Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
— Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
— Я вовсе не сплю, — неласково ответил он.
— С какого корабля?
— Как — с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
— Откуда?
— Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
— Как — из Знаменки? Верно, из Херсона?
— Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, — упрямо твердил угрюмый человек.
— А ко мне по какому делу?
— К вам? В гости.
— Тебя как звать?
— Прохор Иванович Дубасов.
— Что-то не помню, — нахмурился Ушаков. Подумалось: «Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?». — Ты тамбовский?
— Нет, московский.
— Ничего не понимаю.
— А тут и понимать-то нечего!
— Да ты кто? — начинал уже терять терпение Федор Федорович.
— Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!
— Один?
— Зачем один? С им самим.
— А где же Александр Васильевич?
— Тама, лясы точит, — указал Прошка на комнаты.
— С кем?
— Да бог его знает. Он со всяким горазд.
Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.
В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.
— Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! — сказал Ушаков, идя к Суворову.
— Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!
Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:
— Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..
— Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!
Суворов смеялся:
— Это правда: у меня именин много — Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.
— Ну какое же это угощенье! — поморщился Ушаков. — Беги к повару, чтоб живее, и… — обернулся Ушаков к денщику.
— Понимаю, ваше превосходительство, — ответил Федор и убежал.
— А не рановато ли обедать? — глянул Суворов.
— Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.
— С перцем?
— С перцем, — улыбнулся Ушаков.
— А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!
— Болтун! — махнул рукой Ушаков.
— А ты чего? — уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.
— Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?
— Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!
— Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… — мрачно буркнул Прошка.
— Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.
— Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы — басы!
— Твоя фамилия как?
— Ай позабыли? Прохор Дубасов.
— А его — Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван — Дубасов, стало быть — дубина. А то — Скворцов.
Прошка угрюмо сопел.
— А вот это знаешь кто? — указал Суворов на Ушакова. — Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!
— А мы их разве плохо бивали?
— Так это — на суше, а то — на море. На море труднее.
— На море легше…
— Это почему?
— Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…
— Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!
— Скажете! — уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.
Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.
Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.
— Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, — сказал Суворов. — Вы ведь тоже исповедуете: «глазомер, быстрота, натиск»?
— Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.
— Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?
— Бывало, — улыбнулся Ушаков.
— Внезапность — та же быстрота. Главное — напугать врага: напуган — наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас — Ушак-паша, меня — Топал-паша71.
Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.
— Победить чуму — это, помилуй бог, стоит Измаила! — восторгался он.
— Вы меня захвалите, Александр Васильевич! — смутился Ушаков.
Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:
— Немогузнайки. Паркетные шаркуны!
Помянули и покойного князя Потемкина.
Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.
— А ведь и я — моряк, — сказал вдруг Суворов. — Я имею морской чин!
— Какой? — заинтересовался Ушаков.
— Помилуй бог, я — мичман. Экзамен даже выдержал!
— Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! — буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков — адмирал, а Суворов — только мичман.
После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.
Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.
— Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! — обнял он на прощанье Ушакова. — Прошка, дайка рубль!
Суворов никогда не носил при себе кошелька.
— Зачем вам?
— Давай, не разговаривай!
Прошка нехотя достал рубль.
— Вот возьми, Скворушка, — протянул Суворов ушаковскому денщику.
— Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!
Ушаков тоже подарил целковый Прошке.
— А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? — умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.
— Какие вы любопытные…
— Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?
— Известно что, — весело ответил Прошка, — выпью за их здоровье.
— А беречь не будешь?
— Ежели б ето медаль в честь их превосходительства была выбитая, ну, тогда еще, конечно, может… А то на ём — императрица. Таких рублев у нас по всей Расее мильён ходит. Что ж его беречь?
— Ах ты, Прошенька, нет в тебе чувствительности! — смеялся Суворов, садясь в коляску.
— Счастливой дороги, Александр Васильевич! — провожал Ушаков.
— До свиданья, Федор Федорович, голубчик! До свиданья, русский герой. Теперь снова будем вместе защищать отечество!
— С вами, Александр Васильевич, на любого врага!
И они расстались.
Но их боевым знаменам суждено было встретиться еще раз, под небом Италии.
И там их вновь осенило лучезарное солнце победы.
XXVII
Я не пекусь об удержании моего места, но единственно об одной справедливости и о удержании имени честного человека, чем бы я ни был.
Разгромив столько раз турок на Черном море и отстояв Севастополь, Ушаков мог теперь с полным правом и гордостью писать: «благополучный Севастополь». Он так и ставил под всеми своими письмами. И это соответствовало действительности: Севастополь стоял прочно, рос и цвел. Все его враги — и ближние и дальние — были повержены.
В декабре 1791 года в Яссах был заключен мир. Турки подтвердили Кучук-Кайнарджийский договор и навсегда отказались от Крыма.
Севастополь был благополучен.
Но неблагополучен был адмирал Ушаков: после смерти Потемкина у него все шло под гору.
Правда, в 1793 году он получил чин вице-адмирала, но это еще по представлению светлейшего. Это еще были отголоски Тендры и Калиакрии.
Неблагополучие началось очень скоро. Фаворит царицы Платон Зубов, который после смерти Потемкина был назначен на его место екатеринославским и таврическим генерал-губернатором и которому вверялось управленце Черноморским флотом, снова вытащил на свет своего бездарного, но родовитого приятеля Николая Семеновича Мордвинова.
Мордвинова произвели в вице-адмиралы и вновь назначили главным начальником Черноморского правления.
— Держись теперь, Федор Федорович, — говорил Ушакову его старый приятель Кумани.
— Плохо, Николай Петрович, держаться, коли за Мордвинова сам Зубов. И в Адмиралтейств-коллегии у него всё свои — графы. Ворон ворону глаз не выклюет!
— А ведь Голенкин и Пустошкин — члены Черноморского правления, — вспомнил Кумани. — Они поддержат.
— Э, ерунда! Кто такие Пустошкин и Голенкин? Мелкопоместные. У Пустошкина всего-навсего одиннадцать душ крестьян, а у Голенкина — семь.
— Слов нет, Мордвинов — богач. У него только здесь, в Крыму, в Байдарской долине, имение в пятнадцать тысяч десятин. А ведь оно не единственное. Должно быть, в России еще есть родовое поместье. Конечно, Мордвинов с мелкопоместными не считается…
В 1796 году умерла императрица Екатерина. На престол вступил Павел. Мордвинову и это оказалось на руку: как же, ведь его не любил Потемкин! Из флота выгнал Потемкин! Теперь забыли о том, что Потемкин так много сделал для Крыма и флота. И помнили только одно: он был любовником Екатерины!
А Ушакову опять плохо: его ценил Потемкин, одного имени которого не переносил Павел.
Через год врагов у Ушакова стало еще больше: опять выплыл наружу «граф» Войнович, тоже «пострадавший» при Потемкине. Его назначили членом Черноморского правления. И также дали чин вице-адмирала. А за что?