Да, через две недели за поэтом пришли. До рассвета шел обыск. А утром 14 мая 1934-го, когда все спали еще детским сном, вывели на улицу и усадили в машину. Впрочем, спали не все. В то утро не спали десятки, может, сотни именитых писателей. Ибо как раз в этот день (вновь – совпадение!) в только что созданном Союзе писателей СССР начался пышный прием первых членов его. Самых-самых! И пока на Лубянке поэта раздевали догола, отбирая ремень, шнурки и галстук, пока фотографировали и брали отпечатки пальцев, в союзе торжественно вручали билеты лучшим: Фадееву, Бедному, Ставскому, Павленко. Именно они скоро станут прямыми пособниками гибели поэта.
Спать в камере не давали – были только ночные допросы. Угрожали расстрелом, подсаживали «наседок», кормили соленым и, когда просил воды, тащили в карцер. А однажды он вспомнит: «Меня подымали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился. Вдруг слышу над собой голос: “Мандельштам, как вам не стыдно?” Я поднял голову. Это был Павленко…» Да-да, тот самый! Будущий лауреат четырех Сталинских премий и уже тогда – литначальник. Он с разрешения Шиварова, «Кольки-друга», следователя Мандельштама, не только был на допросах поэта, прячась то в шкафу, то за дверью, но потом, смеясь, рассказывал всем, как жалко тот выглядел, как невпопад отвечал и как вертелся, «словно карась на сковородке». Одно ведь дело делали чекисты и писатели, «раса, кочующая на блевотине». Трудно поверить, но Колька Шиваров, который вел дела поэтов Клюева, Павла Васильева, того же Нарбута (все – расстреляны!), дружил семьями с Фадеевыми, Ставскими, Луговскими, Катанянами. И только ли с ними? И, отрываясь от кровавых допросов или рукописей будущих книг, все они, встречаясь вечерами, гуляли, спорили, бегали по бабам (Шиваров был большой женолюб!), пили, конечно, и даже – пели красивые песни. Язык не отсыхал. Фадеев, правда, уже задумываясь о вечности, горевал в письме Павленко, что никакой ценности они, как писатели, не представляют: «Мы не мастера, а полезные писатели. Утешимся, Петя, что мы “полезные”». Впрочем, когда «полезный» роман его в пух разругает критик Мирский, вернувшийся на свою беду из Англии в СССР, то редактор «Нового мира» Иван Гронский, друг Фадеева, куда надо «стукнет»: «Я, – будет вспоминать, – сказал Ягоде заняться Мирским. Очень попахивает Интеллидженс Сервис!» И Мирского почти сразу расстреляют. Потом так же стукнет и на старика-поэта Николая Клюева. Тоже – расстреляют! А уж сообща придушить Мандельштама им, писателям-начальникам, не стоило ничего. Что там какой-то Горнфельд, травивший его из-за опечатки, поэт Тихонов, упрямо возражавший против прописки его в Ленинграде, или Толстой – дирижер судилища над ним? Эти, давя всё талантливое, и загонят поэта в западню. Как волка!
«Давя». Слово – не случайно. Скажем, у Ахматовой был, как известно, «тест» для новых знакомств. Чай или кофе, спрашивала, кошка или собака, Пастернак или Мандельштам? Имела в виду противоположности: вечный удачник, домовитый Пастернак и неудачник, кругом бездомный Мандельштам. Но ведь и у Мандельштама был «тест». Он как-то признался Наде: «Лучше, чтобы грузовик переехал меня, чем чтобы я, сидя за рулем, давил людей…» Жуткий, но ведь и главный выбор! За рулем – или под колесами? Ты убьешь – или тебя? И в отличие от многих тогда Мандельштам предпочитал быть убитым. Его дважды арестуют, дважды приговорят к ссылке, он дважды будет покушаться на самоубийство. А умрет в лагере НКВД от нехватки воздуха, от удушья. Совпадение, конечно, опять совпадение, но когда в мае 1934-го его приговаривали к ссылке, Сталин в Кремле принимал Герберта Уэллса, не просто писателя – главу международного ПЕН-клуба. «Мы, – заявил Уэллс Сталину, – настаиваем на свободном выражении мнений». Увы, в гостинице, в «Национале», Уэллс занес в дневник слова, которые и потом никто не скажет о вожде: Сталин, написал, «никогда в жизни не дышал вольным воздухом, он даже не знает, что это…» А раз «не знает» – кого же удивит, что спустя месяц, накануне I Съезда писателей, он написал Кагановичу: «Разъясните литераторам – хозяином в литературе является только ЦК, и они обязаны подчиняться ему беспрекословно»… Что ж, тем убийственней был выбор Мандельштама!
О Мандельштаме и Сталине написано много. Разумеется, вождь был параноиком-палачом, кто ж не знает этого? Но он ли виновник двух арестов и двух ссылок Мандельштама? И почему до сих пор любая книга даже самых известных ныне литературоведов уверенно твердит: он? Вот не разгаданная доныне загадка, одно из эпохальных, на мой взгляд, заблуждений!..
