— Нет. Только какой-то дуралей меня всего водой облил, как я выскочил из дома, — улыбнулся Ушаков.
— А признайся, Федя: все-таки страшновато было? — спросил Веленбаков…
— Ничего страшного. Это не на медведя с рогатиной, — ответил, укладываясь спать, Ушаков.
— А ты почем знаешь, как на медведя?
— Хаживал однажды, оттого и знаю.
— Ты? Когда же это успел?
— А еще как жил дома.
— Сколько же тебе годов-то было? — не переставал удивляться Нерон.
— Шестнадцать.
— Поди, прижал какого захудалого муравьятника?
— Нет, не муравьятника, а самого настоящего стервятника. След такой, что еле лаптем закроешь! Ну, ложись, Павлуша! Довольно лясы точить, — обратился Ушаков к Пустошкину.
— Феденька, расскажи, как ходил на медведя! — попросил Нерон.
— Не буду. Поздно уже. Да и ничего интересного нет! — ответил Ушаков и закрыл глаза.
— Федя, да расскажи! — не отставал Веленбаков.
Ушаков молчал.
— Экий ты, прости господи, упрямец. Чистый каприкорнус, козерог небесный! — махнул рукой раздосадованный несговорчивостью товарища Веленбаков.
Гаврюша Голенкин, улыбаясь, смотрел на них.
— Не проси, — вмешался Пустошкин. — Разве не знаешь — сказал нет, стало быть, не расскажет.
— А вам он рассказывал?
— Рассказывал.
— Так расскажи хоть ты!
Паша не заставил себя просить. Он не спеша раздевался и рассказывал:
— У них, в Тамбовской, медведей много. Однажды летом повадился миша на гречиху — всю полосу вытоптал. Осенью бабы за груздями ходили, он баб напугал. А потом уже зимой вот как случилось. Пошел их человек в лес за дровами. Выбрал толстую сосну, ударил раз, слышит, что-то под хворостом зашевелилось, запыхтело. У мужика и волосы дыбом: не леший ли?
— Да, да, испугался! — вставил Нерон.
— Послушал, послушал — стукнул снова. Ничего. Стукнул смелее, в третий раз. А тут сам Михайло Иваныч, словно протопоп в шубе, лезет…
— Ого-го! — заржал Нерон. — Вот нарубил дров! И что ж, ноги-то унес мужик?
— Успел. А медведь снова залез в берлогу: накануне снег выпал, замело кругом. Тогда Федя со своим деревенским старостой вдвоем и отправился. И на рогатину его, добра молодца, и поддел.
— Как же это — на рогатину? Куда же ею колоть? В живот, что ли?
— В живот! — не выдержал, расхохотался Ушаков. — Посмотрел бы я, что от тебя осталось бы, кабы ты ударил медведя ратовищем9 в живот!
— А куда же бить?
— Известно куда: под левую лопатку! — оживился Ушаков.
— И что же медведь делает?
— Лезет вперед, на охотника. Топает вокруг него, старается достать, а охотник только держит рогатину, чтобы она упиралась в землю. Медведь кровью и изойдет.
— Но ведь он близко ж от тебя?
— Не очень далеко.
— Это ж страшно?
— А я про что и говорил!..
— Да-а! — задумчиво протянул Веленбаков. — На такое не всякий решится…
— Ну, Павлуша, гаси свечу! Уходи, Нерон: спать пора! — прикрикнул Ушаков, поворачиваясь к стене.
Пустошкин дунул на свечу. По комнате разлились белесоватые сумерки петербургской ночи.
— Что и говорить, храбер ты у нас, Федя! Одно слово — ухо режь, кровь не капнет! — поднялся Веленбаков.
— Храбер-храбер, а тараканов боится! — рассмеялся Голенкин. — Однажды как-то заполз к нам таракан, так Федя на стол чуть не влез!
— Э, не так было! — возмутился Ушаков.
— Это ничего! Говорят, Петр Великий тоже тараканов не переносил, а какой храбрец был! И главное — отменный моряк! Ну, спите: уже, наверное, четыре склянки пробило! — сказал, уходя, Веленбаков.
IV
После экзаменов возвращались из Адмиралтейств-коллегии гурьбой. Возбуждение еще не улеглось, говорили все вместе:
— Мне повезло — спросили то, что я хорошо знаю, — об исправлении румбов.
— А у меня — «Может ли корабль держаться в линии баталии, если повреждена фок-мачта?»
— Ясно, не может! Ведь поворотить-то нельзя!
— Я так и ответил.
— А как этот черт кривой, Кривцов, гонял по морской практике! — вспомнил кто-то. — «Что делать, ежели вдали от порта потерялись все мачты?»
— Это разве вопросы? Вот Феде Ушакову задали — тут, брат, задумаешься!
— Федюша, что спросили? — обратились товарищи к Ушакову, который, по обыкновению, шел молча.
— Да ничего особенного, — ответил Ушаков. — «Когда звезда Сириус восходит и заходит в одно время с солнцем на петербургском горизонте и в какой широте восходит вместе со звездою Капеллою?»
— Вот это вопросец!
— Феде такой и надо: он у нас крепкий! — хлопнул его по плечу Нерон Веленбаков.
Ушаков только улыбнулся.
— Братцы, а как Нерону-то нашему нонче досталось, — рассмеялся Голенкин. — У него, бедного, даже парик на ухо съехал.
— А что?
— Определить широту места.
