Алатырцев прекрасно летал, и его узнавали по полету. Он один, кроме Шляпникова, умел сажать гидроплан идеальным образом — на редан. Но если Шляпников никогда не выходил за пределы грамотного полета, то Алатырцев позволял себе некоторые отклонения от инструкции.
Сергей увидел его и поздоровался.
Раздалась команда:
— Давай на спуск!
Сергей пристроился к палубной команде. Выкатывали «Бубновый туз» — гидроплан Шляпникова.
— Ну-ка вздрогнули хором! Пошел-пошел-вали!
Гидроплан съехал по скату и плюхнулся в воду, как утка.
— Поедешь со мной, Сережа? — спросил Алатырцев.
— Конечно.
— Вася, Сережа хочет бубличка. Покрутить штурвал хочет.
— У Бржезовского нет механика, — сказал Долганов. — Может, Шляпников пустит Серегу.
— Ругаешь меня, Вася, а сам тоже потакаешь нарушению инструкций. Взять пацана для центровки — это еще ладно, но работать — ты меня извини.
— Сделают кружок и сядут. Ничего страшного. Как ты думаешь, Сергей?
— Я тоже думаю, что ничего страшного.
Выкатили «Трефовый туз» Бржезовского.
В ангаре было шесть гидропланов. Когда-то их было четыре, и каждый владелец взял себе неофициальный личный знак — карточную масть: по масти можно издали видеть, кто летит, а не вести сомнительные разговоры о «почерке» полета. Появление двух новых аппаратов потребовало изобретения двух новых знаков: Алатырцев изобразил на борту индейца, а Иванов — руку с факелом. Эти знаки украшали самолеты до появления высшего командования, которое, как известно, не потерпит анархии.
Шляпников и Бржезовский вышли за волнолом. Летела морская пыль, от которой губы делались солеными, слышалось сквозь шум мотора кипение воды под форштевнем. Бржезовский поглядел на Сергея — тот кивнул в ответ. Начали взлет.
Летели вдоль побережья. Земля, затянутая дымкой, казалась лиловой. Аэропланы шли крыло в крыло, и с «Бубнового туза» Долганов говорил: «Все в порядке! Главное, не бойся».
«А я и не боюсь, — отвечал Сергей. — Мотор жужжит, как жучок». Он прислушался: звук мотора был чист.
«Алатырцев сказал, что судьба покровительствует недоучившимся и зазевавшимся летчикам. Механикам, наверное, тоже, — подумал он. — Поэтому все будет в порядке».
Эта мысль попала в мотор, как шальная пуля: в его чистый гул вмешалось что-то постороннее. Сергей схватился за косую стойку над кабиной и стал подбираться к мотору. Он поглядел на стаканчик — масло кипело. «Ну а что я могу сделать? Что-то с зажиганием, но нельзя же разобрать магнето на работающем движке. Что же делать?»
Мотор зачихал, задергался — и наступила ужасная тишина. Только ветер тонко свистел в расчалках. Теперь был слышен шум гидроплана Шляпникова. Сергей глянул туда, как бы спрашивая, что делать, и увидел в кабине бледное пятно, и догадался — это лицо Долганова.
Бржезовский инстинктивно отдал штурвал от себя и ввел машину в пике, чтобы не потерять скорость.
Сергей вцепился в расчалки. Море приближалось. Он с необъяснимым интересом глядел, как ветер морщит гладкие волны.
И вдруг он почувствовал, что его прижимает к площадке, ноги подогнулись в коленях — Бржезовский тянул штурвал на себя. В его напряженном затылке было что-то извозчичье. Гидроплан ударился о воду и сделал несколько «барсов» — прыжков.
«Неужели вывернулись?» — подумал Сергей и тут увидел впереди мину. Черный шар с рожками плясал на волне, как безобидный поплавок. Гидроплан несся навстречу гибели, когда, казалось, уже все было позади. Низко расположенное крыло обязательно заденет ее. Она идет под левое крыло. Сергей рванулся вправо, пытаясь, накренить гидроплан. А что произошло дальше, он не понял. Сильный удар, вода. Ему показалось, что он разбил лицо о воду. Вынырнул и потрогал свой нос, кажется, на месте — торчит.
«Взорвалась или нет? — подумал он. — Нет, вон пляшет, значит, все в порядке. Просто я свалился в воду».
Гидроплан то появлялся, то исчезал за волнами.
На площадке перед мотором стоял мокрый до нитки Бржезовский. Он был бледен и улыбался.
— Жив? — спросил он и помог Сергею забраться в кабину.
— Жив.
— Надо отжаться и сделать штормовой якорь — волна.
И только сейчас Сергей услышал над головой треск мотора — это кружил Шляпников, Потом пошел на посадку. Подрулил на малой скорости к Бржезовскому.
— Что случилось? — спросил Долганов.
— Черт его знает. Мотор издох. Наверное, зажигание.
— Все живы?
— Не знаю. Здесь минное поле. Сейчас чуть не оприходовались. Как выбираться будем?
— Может, я сплаваю на берег? — сказал Сергей. — Здесь недалеко, а я все равно мокрый. Мое барахлишко подсохнет на растяжках тем временем.
— Сможешь? — спросил Шляпников.
Но Сергей не стал отвечать на вопрос командира, а не спеша поплыл кролем, стараясь держать нужный темп и не сбивать дыхания.