Из письма Бухарина – Сталину:«Дорогой Коба. О поэте Мандельштаме. Он арестован и выслан. До ареста приходил ко мне и высказывал опасения в связи с тем, что подрался с Алексеем Толстым. Теперь я получаю отчаянные телеграммы его жены, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна. Моя оценка: он – первоклассный поэт, но несовременен. Т.к. ко мне апеллируют, а я не знаю, в чем он “наблудил”, решил написать тебе…»
Это письмо (его ныне называют «подвигом») опубликовано не так уж и давно. Защищать опального поэта было и впрямь поступком. Но главное – в другом. Оказывается, Сталин на письме вывел: «Кто дал им право арестовывать Мандельштама? Безобразие». Эти слова и есть та загадка! Дело в том, что и письмо, и резолюция вождя написаны в середине июня 1934 года. А поэт, взятый 14 мая, уже 28-го был стремительно осужден и приговорен – внимание! – к трем годам ссылки. Как пишут почтенные ученые ныне – за стихи, за ту злую эпиграмму на вождя, где были слова и про толстые пальцы, «как черви», и про «тараканьи усища» Сталина, и про то, что любая казнь для него – «малина». Так вот, за это – три года ссылки? Невероятно! Да за вину в сто раз меньшую давали в сто раз больше. Будущему академику Лихачеву за доклад, представьте, об орфографии дали уже пять лет тюрьмы. И пять лет отбывал в ссылке драматург Эрдман за невинную басенку свою. «Однажды ГПУ явилося к Эзопу, и хвать его за жопу! Смысл басни сей предельно ясен: довольно этих басен». Эту басню прочел на вечеринке в Кремле сам Качалов. Так вот, за нее Эрдману дали пять лет, а за вбитые в историю по шляпку каленые стихи Мандельштама – три года?! Ну не чудо? И разве не чудо, что поэту разрешили ехать в ссылку вместе с женой? По телефону ее вызвали на Лубянку. «Пропуск, – пишет, – вручили с неслыханной быстротой. Когда ввели Осю, заметила, глаза – безумные, а брюки сползают». «Как он кинулся ко мне! – говорила потом. – “Наденька, что со мной делали!”» Шиваров, следователь, не подав ей руки, назвав ее «соучастницей», сказал: ее не привлекают, дабы «не поднимать дела». «И тут, – пишет Надя, – я узнала формулу: “Изолировать, но сохранить” – распоряжение с самого верха…» С самого «верха» – значит, от Сталина. Вот вам и суть загадки века. В мае выслали. В июне Бухарин писал вождю, и в июне же Сталин начертал: кто дал право арестовывать поэта? А сам, выходит, еще раньше велел изолировать его, но – сохранить. Где же, спросите, правда? Одни пишут, что не было слов «изолировать» и Лубянка на свой страх решила выслать поэта. Другие говорят: резолюция на письме Бухарина – лицемерие вождя, который якобы знал уже об аресте. Но ведь главный-то вопрос в другом: читал ли вождь стихи против себя? И неужто, зная их, мог еще возмущаться арестом автора и… таким «тяжелым» приговором – три года ссылки? Более того, когда в глухой Чердыни поэт попытался выброситься из окна, ему почему-то стремительно заменили суровую и дальнюю – на мягкую и близкую ссылку. И верно – загадка загадок!
Правду, на мой взгляд, написал лишь Ральф Дутли, немец, выпустивший в 2003-м книгу о Мандельштаме. Чекисты, доказал, просто побоялись показать «чудовищную эпиграмму» Сталину и доложили ему лишь о пощечине. Вот откуда и мягкий приговор, и слова «изолировать и сохранить», и даже возмущение вождя, что арестовали поэта без его санкции. Ведь если бы вождь узнал о стихах, пишет Дутли, «он добрался бы до каждого», даже до тех, кто показал ему эти стихи. Раз читали – значит, виновны. Не поверите, но слышавших стихи не только не допросили – не вызвали на Лубянку. Кстати, так же думала и Мария Петровых, единственная, кому Мандельштам дал эти стихи переписать. Шиваров знал: она их переписала, но ведь не допросил и ее. Чудеса! Оттого она и твердила всю жизнь: Сталин стихов не читал, поэта сослали за пощечину. А раз так, значит, мы вправе утверждать: от верной смерти поэта-смельчака спасла, смешно сказать, жалкая трусость чекистов, этих бесстрашных рыцарей эпохи. Страх! Трусость за шкуру свою!..
Жизнь-зарница
Мандельштам – мера и высота жизни. «Нельзя же дружить с божеством», – скажет о нем его друг и добавит: он был «сделан из высшего благородства». А товарищ поэта по воронежской ссылке поэт Рудаков, не для печати – в письме жене напишет, что оказаться рядом с ним было всё равно, что быть рядом с «живым Вергилием или Пушкиным, на худой конец…»
«Живой Вергилий» вынес приговор шеренгам советских писателей. «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения… Писателям, которые пишут разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо… Я запретил бы им иметь детей. Ведь дети должны за нас главнейшее досказать – в то время как отцы их запроданы рябому черту на три поколения вперед». «Рябому черту» – это Сталину. Петр Павленко, будто подтверждая эти слова, уже после смерти Мандельштама, в 1944-м, скажет Эренбургу: «В литературе хочешь не хочешь, а ври, только не так, как вздумается, а как хозяин велит…» То есть – Сталин. И врали всю жизнь, самозабвенно врали. Но чудовищно другое: если Мандельштам пошутил как-то в Воронеже, что улицы его имени не будет уже никогда, то улица им. Павленко, вообразите, существует по сей день! Вьется в Переделкине, в поселке писателей. Как вранье вьется, как общее преступление, повязавшее писателей…
«Жизнь упала, как зарница, как в стакан с водой – ресница», – написал когда-то Мандельштам. Ахматова, увидев его впервые еще в 1910-х, сказала: у него над пылающими глазами были ресницы в полщеки. О «прекрасных, загнутых ресницах» помнила и Эмма Герштейн. А после ссылки в Воронеж, когда поэту было запрещено жить в семидесяти городах, когда он с Надюшком, прячась от милиции, ночевал по отчаянным знакомым, то у чтеца Яхонтова (