Скрестив ноги, над матово светящейся золотой плитой парила мумия, замотанная в остатки желтовато-серой мантии. В глубокие провалы глазниц кто-то вставил крупные топазы, а на коленях мертвеца лежал футляр для свитков из пожелтевшей слоновой кости. Тело медленно вращалось, и когда открылась его спина, Ривке увидела торчавший промеж лопаток кинжал с обгоревшей роговой рукояткой.
– Легенды в таких случаях вроде как советуют испросить позволения и одолжить у умершего все, что тебе нужно, – заметил с порога Вильфрид. – Как, попробуешь?
– Знать бы еще, кто он и что мне нужно, – отозвалась девушка.
И коснулась прохладной слоновой кости.
В желтых самоцветах блеснули искорки, высохшие губы разомкнулись. Рыцарь с коротким проклятьем рванулся вперед, занося топор, но мумия лишь повернула левую руку ладонью вверх – и Вильфрид как в стену врезался.
Ривке повернула футляр, прочла надпись на арамейском, перевела взгляд на мумию. Мертвец молчал, считая слова недостойными произнесения. Девушка тоже ничего не стала говорить. Просто взяла футляр, аккуратно открыла его и извлекла свиток пергамента – прочного, очень тонкого и оттого почти не поврежденного временем.
Возникшего вокруг нее голубовато-золотого сияния она не видела, погруженная в зрелище, что открывалось в свитке. Именно зрелище: хотя пергамент содержал не картинки, а буквы, взгляд Ривке словно проникал СКВОЗЬ текст, сразу различая то, о чем писал автор, не читая его собственных слов, которые столь грубо отражали реальные картины. Да, реальные, а то, что зритель счел бы их полной фантасмагорией – так много ли он разумеет в высших сферах, тот зритель?…
…Две исполинские фигуры Существ в искрящихся ледяной чернотой вихрях багряного пламени – ежесекундно изменяют форму, сливаясь со своим изменчивым окружением, в бешеном темпе обмениваются ударами, способными стереть в порошок мир-другой с той же легкостью, с какой шестилетний мальчишка сбивает ивовым прутом седые головки одуванчиков. Одно из Существ, более приземистое и массивное (если к нему. бесплотному, применимо подобное слово), все время загоняет противника к колючему клубку ядовитой зелени, что скользит в пустоте промеж вечных и бесстрастных звезд, временами лениво уворачиваясь от таких вот стычек. Второе Существо, несколько превосходящее ростом и проворством, старается увильнуть от захвата и заставить противника самого очутиться в хватке зеленых колючек.
Выведенный из равновесия, клубок выворачивается наизнанку. Существа оказываются в центре сферы, из которой внутрь торчат миллионы влажно поблескивающих шипов. Черно-багряный вихрь еще больше ускоряет свое вращение, мечась между зелеными шипами сферы, что смертельно медленно сжимается, и наконец оба противника оказываются пришпиленными к колючим стенам. Мирный темно-зеленый клубок вновь катится по безвестным просторам пустоты.
Затем появляется рука – пятипалая, человеческая; кожа кое-где покрыта ссадинами и старыми ожогами, ногти в мелких белых пятнышках коротко обрезаны – и жестоко стискивает зеленый клубок, словно это персик, из которого надлежит выдавить побольше сока. Черно-зеленая жидкость наполняет возникший в пустоте хрустальный бокал примерно на две трети и иссякает. Брезгливо отброшенный прочь смятый комок поблекшей зелени крутится поблизости еще некоторое время, а потом продолжает свой путь из ниоткуда в никуда.
Вторая рука возникает из пустоты рядом с первой и смыкается на ножке бокала. Лаская хрустальные стенки, руки медленно подносят бокал к возникшему в пустоте рту со щербатой ухмылкой. Дымящаяся жидкость беззвучно переливается в горло, и в пустоте вслед за ухмылкой проявляется лицо. Вполне человеческое, узкое, властное, с высоким лбом, полускрытым капюшоном белой накидки. На щеках – остатки седой щетины. Точнее, некогда седой, потому что седые пятна быстро растворяются в темной рыжине в который раз возвращенной молодости. Глаза хищно вспыхивают зеленым золотом, ухмылка превращается в ласковый оскал волка, который завидел добычу.
Человек шагает вперед, теперь он виден целиком – от расшитого золотой нитью белого капюшона до прочных светлых башмаков с золотыми пряжками. В руках его вспыхивает яркая полоса зеленовато-белого свечения, превращаясь в витой, вычурный посох немногим выше его роста; немалого роста, человек кажется уже гигантом, стоящим вровень со звездами.
– Vade retro, Lazarus! – раздается из ниоткуда.
Человек в ответ только заливается смехом. Радостным, искренним, словно ничего более смешного в жизни не слышал.
– Однажды Ты уже мне говорил: «Лазар! поди вон!» Тогда воспротивиться я не мог, Ты был куда сильнее. Что ж… теперь моя очередь. Благодарю за то, что оградил меня от смерти, Господи; обещаю, что сделаю для Тебя то же самое. – Человек вновь хохочет, но глаза его не становятся теплее. – Я не Сын Божий, я всего только брат двух святых, Мириам и Марты. Но сил и знаний моих достанет, чтобы сделать то, что должно.
