навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся…» А спустя пару часов Ходасевич, зайдя к Брюсову, к немалому удивлению, застал его спокойно играющим с матерью в карты…
Нина покончит с собой в 1928-м, через четыре года после смерти Брюсова. Откроет газовый рожок «в нищенском отеле нищенского квартала» (Париж, ул. Годефруа-Кавеньяк, 4). Бунин напишет: она искала смерти и, когда умерла ее сестра, «тыкала в нее булавки, а затем колола себя, чтобы заразиться трупным ядом. Но яд не брал ее…» Напишет, но сам на похороны в собор Св. Александра Невского (Париж, ул. Дарю, 12) не придет. Придет жалкая кучка соотечественников – меньше десятка. Будут вспоминать, что покойная в эмиграции писала сценарии за какую-то актрису, переводила, потом давала уроки. Перевела, кстати, «Приключения Пиноккио» – первоисточник «Золотого ключика». Алексей Толстой (этого ныне почти и не знают) лишь обработал ее перевод (Нина считала, что лишь испортил!) и, по врожденной наглости, имя ее в очередных изданиях даже не поминал. Сказки ведь творят одни, а рассказывают их потом – другие.
Потом… Потом для Нины наступит полная нищета. Она хваталась за любую работу: шила белье для солдат, работала посудомойкой, даже побиралась. Незадолго до смерти явится в Париже к Ходасевичу и Берберовой. «Теперь от нее пахло табаком и водкой, – напишет про нее Берберова. – С утра уходила пить вино, потом обходила врачей, умоляя прописать ей кодеин, который заменял наркотики. Я старалась заставить ее принять ванну, вымыть голову, выстирать свое белье и чулки, но она ни на что не была способна. Однажды ушла и не вернулась»…
Брюсова продолжала любить, без конца вспоминала, как они прожили когда-то шесть счастливых недель в парижской квартире (Париж, ул. Террассе, 15), как завалились однажды к самому Аполлинеру (Париж, ул. Бюси, 10), как ходили в «наш ресторан» на вокзале Сен-Лазар, а однажды сорвались в Жювизи смотреть на первые в мире полеты «фарманов». Вспоминала, как жила потом тут же, в их квартирке, но уже без него: как спала на той самой его подушке, трогала предметы, которых касались его руки, простаивала ночи у окна. Вспоминала и писала ему письма: «Валерий, подумай, я еще в тех комнатах, где мы жили… Висит твоя палочка в прихожей. Флакон с мылом на умывальнике, – забыл или оставил – не знаю. Я их целую и плачу. Я одна… А ты… а ты…» Да, сначала любила, потом – возненавидела: «Задыхалась от злого счастья, что теперь ему меня не достать, что теперь другие страдают…» Но, услыхав о смерти его в 1924-м, вдруг написала Ходасевичу: «Валерия никто, наверно, не помянет добрым словом. Тем хуже… А может быть, тем лучше, что его никто, кроме меня, не понял. Я же ему себя не простила, я просто поняла, что иным быть он не мог… Я полюбила то счастье, что звала трагедией и горем. Ничего не ставлю ему в счет. Если это называется “простить”, – то да, – я простила, и образ его для меня сейчас лучезарен…»
Мистика, но перед самоубийством написала Брюсову письмо на тот свет, как бы позвала его. Записку сунула в какие-то бумаги и на три дня забыла про нее. И вдруг, пишет, на четвертую ночь он пришел. То был полусон, полуявь. Он сел за стол против кровати и, живой, прежний, в голубой рубашке, посмотрел на нее. А она, вспомнив вдруг, что он ведь умер, дико заорала. «Ах, – дописала, – с каким упреком он на меня посмотрел, прежде чем скрылось видение. Звала сама же! Вот что сказал его взгляд»…
«Нина! Нина! – написал ей когда-то Брюсов. – Ты знаешь меня и знаешь, что я много лицемерю: жизнь приучила меня притворяться… Но перед тобой я не боюсь показаться смешным, тебе я могу сказать… поэзия для меня – в с ё». Она знала и давно поставила ему «диагноз», написала, что он «для одной прекрасной линии своего будущего памятника, не задумываясь, зачеркнул бы самую дорогую ему жизнь…» Так случилось с ней. Но так же – вот ужас-то! – через два года случится и с другой возлюбленной его. Лёля, умершая после романа с ним от оспы, Евгения Павловская, скончавшаяся от туберкулеза с его именем на устах. И вот – новая зачеркнутая им жизнь, теперь уж совсем юной поэтессы. Но вот о чем будут долго гадать: это было самоубийство или – все-таки убийство? Его убийство?..
«Я хочу быть “первой”…»
Были ли вообще некие тайны, связанные с Брюсовым, все те загадки и миражи, которыми он, «взрослый мальчик», словно фокусник, жонглировал: прельщал наивных, интриговал глупых, пугал слабых? Да, были! Он жил ими, и они – поразительно! – пережили его. Люди ведь и в век интернета и спиралей ДНК охотно верят в чертовщину. Даже когда ни во что, казалось бы, не верят.