— Что же в этом трудного?
— Да ведь находить-то ее надо по меридиональной высоте солнца, измерять квадрантом, а он — ни в зуб!
— Как же ты, Нероша, втянулся в гавань?
— Он не сробел. Я, говорит, в шести кампаниях на море служил. Тем только и спасся.
— Веленбаков — молодец: находчив. Расскажи, Нерон, как ты приставал на шлюпке к кораблю «Тверь», — напомнил Пустошкин.
— Да-а, было дело! — самодовольно улыбаясь, почесал затылок Нерон.
— А что? Расскажи, Нерон! — тормошили его со всех сторон.
— Собственно, не о чем рассказывать. Я пошел в первое плавание. Конечно, ничего еще не знал. В Архангельске отправляет меня капитан-лейтенант на шлюпке и говорит: «Подойди, говорит, к „Твери“, вахтенный передаст тебе пакет». А где она, эта «Тверь», черт знает. На рейде судов — пропасть. Я гляжу как баран на новые ворота. Капитан-лейтенант смекнул, что я не найду, и решил растолковать: «Да вот тот корабль, у которого спущенные бом-брам-стеньги». А я и этого — ни в зуб…
— Ах ты Нерон!
— И что же дальше?
— Отвалил я и спокойно говорю гребцам: «Давай, ребята, к тому кораблю, что со спущенными бом-брам-стеньгами!» Думаю: они-то уж наверняка знают! И не ошибся… В каждом деле главное — не робеть!
— А как сегодня Курганов показывает тебе карты и спрашивает: «Которая дередюксион?» А ты ему тянешь меркаторскую! — засмеялся Голенкин.
— Ну и что ж? Курганов мне: «Это не та!» А я: «Простите, мол, Николай Гаврилович, ошибся: действительно не та». Только и всего!
— И сколько же он тебе поставил? Поди, «необстоятельно»?
— Нет, «малопорядочно». А мне и хватит!
— Ах ты Нерон — не тронь! — потешались товарищи.
Веленбаков не обижался — смеялся вместе со всеми.
— Э, к черту! Как ни отвечал, а уже — мичман! — махнул он рукой. — Кончились навсегда эти противные генеалогия, риторика, геральдика и прочие шляхетские науки! Завтра — белый мундир. Каково-то сшили? Вроде тесноват в плечах оказывался. Зато нижняя амуниция — как следует: чулки шелковые и на ботинках пряжки чистого серебра. А у тебя, Федя, — обратился он к Ушакову, — всё будут те же выростковой кожи сапоги?
— У его отца всего девятнадцать душ, не то, что у тебя, — ответил за друга такой же мелкопоместный, небогатый Паша Пустошкин.
— Это верно: у меня одного больше крепостных, чем у вас обоих!
— Значит, завтра производство. Придется явиться и благодарить по начальству?
— Так и быть: поблагодарим уж в последний раз!
— Напудримся, косичку заплетем, — с удовольствием сказал щеголеватый Гаврюша Голенкин.
— Куда-то назначат в плавание? — подумал вслух Федя Калугин.
— Ну, тебе-то что? Ты у нас — первый ученик. Ведь у тебя ни одной отметки «малопорядочно», а все — «исправно», и поведения ты нарочитого, не то что мы, грешные, — сказал Веленбаков.
— А назначат как обычно: до Архангельска и обратно.
— Эх, скорее бы в море! — вырвалось у Ушакова.
— Как до моря дошли, так и Ушаков заговорил!
— И в кого ты, Федюша, у нас такой зейман10? — сказал Селёвин. — Где у вас там, в Тамбовской, моря? Лес как море, это верно!
— А в селе Измайлове, где царь Петр нашел ботик, — большое море? А князь Игорь откуда ходил на Царьград, забыл? — иронически спросил Ушаков. — Русские люди исстари любили корабль! Вспомните хоть бы и Ваську Буслаева с товарищами:
Походили они на червлен корабль,
Подымали тонкие паруса полотняные,
Побежали по озеру Ильменю…
V
В слякотный ноябрьский день 1768 года притащился в Петербург на подводе из Ранбова, как называли моряки Ораниенбаум, мичман Федор Ушаков.
Два с лишним года он проплавал в Балтийском и Белом морях и вот снова ступил на землю. Ушаков получил перевод на Дон.
Русский народ решил отвоевать свои исконные земли на берегах Черного моря, укрепить и обезопасить южные границы государства от набегов турок и крымских татар.
Россия возрождала флот, захиревший после смерти Петра Великого.
Сухопутная армия была на юге готова, а флота у России недоставало.
Стремление России усилить свое положение на юге не нравилось Англии, Франции и другим европейским государствам. В 1768 году они вынудили турок объявить России войну.
Турция обладала на Черном море сильным флотом. Она в течение нескольких веков чувствовала себя здесь господином положения.
Воевать с Турцией на Черноморском побережье без флота было бы русским очень трудно. Оправдывались знаменитые слова Петра Первого: «Всякий Потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».
Россия имела на юге пока что лишь одну руку. Необходимо было дать ей вторую: построить флот.
И конечно, прежде всего вспомнили о старых петровских верфях в Воронеже и на Дону, тем более что близ Воронежа было много прекрасного корабельного теса.
Постройку Азовской флотилии Екатерина II поручила одному из лучших моряков, сыну известного петровского адмирала Наума Сенявина, Алексею Наумовичу Сенявину.