки в криво одетых ярких юбках, торговцы вразнос и мальчишки с бутылями в руках:
— Квасу! Квасу! Кому холодного квасу?
Не успел Федор Федорович ступить на площадь, как к нему подскочил пьяненький человек. На плече пьяненький держал кучу поношенной одежды, среди которой ярко рдели красные турецкие шаровары. Он протянул Ушакову турецкий пистолет:
— Купите, вашество!
— Зачем он мне?
— Вам пригодится… Купи-ите!
— Да ведь пистолет-то без курка, — усмехнулся Ушаков.
— Это ничего. Отдадите адмиралтейскому слесарю — он вам за пять копеек приделает новый.
— Ступай-ка, братец, своей дорогой!
— Ваше высокоблагородие, возьмите даром, только пожалуйте хоть двугривенный на пропой души! — не отставал он.
Федор Федорович досадливо отмахнулся и стал проталкиваться дальше. Он шел, глядя по сторонам: где же Любушка?
В толпе на него набросились цыганки. Громко крича, точно ругаясь, они предлагали «барину пригожему», «высокому начальнику» погадать, заранее предсказывая разные блага.
Площадь уже кончалась. На самом краю сидели сапожники и цирюльники. За ними тянулись татарские арбы, запряженные осликами длинные мажары. А среди них затесалась русская кибитка, обтянутая рогожей. Она вся была наполнена деревянными ложками и чашками, окрашенными желтой лаковой краской. Седобородый дед щурил на яркое полуденное солнце выцветшие от старости карие глаза.
— Откуда, дедушка? — удивился Ушаков.
— Володимерский, родимый, володимерский!
«Эк куда его занесло!»
Федор Федорович повернул назад. «Неужели не пришла?» Стало досадно.
Он вновь смешался с толпой.
Наконец Ушаков увидал Любушку, — она оживленно разговаривала с какими-то бабами. Федор Федорович туго сходился с людьми, и его удивляла способность Любушки легко и просто разговаривать с незнакомыми.
Увидев Ушакова, Любушка направилась ему навстречу.
Она была черна от загара. На ее лице белели только зубы.
— Здравствуйте! — широко улыбаясь, приветствовала она.
— Здравия желаю! — обрадовался Ушаков. — Ты стала как молдаванка! — залюбовался он. — Ты все такая же…
— Какая?
— Красивая… Выйдем отсюда, поговорим.
Они вышли из толпы на край площади.
— Давно приехал, Феденька?
— Уже две недели. А ты?
— Я здесь больше месяца.
— И Егорушка?
— Нет, Егорушка остался с мамой. Тащить ребенка сюда, где столько болезней!.. Я приехала в это пекло лишь потому, что Павел говорил, будто из Петербурга много шлют в Херсон моряков. Надеялась встретить тебя. Павел уехал позавчера в Таганрог. Феденька, скажи лучше, как ты живешь? Я так рада, что вижу тебя! Хочется о многом поговорить с тобой, посидеть вдвоем! Знаешь, приходи ко мне сегодня обедать!..
— Лучше ты приходи ко мне. Я живу на отшибе, в отдельном домике, у самой степи. А у тебя кругом соседи. Пойдут сплетни, — поморщился Федор Федорович.
— Ну, ладно, приду я, — согласилась Любушка, и они расстались.
Ушаков с нетерпением ждал вечера.
Вечером Любушка пришла.
Денщик Федор, увидав ее, расцвел. Он не знал, как и принять дорогую гостью. Ушаков немного смутился.
— Мы с Федором Федоровичем старые знакомые, — просто объяснила удивленному денщику свой неожиданный визит Любушка, — Федор Федорович знавал меня еще в Петербурге совсем маленькой девочкой!
— Так-так. Вот и хорошо! Вот и хорошо! — умилялся Федор.
XX
Невидимой, весьма тонкой и сыростью противно пахнущий моровой яд никогда не показывается беспосредственно в наших странах в оных воздухе, но проходит к нам с восточных и полуденных земель чрез товары или зараженных оною людей.
Однажды, в конце июля, ранним утром к Ушакову прибежал адмиралтейский вестовой. Вице-адмирал Клокачев звал всех старших командиров на срочное совещание.
«Что там стряслось?» — раздумывал Ушаков, направляясь в адмиралтейство.
Первый, кого Федор Федорович увидал, входя в кабинет адмирала, был Войнович. Выпучив свои черные глаза, он важно восседал в кресле у самого адмиральского стола.