Лазар – или Лазарус – делает еще шаг вперед, с головы до пят залитый нестерпимо-белым светом.
– Ave Domini, immortalis te salutat!
Наивный… Ты хочешь знать смысл
Вселенной движущих сил?
Ты хочешь угасшую мысль
оставить в тиши могил?
Ты хочешь о смерти и жизни
кричать на все восемь сторон?
Кричи – и зарей Катаклизма
окрасится твой горизонт.
Жизнь – от рожденья до смерти.
Смерть же – не миг, не час:
Времени нет на свете
для тех, кто ушел от нас.
И нету смысла иного
в этом коротком пути,
Кроме лишь голоса крови —
«дальше, несчастный, иди!»
Жизнь – от рожденья до смерти.
А дальше? Нам знать не дано.
Разные есть ответы —
но тех, кто пошел на дно,
Уж более не видали;
те же, кто всплыл – ушли
В иные, нам чуждые дали,
оставив следы в пыли.
Там, где слова бессильны,
там, где окончен Путь —
Жизнь и Смерть едины,
ибо едина их суть.
И нету иного смысла
для нас, обреченных идти
Тропою угасшей мысли
по миру, где нет Пути…
После долгих споров и увещеваний многие наконец порешили вернуться. Ангус порывался было остаться, но в конце концов согласился: наверх ведь не просто так – пробиваться придется, а из бойцов он самый лучший, без него просто не дойдут. Не упоминая уж о впечатанном в ладонь капитана Ключе, без которого выбраться, может, и удастся, но это наверняка будет труднее.
С ними ушли также Малыш Йэн – силенки-то у гэла еще оставались, однако брел он на ощупь, заплывшие глаза не отличали свет от темноты, – и Тромм, у которого худо-бедно работала только левая рука. Остались Робин и Алан, остался последний из телохранителей Изельде – Большой Хорст. И – Марион, которая напрочь отказалась выходить из схватки, пока была еще в состоянии спускать тетиву. Кроме того, заявила девушка, она всю эту «операцию» изначально затеяла, и да отринет святая богородица всех тех, кто полагает, будто заканчивать следует кому-то другому.
Когда отступила предельная усталость и исчезла ответственность за раненых, которых надо прикрывать от опасности, – продвигаться стало значительно проще. Да и противников – Козлов, летучих мышей с замашками бешеных драконов и прочих тварей, порожденных похмельной фантазией творца этих подземелий (в то, что творцом этим не мог быть никто иной, кроме Создателя, людям решительно не верилось) – попадалось, как ни странно, значительно меньше, чем раньше. Алан подумал в какой-то миг, что Адрея, говоря: «победить все равно дано лишь одному, чем больше у него спутников – тем больше врагов им будет противостоять», имела в виду как раз то, что сказала. Однако вскоре вспомнил, что ведьмы, колдуны и прочие малефики всегда держат второй, третий и двадцатый смысл своих фраз глубоко за пазухой, ибо полагают Слово намного сильней оружия, а посему не размениваются на мелочи вроде камня или кинжала…
А подземные проходы, где уже исчезли сырость и затхлость, становились все шире и выше, и не уступали, пожалуй, коридорам и палатам лучших дворцов Европы. Ну разве только драгоценных украшений на стенах не имелось; но впрочем, если считать драгоценной отделку из всех пород мрамора, с вкраплениями яшмы, агата и иных камней, кое-какие из них люди вообще видели впервые в жизни – эти подземелья с чистой совестью можно было назвать достойными чертогами для властителя Нижнего Мира. Даже если отнести этот титул к самому Князю Тьмы.
И когда в широком боковом ответвлении блеснули доспехи и короткие копья стражников, это было воспринято как должное. Стражники – здоровенные детины, самое малое четырех с половиной локтей росту, с головы до пят закованы в броню, отделанную красной эмалью, – также не атаковали незваных пришельцев. Ограничились тем, что мирно окружили их, и один, с самым развесистым плюмажем на шлеме, что-то прорычал с вопросительно-угрожающей интонацией.
– Не понимаю, – сказал Лох-Лей на языке Альмейна, хотя имелось в виду, был уверен, нечто вроде: «какого черта вам тут надо и кто вы такие?» – что же еще обычно-то охранники говорят?
Последовал еще один вопрос. Робин снова покачал головой и повторил «не понимаю» на гэльском. Алан попробовал диалект франков, вспомнил также речь Швица и италийский. Предводитель стражников неразборчиво хрюкнул и наконец выдал более-менее понятную фразу на архаичной латыни.
– Ищете вы чего?
– Разгадки, – честно ответил бывший атаман разбойников.
Подлинной речи Средиземноморской Империи Робин, разумеется, никогда в жизни не изучал, но Latina vulgata – дело иное, этот язык много кто знал. Понять его охранники поймут, ну а ораторствовать о высоком он и без того особенно не собирался.
– Ищете вы у Бессмертного Лазаруса чего?