Начальник водной станции — плюгавенький мужичонка в военной форме какого-то несуществующего рода войск, в бархатной фуражке кустарного производства сказал твердым голосом:
— На минное поле не пойдем.
Вид у него был героический.
— А что делать?
— Не пойдем.
С этой буржуйской мордой говорить было бесполезно. Сергей поплыл назад.
Летуны грустили. К носам гидропланов были прикреплены штормовые якоря, а попросту деревянные пастилы из кабин. Эти «якоря» держали носы лодок к волне.
— Катер не дают, — сказал Сергей.
— Снимайте ремни, — приказал Шляпников, — попробуем вас перебуксировать.
— Не надо ремни, — сказал Долганов, — у меня есть трос.
— Запускайся. Терпеть не могу самодеятельности, но не бросать же вас здесь.
Скоро вся Одесса знала, что гидропланы попали на минное поле.
— Вы знаете, что произошло? Как, вы не знаете, что произошло? Тогда слушайте сюда! Аэропланы попали на минное поле. И как вы думаете, зачем им это нужно?
Был воскресный день. Любознательные одесситы высыпали на набережную. Летчики выбрались на берег против Большого фонтана. Шли, не обращая внимания на зевак. Они походили на моряков, которые вернулись из дальних стран, и в их глазах еще светилось нездешнее небо.
— Может, поедем в «Гамбринус», — предложил Бржезовский. — Неплохо бы согреться. Что-то зубы стучат.
— Надо, — согласился Шляпников, — А как Сергей? Ему нельзя.
— Шесть капель можно, чтобы не простудиться. Сегодня он купался больше всех.
Приехали, спустились в подвал, сели на бочки, заказали. Сергею налили на донышко. Шляпников поднял стакан и задумался. Ему хотелось произнести какой-нибудь тост. Наконец он сказал:
— За!
И все согласились с ним. Сейчас все были связаны общими переживаниями и мыслями и понимали друг друга без слов.
Мария Николаевна спросила:
— Сделал уроки?
— Да.
— Что с тобой? Сегодня ты чуточку другой. В глазах что-то.
— Это тебе показалось.
ПОЧЕМУ БЫ И НЕТ?
Зимой воздушные приключения для Сергея закончились. О злополучном купании на минном поле стало известно Марии Николаевне и Баланину: Одесса — такой город, где все друг друга знают и любят поговорить, было бы желание слушать. А может, это Валя из добрых побуждений проболтался? Были разговоры, разговоры, ну и так далее. Теперь ясно одно: надо скрываться.
Сергей собрался в школу. Под ремешки клеенчатой папки подсунул заранее приготовленное матерью полено: сейчас в школу идти без полена нельзя; это своего рода пропуск на занятия.
Зимой все учились «выше своих способностей»: когда не очень сыт, холод особенно чувствителен, ну и, сидя в тепле, решаешь весь задачник подряд от начала до конца.
Сергей прошел мимо церкви Морозли с колоннами у входа в виде ламповых стекол, вот и школа, двухэтажная, серая, на полквартала. Окна арками, между ними пилястры и непонятного назначения человеческие лица. Класс на первом этаже.
Выглянуло солнце, в классе стало тепло и без печки. Поленья сложили в углу. Их вид вызывал прилив оптимизма, как стол, на котором еды больше, чем можешь съесть.
— Весна! — сказал Калашников. — Май!
Он задумался и, дурачась, прочитал:
Из царства вьюг, из царства льда и снега.
Как свеж и чист твой вылетает май!
Сергей поглядел на Лялю. Она стояла спиной к окну, над ее головой образовалась солнечная корона, как вокруг освещенного облака. Она всегда была свежа и чиста, как май. Рядом с ней стояла Лидочка Гумбковская и говорила о каком-то торте из кукурузной муки.
— Сережа, — прервала свой рассказ Лидочка, — принесите доску из коридора — будет сопромат.
— Сейчас.
— А из бумаги вырезать несколько кружков, один менее другого, на каждый кружок намазать этой массы и испечь в не слишком горячей печи, самый маленький кружок мазать не надо, так как он будет наверху, хорошо бы сверху украсить цветком из марципана, на худой конец из теста…
У девушек вид был серьезный и загадочный.
— Назарковский! — сказала Лидочка. — Закройте рот — это ведет к слабоумию. Дышите через нос, вспомните, что нам говорили на уроке гигиены.
— У меня насморк. Ступайте со своими мудрыми советами… в болото.
Сергей между двумя свободными стульями положил доску, а рядом аккуратно сложил кирпичи. Сегодня Александров будет объяснять новый материал о балке, нагруженной разными способами.
«Это мне нужно, — подумал Сергей, глядя на доску. — Крыло. Как нагружается крыло в полете?»
Он нарисовал на доске крыло и уставился на свой рисунок.
— Сережа, вы изобретаете аэроплан? — услышал он низкий голос Ляли и вздрогнул.
— Разве похоже? Самолет изобретать поздно, можно проектировать.
— Мне кажется, что вы думаете только об аэропланах.
«Откуда она знает? — подумал он и нахмурился. — Одесса, Одесса».
— Это совпадает с тем, что нужно на данном этапе: «Добролет», ну и так далее.
— Это значит, вы родились вовремя.
— Да, мне повезло. Впрочем, сейчас все родились вовремя.
— Почему вы к нам никогда не заходите? У нас бывают и Калашников и Назарковский, словом, все.