«В 1976 году, – рассказывает в изданных недавно мемуарах поэт Евгений Рейн, – я писал сценарий научно-популярного фильма о Валерии Брюсове. Работал в его музее… При музее существовал кружок любителей брюсовской поэзии. Руководил им ныне покойный поэт и переводчик Владимир Рогов. Однажды Рогов позвонил: “Приходите после закрытия, – сказал. – У нас большое событие. В архиве нашелся венок сонетов… Но только сегодня он будет впервые прочитан. Сонеты пикантные. Их четырнадцать, и каждый посвящен определенной женщине, связанной с Брюсовым…”»
Вечером, пишет Рейн, когда посетители ушли, в гостиной погасили свет, зажгли канделябры, всем дали по чашке кофе и рюмке коньяку. Рогов с бюваром в руках, важно усевшись в кресло, поднял руку, привлекая внимание, открыл бювар и… надолго замолчал. А потом, повернувшись к директрисе музея, спросил: «Вы не брали рукопись?» – «Нет». – «Но я вчера… оставил стихи в этом бюваре». – «За рукопись ответите головой», – отрезала та.
«Тут надо сказать, – замечает Рейн, – что директриса была в прошлом секретаршей покойной Иоанны Брюсовой, вдовы поэта…» «Обождите, – сказала директриса, когда гости собрались расходиться, – я хочу кое-что объяснить». Она вдруг подошла к окну и открыла форточку. «Я знаю, что случилось с рукописью. Сонеты взяла Иоанна Матвеевна… Дело в том, что она всегда очень ревновала Валерия Яковлевича… Она даже как-то сказала ему, что на все его жестокие измены ответит столь же жестокой верностью. Конечно же, – закончила директриса, – ей неприятно сегодняшнее собрание. Вот она и решила… похитить рукопись. Она, кстати, постоянно посещает музей. Я открываю ей форточку, и она через нее влетает в дом…»
При этих словах Рогов вскочил и от ужаса поднял над головой трость: «Что вы такое говорите… Это же безумие!» «Это объективный факт, – отчеканила директриса. – Покойная… бывает в музее два раза в неделю, обычно по вторникам и пятницам…»
– И давно это с Иоанной Матвеевной? – справился у директрисы ироничный Рейн. – Я имею в виду ее посещения?
– Впервые она пришла восемь лет назад, когда уборщица разбила чашку Валерия Яковлевича. Иоанна Матвеевна ее склеила. Хотите посмотреть?
Она достала из горки кузнецовскую чашку и пустила ее по рукам. На чашке не было никаких следов разрушения. «Все мы помним, – раздались голоса, – осколки этой чашки…»
– А что это за записка? – закричала вдруг какая-то женщина. Все бросились к столу, где под бронзовым подсвечником лежала какая-то бумажка. В записке была только цифра, выведенная пером «рондо» – 12464.
– Это номер сонетов по инвентарной описи, – сказала директриса… – А ну-ка дайте записку… Почерк Иоанны Матвеевны, уж мне ли не знать его…
Вопрос был «исчерпан», печально заканчивает Рейн. Последней, кого он увидел, уходя из брюсовского дома, была директриса, которая, взобравшись на стул, буднично прихлопнула форточку…
Занятная чертовщина, не правда ли? И ведь почти всё в ней – правда. Венок сонетов существует, и в 1976-м действительно звучал пикантно. Поэт Рогов был – его имя легко найти в справочнике Союза писателей. Даже любимая чашка Брюсова и та – цела. Тогда – что всё это? Привет из Серебряного века, загробный «месседж» от Брюсова? Или – продолжение легенд, старательно творимых поэтом еще при жизни?.. Конечно, вдова «влетающая» – это лихо! Но эта чертовщина виртуальная. А как быть с другими, с необъяснимыми, но – реальными загадками, случавшимися в жизни Брюсова? Иногда пустяковыми, а иногда и впрямь страшноватыми?
Вообще в модерный дом купцов Баевых, нынешний музей поэта (Москва, пр. Мира, 30), Брюсов с женой въехали в 1910-м. Он и умрет здесь – в пятикомнатной квартире на первом этаже, в кабинете, набитом книгами. Именно тут по средам сходилась вся поэтическая Москва. «Собирались в три у чайного стола, – вспоминал поэт Шервинский. – Иоанна Матвеевна раскладывала домашний сладкий пирог». Бывали и те, кто был на Цветном, и – новые: Крученых, Маяковский, Пастернак. Дважды был даже Горький. Но порог дома никогда не переступали две женщины, две возлюбленные Брюсова и две соперницы жены его – Нина Петровская и Надя Львова. Те, которые станут главными жертвами его тщеславия…
Смотрите: в 1910-м он въезжает в этом дом. Осенью 1911-го – навсегда прощается с уезжавшей Петровской. А за полгода до этого, весной 1911-го, – знакомится с двадцатилетней поэтессой, «поэткой», как звала она себя в стихах, – Надей Львовой. Так вот, загадка в том, что Нина, еще ничего не зная о Наде, успела бросить Брюсову обвинение, которое обернется предсказанием: «Иди к твоей новой любви, – выкрикнет ему ни с того ни с сего. – Убей еще чью-нибудь жизнь – от этого ты расцветаешь…»
Пророчество Нины сбудется через два года. Надя убьет себя, но винить в этом будут не просто соблазнившего ее сорокалетнего Брюсова, но – «демона» в нем, который исподволь – сладкими речами и туманными стихами! – приучал ее и к «свободной любви», и к мыслям об «избавительнице»-смерти. «Свободная любовь», вопросы пола интересовали его, как никого. Как раз в 1910-м его повесть «Из дневника женщины» была арестована «за порнографию», и взметнувшаяся вокруг нее полемика была не ниже нынешних споров об эротике. А кроме того, если говорить о смерти Нади, она и застрелится из того самого браунинга, из которого Нина, говорят, стреляла когда-то в Брюсова. И подарит его Наде он – Брюсов…