Федор Федорович сел к Голенкину, который выбрал место в сторонке, у окна.
— Что же это ты, Федор Федорович, и глаз не кажешь?
— Заработался, брат! — виновато улыбнулся Ушаков.
Работы у него в самом деле было достаточно. Но ему казалось, что все в Херсоне знают о том, что он встречается с Любушкой, знают, что она бывает у него. Правда, Любушка никогда не шла к Ушакову мимо казарм, а обходила их со стороны степи.
В кабинет вошел Клокачев. Он был чем-то, видимо, расстроен.
Все разговоры смолкли.
— Нашей верфи и нашему строящемуся флоту угрожает страшная опасность. Вчера в Херсоне появилась чума, — выпалил Клокачев и остановился.
— Всё же не ушли!
— Докатилась-таки и до нас! — послышались замечания.
— Это горше самого лютого и грозного врага. Во сто крат хуже всяких турок и их европейских покровителей. Морской флот строится на двух верфях: в Херсоне и Таганроге. В Таганроге убереглись, хотя он и ближе к Тамани, где прошлым летом объявилось это моровое поветрие. Надо и нам приложить все усилия, чтобы не дать распространиться заразе. Надо спасти Черноморский флот!
Клокачев говорил и все время подносил к носу головку чесноку — нюхал.
— Что делали в Таганроге, ваше превосходительство?
— Как убереглись они? — посыпались вопросы.
— А вот как. Капитан над Таганрогским портом генерал-майор Косливцев осматривал всех подозрительных «купцов»32, устроил карантин. Нам также немедля учредить во всех кораблях и командах карантины, выставить караул. Перед работой и после работы самим лично осматривать команду.
— А как узнаешь, что человек заболел чумой? — спросил, кто-то.
— Черные чирьи пойдут по телу. Как уголь.
— И синие пятна, морушки33, — откликнулись те, кто слыхал о недавней московской чуме.
— Горячка! Человек лежит без памяти.
— И вовсе не так. У меня в Москве зять помер. При полной памяти. Перед смертью все соленых грибков просил…
Клокачев постучал рукой по столу:
— Тише, господа! Слушайте дальше. Во всех кораблях и командах немедля зажечь костер из кизяка. Жечь круглые сутки. Помните: при чуме, как у нас на море, главное — ветер. Ведь не зря и называется «моровое поветрие». Если команда идет на работу и встретит незнакомого человека, то смотреть, чтобы он не выиграл у тебя ветер. Ежели надо переговорить с ним, то становись так, чтобы вы оказались на ветре.
— Ваше превосходительство, я полагаю, кроме ветра есть еще что-то, — сказал Ушаков. — Если бы только один ветер, то чума пошла бы и дальше, а ведь она второй год держится только на побережье.
— А как в семьдесят первом годе пожаловала в Москву, забыли? Ежели не в ветре, то, извольте сказать, в чем тогда? — обернулся к нему Клокачев.
— Не знаю, ваше превосходительство. Я не лекарь. Я только сказал, что думал.
— Думать нечего. Слушайте, что приказывают, господин капитан второго ранга!
Ушаков покраснел и смолк.
— Людям побольше есть чеснок. И обливаться уксусом. Песен не петь. Работы не прекращать. Но в Ахтиарскую бухту ничего не отправлять: не занести бы мор на готовые корабли.
И Клокачев распустил собрание.
Командиры уходили, озабоченно обсуждая неприятную новость.
— Видишь, сам же говорит: «не занести бы»; значит, не в одном ветре дело! — шептал Голенкину Ушаков, когда они выходили из адмиралтейства. — А то выйдет, как бабы говорят: «ветром надуло».
— Никто ничего не знает, — ответил Голенкин. — А наш Паша угодил: вовремя убрался из Херсона! Ну, Феденька, держись!
— Будь здоров, Гаврюша!
Когда Ушаков пришел к своей команде, там уже знали о страшной новости. Судили-рядили на все лады:
— Не суждено — не заболеешь.
— Бояться не надо. Кто боится, того сразу возьмет.
— Береженого и бог бережет!
— Бог-то бог, да и сам не будь плох!
— Слыхал: уксусом надо обливаться.
— Пей водку — ничто не возьмет!
— Дяденька, а что с человеком тогда случается?
— Голова дюже болит.
— Это когда головная горячка, тогда голова болит, а тут горячка гнилая…
— И что же тут?
— Сине-багровые пятна по телу. И мясо клочьями лезет. Заживо человек гниет…