Она не была похожа ни на одну из знакомых: ни в Тамбовской губернии, ни на севере Федор Федорович таких ягод не видал.
— И добро бы молодые матросы польстились, а то и старые туда же! Вон Власьич несет и ухмыляется, старая пакля! — указал на Карташева, своего всегдашнего противника, Ефим Зуб.
— Куда несете? Сыпьте эту чертову ягоду за борт! — гневно крикнул капитан Ушаков.
— Федор Федорович, она очень приятная. И совершенно зрелая! — ответил лейтенант Лавров, входя на шкафут.
— А какая это ягода, вы знаете? Ведь понятия не имеете, а едите! — злился Ушаков.
— Это кизил, — подошел вахтенный лейтенант Папаригопуло. — Татары считают, что он помогает ото всех болезней.
Возле капитана и лейтенантов уже образовалась толпа матросов. Вернувшиеся из лесу не знали, что и делать, — не хотелось расставаться с приятной добычей.
— Ваше высокоблагородие, она очень скусная, кисленькая.
— Извольте покушать! — протянул на ладони несколько желто-красных ягод Власьич.
— У тебя немного. А вот у Макарыча, как у доброго маркитанта, — целый тюк. А ну, боцман, угости-ка диковинкой! — сказал Ушаков.
— Извольте, ваше высокоблагородие! Моя ягода — не в пример ихней: крупная, — протянул Макарыч туго набитую рубаху.
Ушаков взял горсть кизила, съел одну, другую ягоду. Улыбнулся.
— Ничего. Кислота приятная, — подобрел он. — Ну что ж, ешьте, ребята, разрешаю! Только с умом: не до отвалу.
— Его много не съешь!
— Мы, ваше высокоблагородие, его с кипяточком, навроде чая! — улыбался Макарыч.
— Вот-вот, правильно!
— Они уже нажравши — дальше некуда! — вставил сбоку язвительный Ефим Зуб.
На следующий день сразу после подъема флага экипаж «Св. Павла» принялся за работу. Ушаков велел делать пристань. Унтер-офицеры и матросы под наблюдением офицеров били камень, вязали фашинник, носили землю, забивали колья и закладывали фашинником и землей.
Всем руководил сам Ушаков.
Он показывал, как надо делать, учил нерасторопных, понукал ленивых.
Херсонская выучка пригодилась: работа кипела.
Весь 1786 год севастопольские корабли не выходили в море: еще было очень много дела на берегу, а флот слишком мал.
Ушаков построил казармы для экипажа, заложил на горе двухэтажный каменный госпиталь, а в Корабельной бухте, рядом с якорной стоянкой своего корабля «Св. Павел», выбрал и очистил «киленбанку» — место для килевания35 судов. Тут же готовились краны для постановки мачт на корабли.
Ушаков строил казармы для экипажа и все выискивал способы, как обеспечить эскадру питьевой водой, потому что пресной воды в Севастополе не хватало.
За победу над чумой Ушаков получил орден Владимира 4-й степени при именном указе. Адмиралтейств-коллегия выражала тогда благодарность Ушакову: «Отличившемуся неусыпными трудами, попечением и добрым распоряжением, через что вы по своей части гораздо скорее успели отвратить опасную болезнь, так что оная с 4 ноября больше не показывалась».
Завистливый Войнович боялся, как бы за деятельную работу по строительству в Севастополе Ушакова не отличили бы еще больше. Но этого не случилось.
В мае 1787 года Крым посетила Екатерина II. Она ехала, окруженная блестящей свитой, в сопровождении своего союзника, австрийского императора Иосифа II и посланников Франции и Англии. Императрица Екатерина хотела показать европейским государствам и Турции, что Россия укрепляется на Черном море и никому не позволит помешать в этом.
Екатерина осталась довольна поездкой. Марко Иванович Войнович тогда же получил чин контр-адмирала, а Федор Ушаков — только капитана бригадирского ранга.
К приезду царицы Черноморский флот уже имел в Севастополе три корабля и двенадцать фрегатов, не считая брандеров, мелких посыльных и сторожевых судов. Молодому флоту не повезло в отношении командиров. Трое адмиралов — Шубин, Клокачев и Мекензи — умерли; двое — Козлянинов и Сухотин — затосковали по северу и как-то сумели отпроситься с Черного моря.
Пришлось выбирать из двух недавно произведенных адмиралов: Николая Мордвинова и Марко Войновича. Выбор царицы пал на Марко Войновича. Он был назначен командующим Черноморским флотом.
Войнович не любил, да и не умел заниматься хозяйственными делами и не очень стремился вникать в нужды вверенных ему моряков. Его всегда больше беспокоило состояние адмиралтейских ведомостей и корабельных табелей, чем, как и где живет матрос.
Марко Иванович тоже «строил», но его «строительство» шло в определенном направлении. Возле стоянки своего флагманского корабля «Слава Екатерины» он поставил на берегу гауптвахту, которую моряки называли «абвахтой». Адмирал Войнович признавал ее самым лучшим способом воспитания крепостного человека. И потому не проходило дня, чтобы возле «абвахты» не жарились бы на самом солнцепеке под ружьем и с полной выкладкой несколько матросов.
