Из воспоминаний Андрея Белого:«Она была и добра, и чутка, и сердечна; но она была слишком отзывчива: и до преступности восприимчива… переживала припадки тоски до душевных корч, до навязчивых бредов… По природе правдивая, она лгала, как всякая истеричка; и, возводя поклеп на себя и другого, искренно верила в ложь… Она портила отношения; доводила людей до вызова их друг другом на дуэль; и ее же спасали перессоренные ею друзья, ставшие врагами… С ней годами возились… Бедная, бедная, – ее спасти уже нельзя было; не спасатели ей были нужны, а хороший психиатр…»
Роман с Белым Нина назовет «мистериальным», ибо он писал ей «безразмерные» письма, которые, как она скоро заметит, были отрывками из его «готовящихся к печати статей». Он же назовет роман с ней своим «падением», когда вместо братства и сестринства вдруг случилось «такое». То есть «постель». Вот чем он был ошарашен. А потом… А потом вы знаете уже – потом была та премьера «Вишневого сада», где она увидела Брюсова.
После премьеры пересечется с Брюсовым на спиритическом сеансе в новом доме своем, куда переедет с мужем (Москва, Большой Николопесковский пер., 13). А через пару дней – встретит его на Варварке, в конторе брата мужа. Брюсов, кого считала «недоступным», впервые сидел перед ней за чайным столом простой, добродушный, домашний – «ну просто невозможный». Короче, из конторы они вышли уже вдвоем.
«Стоял пронзительный лазурный сентябрь, – пишет Нина, – пахло яблоками из подвалов, на углу продавали последние астры с жесткими, словно жестяными, лепестками». Она, заговорив вообще о воспоминаниях, скажет как бы между прочим, что иногда они «бывают неизгладимыми». Брюсов, помахивающий тросточкой, замрет – а у вас есть такие? Да, есть, ответит. «А у меня пока нет, – скажет он. – Я тоже хотел бы пережить что-то особенное, неизгладимое, чтобы…» Он не докончит фразы. Ее позже, с запоздалой зоркостью, докончит Нина. Он хотел пережить нечто «любовное», чтобы написать «не вымышленный в кабинете, а подлинный образ Ренаты» в задуманном уже романе «Огненный ангел». В романе, который, верил, станет «эпохой в литературе». И, сквозь слезы смеясь над собой, Нина добавит: ведь любопытство его к ней, вначале «почти что научное, возрастало с каждым днем»… Может, и не только «научное»; ведь после первой встречи он, семь лет уже как женатый, вдруг пришлет ей огромную корзину белых лилий. Так начнутся свидания их. Сначала у Девичьего монастыря, потом в сугробном Петровском парке. Но чаще всего в «Метрополе», где и развернется, по ее словам, их «психодрама»…
Тут надо бы остановиться, ибо «Метрополь», только что отстроенная гостиница (Москва, Театральная пл., 1/4), – место для Брюсова знаковое. Ныне, если зайти в отель с тыльной стороны и подняться под крышу, вам, возможно, покажут те две комнатки, которые тогда звали центром читающей России – «горнилом декаданса», «пробир-палатой русской поэзии»! Тут поселилось тогда издательство «Скорпион», потом альманах «Северные цветы», а потом на долгие пять лет и журнал «Весы». И во всех трех затеях правил бал Брюсов, ставший вождем русской поэзии.
Из воспоминаний Андрея Белого:«Полки, книги, картины, статуэтки. И… в наглухо застегнутом сюртуке высокий, стройный брюнет, словно упругий лук, изогнутый стрелой… склонился над телефонной трубкой. Здоровое, насмешливо холодное лицо с черной заостренной бородкой – лицо, могущее быть бледным, как смерть, то подвижное, то изваянное из металла… – “Я к вашим услугам: у меня в распоряжении пять минут…” Он порою казался нам тигром, залегающим в камышах своего академизма, чтобы неожиданным прыжком выпрыгнуть оттуда и предстать в своем… подлинном виде: “черным магом”…»
«По вечерам, как только зажгутся знакомые окна, – вспоминала наезжавшая из Петербурга Гиппиус, – идем туда. Я смеюсь: ваша редакция – самый новый, самый культурный уголок. Конечно, новый – комнаты еще пахли штукатуркой. Всё солидно, всё блестит. Красивые вещи, книги, рисунки. Чай – в электрических, тогда редких, чайниках…» Вспоминали синие обои, большой турецкий диван, портрет Ницше, гипсовую нимфу на столе. А за папками, за макетами книг, прятались бутылки вина, стаканы, ветчина, сыр. Впрочем, иные пили тут коньяк, причем стаканами. Подражали героям романа Пшибышевского. Коньяк стаканами – фирменная «печать» символизма! Они просто не знали: переводчик романа, представьте, Владимир Высоцкий, ошибся и польские бокалы назвал в романе «стаканами». Впрочем, стихи звучали здесь и под коньяк. Бальмонта, Случевского, Фофанова, Сологуба, Балтрушайтиса. И самых молодых тогда – Белого, Гумилева, тех, кто поднимался под крышу не без дрожи в коленках.
Нина, «фарфоровая девочка» Брюсова, тоже стала бывать здесь. Писала рассказы, обзоры книг, которые подписывала мужским именем Останин. Но мало кто знал, что, когда все расходились, когда гасли окна, она с Брюсовым встречалась у главного подъезда «Метрополя». Шли в ресторан. У них был даже свой столик; их знали метрдотели, официанты, им привычно кивал дирижер оркестра в красном фраке. Сидели «угарно», до упора, пока не гасли люстры. И однажды ночью, велев ей закрыть глаза, он повел ее в дешевый отель «Россия», рядом, через площадь (Москва, Кузнецкий Мост, 7), где, усадив ее, «озябшую собачонку», в низкое плюшевое кресло с вытертыми подлокотниками, упал на колени и спросил: «Хотите, чтобы тут был наш дом?..» «Брюсов, – пишет она, – протянул мне бокал с… терпким вином, где как жемчужина… была растворена его душа, и сказал: “Пей”! Я выпила и отравилась на семь лет…»
В первых письмах к ней (а от их переписки сохранилось почти 700 страниц, ныне опубликованных) он называл ее «девочка моя», «огонечек мой», «маяк мой», «звездочка моя», «мой праздник», «мое всё». Писал: «Ты “настоящая”». В дневнике признавался: «Пришла любовь, о которой я только писал в стихах, но которой не знал никогда: пришла женщина, о которых я только читал в книгах… но не видал никогда». А после месяца, проведенного в Финляндии, где они злорадно утопят в озере ее переписку с Белым (до этого он, придравшись к пустяку, вызвал Белого на дуэль, которая, к счастью, не состоялась), Брюсов назовет Нину «пиком» своей жизни, с которого «видел оба океана: моей прошлой и моей будущей жизни». Правда, жене наврет, что поправляет здоровье, ходит по деревням, ночует в избах финнов и что после этого «начнет новую жизнь». Побаивался жену. Например, когда в Москве на какой-то лекции она нечаянно увидит его с Ниной, он, как напишет Иоанна, «по-детски испугается и бросится ко мне». «Весь вечер не отходил», – добавит.
Короче, узел завязывался крутой. «Во мне он нашел, – напишет Нина, – готовность швырнуть свое существование в какой угодно костер, вывернутые наизнанку религиозные идеи и чаяния… оторванность от быта и людей… душевную бездомность, жажду гибели и смерти, – словом, все свои любимые поэтические гиперболы и чувства…» Встречались теперь в ее квартирке, не в знаменитом «доме с рыцарями», он построен позже, а в старом еще (Москва, Арбат, 35) – Нина к тому времени разъехалась с мужем. Но когда после очередной месячной разлуки Брюсов скажет Нине, измученной расставанием: «Мне некогда, я должен расставлять на полке книги», когда она, прождав его где-то на двадцатипятиградусном морозе, узнает, что у него роман и с поэтессой Любовью Столицей, из безалаберного дома которой он не вылезал (Москва, ул. Мясницкая, 24), а потом что он встречается и с Комиссаржевской, Нина поймет: она попала в «безвыходную западню». Любящий ведь беззащитней любимого. А Нина – любила. Может, потому и решилась на выстрел?..
Строго говоря, история «с выстрелом» ее в Брюсова темная, о ней пишут по-разному. Одних револьверов, подаренных Нине, я насчитал арсенал – чуть ли не пять штук. И Брюсов дарил, и бывший муж ее, и меценат Поляков, и некий Ланг (был такой поэт). А если говорить о версиях события в Малом зале Политехнического, то, прочитав всё о 14 апреля 1907 года, я вычленил, по крайней мере, четыре. Одни пишут, что Нина только «хотела выстрелить». Другие, что «у браунинга случилась осечка». Третьи настаивают, что револьвер был «на предохранителе». И наконец, четвертые, что Нина все-таки выстрелила, но – «в потолок». Расходятся мнения даже главных участников события – Белого и Брюсова, вчерашних соперников.
Белый рассказывал, что в антракте его лекции в зале Политехнического Нина навела револьвер сначала на него. «Я не шелохнулся. Я стоял на эстраде, раскинув руки, и ждал смерти. Но она не выстрелила, перевела револьвер на Брюсова. А он, как барс, – и откуда в нем такая ловкость? – прыгнул с эстрады и выхватил у нее револьвер. Она всё же успела выстрелить, но в потолок…»
Брюсов в одном из писем расскажет иначе: «На лекции подошла ко мне одна дама (имени не хочу называть), вынула из муфты браунинг, приставила мне к груди и спустила курок. Публики было мало, все разошлись… но всё же Гриф, Эллис и Сережа Соловьев успели схватить руку с револьвером и обезоружить. Я, правду сказать, особого волнения не испытал: слишком всё произошло быстро. Но что интересно, – заканчивает Брюсов. – Когда позже сделали попытку стрелять из того же револьвера, он выстрелил… исправно…»
Короче, так и осталось неясным: а был ли выстрел? Ясно одно: страсти бушевали страшные. Семь лет бушевали. Для него. А для Нины с того «лазурного сентября» – всю оставшуюся жизнь.
Расстанутся в Москве. Ходасевич, наблюдавший финал их «психодрамы», напишет: «По двое суток, без пищи и сна пролеживала она на диване, накрыв голову черным платком, и плакала… Иногда находили на нее приступы ярости. Она ломала мебель, била предметы… Тщетно прибегала к картам, потом к вину. Наконец, уже весной 1908 года, испробовала морфий. Затем сделала морфинистом Брюсова, и это была ее настоящая, хоть неосознанная месть…»
9 ноября 1911 года всё было кончено. С Белорусского вокзала Нина уезжала в Париж. Ходасевич, провожавший их, писал: «Нина сидела уже в купэ, рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку… Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись… Нина и Брюсов знали, что расстаются