Кроме того, Войнович позаботился покрасивее отделать городскую Екатерининскую пристань.
Войнович тяготился жизнью на корабле. Он большею частью пребывал в городе, в просторном адмиральском особняке. Здесь, в центре города, стояли дома офицеров порта, поставщиков, купцов, именитых обывателей. Здесь размещалась контора над портом, где охотно бывал адмирал. Здесь в одном из магазейнов он устроил «благородное собрание», и в нем по воскресеньям играла музыка.
И только летом 1787 года, когда запахло войной, адмирал Войнович перебрался на флагманский корабль.
Стамбул никак не мог примириться с потерей Крыма и северных черноморских берегов. И потому Севастополь со своим молодым, растущим флотом и верфь в Херсоне с лиманской флотилией были у турок как бельмо на глазу.
Англия и Пруссия подбивали Турцию к новой войне, чтобы вытеснить Россию с черноморских берегов. Европейские покровители Турции уверили ее, что не допустят, чтобы русская эскадра прошла из Балтийского моря в Средиземное. Это позволило туркам собрать в Черном море все свои силы. Турецкая эскадра появилась у Очакова и без объявления войны напала на русский гребной флот.
II
Капитан должен смотреть, дабы офицеры матросов и прочих служителей корабельных ни чрезвычайно жестоко, ни слабо в команде своей содержали, но по правде и умеренности поступали с ними.
В один из августовских дней 1787 года контр-адмирал Войнович вызвал к себе всех командиров на совещание.
— Теперь наверное — поход! — вздыхал ушаковский денщик Федор, которого всегда укачивало в море.
Ушаков надел мундир и пошел из каюты.
На батарейной палубе было, как всегда, шумно и людно. Тут, в тени, кипела работа: вили каболки36, расщипывали паклю, пряли и сучили нитки, вязали маты, клетневали37 такелаж. Говор, шутки, смех.
Ушаков вышел на шканцы. Над шканцами был растянут тент. Вахтенный лейтенант и мичман стояли и смотрели на сверкающую под ярким солнцем изумрудную бухту, на чаек, которые стаями вились возле кораблей. Тут же стоял ординарец Ушакова, поджидая его.
Спустили трап. Ушаков и ординарец сели в шлюпку. Ординарец, по обыкновению, поместился на носу. Шлюпка отвалила.
Сверху, со «Св. Павла», на них смотрели вахтенный лейтенант и мичман. Мичман едва заметно улыбался.
Ушаков понял его улыбку: все мичманы всегда почему-то презирают ординарцев. Увидят, как ординарец на берегу идет сзади за командиром, непременно скажут: «Гляди, вон ординарец на бакштове38!»
А когда ординарцу приходится сидеть вот так на носу гребного судна, обязательно посмеются: «Ишь статуя сидит!»
Они шли уже вдоль фрегатов. Вот от «Крыма» отвалила шлюпка с его капитаном — курносым Пугачевским.
Ушаков неодобрительно приметил: гребцы «Крыма» не умеют грести — держат одно плечо выше другого, сгибают спину.
«Каков поп, таков и приход», — подумал Ушаков.
Ушаковская шлюпка поравнялась с «Марией Магдалиной» — фрегатом капитана Тизделя.
На баке фрегата было оживленно. Слышались мерные шлепки, чей-то голос бесстрастно считал: «Четыреста осемьдесят один, четыреста осемьдесят две», но его заглушали человеческие вопли:
— Ой, не могу! Ой, дяденьки, довольно!..
Лица гребцов стали сумрачными. Ушаков зло нахмурил брови.
Все знали, что это такое: у капитана Тизделя, как и у самого адмирала Войновича на его «Славе Екатерины», в большом ходу линьки и шпицрутены.
Шлюпка подошла к «Славе Екатерины».
Когда Ушаков вошел в каюту Войновича, контр-адмирал восседал в кресле, напыщенный и важный, в шитом золотом мундире. Перед ним стоял и что-то говорил длинный, белобрысый, точно его выварили, командир фрегата «Мария Магдалина» капитан 1-го ранга Вениамин Тиздель, фамилию которого матросы произносили на свой лад.
Тиздель был большим приятелем Войновича: оба они, иностранцы, вступили в русский флот, оба презрительно относились к русским, и оба были плохими моряками.
Ушаков поздоровался и сел рядом с героем Чесмы, стариком Кумани, командиром фрегата «Кинбурн». Ушаков служил вместе с Кумани еще на «Трех иерархах». Кумани, родом грек, поступил на русскую службу мичманом в 1768 году. Было ему тогда сорок лет. Кумани знал кроме греческого и русского английский, французский, итальянский, турецкий и арабский языки.
Федор Федорович уважал старого моряка.
Адмирал окончил разговор с Тизделем, окинул всех ничего не выражающими бараньими глазами и начал:
— Господа капитаны!
Войнович в некотором волнении погладил рукой свои иссиня-черные волосы, кашлянул и продолжал:
— Сегодня в ночь я получил приказ князя Потемкина: всей эскадре выйти в море, найти турок и драться. Надо помешать им оказывать помощь Очакову. Вот что пишет князь.
Войнович взял со стола бумагу — листок дрожал в его толстых, волосатых пальцах — и стал читать: