Что еще? Как всякий бедный учитель, любил рестораны, и его часто можно было видеть то в кафе-шантане «Аполло», где они с Чулковым и Блоком распивали бутылочку-другую, то в ресторане «Кин». Любил слегка подворовывать в литературе, даже признавался в плагиате. «Я когда что-нибудь воровал – никогда печатно не указывал источников. И забавно… меня не могли уличить». Конечно, не переписывал чужих книг – заимствовал по «чуть-чуть». Он вообще скажет потом нечто ошеломляющее: «Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтеч…» «Человек, – скажет, – для того и приходит в мир, чтобы совершить зло… Поэтому вся жизнь наша – зло – и каждый человек зло в себе носит. И каждое творчество – зло, и всякое зло – творчество. В этом подлинная красота, в этом – Вечное». А вот о «житейском», о «быте» не говорил никогда. Ни на «средах» у Леонида Андреева, где собирался писательский бомонд (С.-Петербург, Каменноостровский пр-т, 13), ни у Тэффи и на Боровой (С.-Петербург, ул. Боровая, 11–13), и потом – на Бассейной (С.-Петербург, ул. Некрасова, 17). Впрочем, и о возвышенном – тоже не говорил. На «Башне» Вяч.Иванова (С.-Петербург, ул. Таврическая, 35), где он и встретится с будущей женой Анастасией Чеботаревской, после чтения Брюсовым стихов о «тайнах загробного мира» его спросят: «Ну, а вы, Федор Кузьмич, почему не скажете своего мнения? Ведь какая тема – загробный мир…» – «Не имею опыта», – утробно отрежет он. Через пятнадцать лет, когда жена Сологуба покончит с собой, тема «загробного мира» станет ему гораздо ближе. Он даже попробует математически высчитать, есть ли жизнь после смерти, встретит ли он на том свете ее – любимую Настичку?
Знакомство с Настичкой (по версии Георгия Чулкова) случилось не на «Башне» – в одном из ресторанов на Невском. Просто в 1908-м поэты повально увлеклись писанием каламбуров, и Сологуб, шутя, предложил основать соответствующее общество. В отцы-основатели пригласил Блока, Эрберга и как раз Чулкова, к которому заходил запросто (С.-Петербург, Зоологический пер., 5). Как-то утром, пишет Чулков, Сологуб «пресерьезно объявил, что необходимо петербургским “каламбуристам” сняться у знаменитого фотографа Здобнова». Вызвали Блока и Эрберга и отправились к Здобнову, в его ателье (С.-Петербург, Невский пр-т, 10). Потом в ресторан – завтракать. Выяснилось, что ни один «не склонен» уже работать в этот день. Пошли в другой ресторан – обедать. И вот туда-то позвали знакомых дам, в том числе и Чеботаревскую, «хорошенькую кошечку» или «гетерку литературную», как обозвала ее жена Вяч. Иванова. Обед перешел в ужин, ибо Чулков пишет: «Кажется, в тот же вечер и определилась судьба ее и Федора Кузьмича». Ее – то есть Настички. Есть, впрочем, и третья версия знакомства. Просто Чеботаревская, а она работала в «Журнале для всех», готовя какой-то справочник о писателях, обратилась и к Сологубу: не заполните ли «анкетку»? Но – Невский, Невский в их судьбе свою роль сыграет. Даже не сам Невский – два соседних дома на нем. В первом из них, в доме 42, где жил когда-то Тютчев, в кафе на первом этаже собрались однажды Сологуб, Блок, Чеботаревская, поэтесса Вилькина, Чулков и, прошу прощения, какая-то проститутка – «новая подруга Блока». Людмилу Вилькину, жену того самого поэта Минского, и «заманят в кафе» именно ею: та еще никогда не видела проститутки. Вилькина даже не решалась дотронуться до ее стакана – боялась заразиться, но потом, напротив, начала вдруг целовать девицу, прямо-таки влюбилась в нее. Навеселе, всей компанией двинули в какие-то меблированные комнаты. Там Вилькина упала на кровать и закричала: «Я лежала, лежала на этой кровати! Засвидетельствуйте, что я лежала». Ей, видимо, почудилось, что она тоже – падшая, что в меблирашках бывают одни проститутки. «Затем, – пишет Чулков, – нас разделили. Сологуб потребовал: чтобы получить долг с Чеботаревской, он должен был ее высечь. Мы с Вилькиной бежали в ужасе от этого разврата…» Высечь тридцатитрехлетнюю женщину! Фантазия, оскорбление – не знаю! Впрочем, дальше вообще полный мрак: какой долг был за ней, состоялась ли «порка» или это была всего лишь пикантная шутка загулявшего поэта? Известно другое: через три месяца Сологуб и Чеботаревская уже встречались постоянно. И встречались, представьте, в соседнем доме, в доме 40, прямо над книжным магазином Суворина, в “Café de France”. В письме от 3 июля 1908 года Сологуб зовет Чеботаревскую туда, напоминая: «Где мы пили оршад». И называет ее Анастасией Николаевной. А уже в следующем послании анахорет и «кирпич в сюртуке» неузнаваем: Чеботаревскую зовет «Настичка», просит «милую дерзилочку» не «надувать» его в очередной раз, а заканчивает и вовсе легкомысленно: «Целую всё и еще что-нибудь…»
«Рада за Вас, моя хорошая, – напишет Чеботаревской через две недели одна из подруг ее, актриса Валентина Щеголева, – ничего, что трудно подчас уступать, без этого нельзя, одинаковых индивидуальностей нет, а Сологуб – слишком крупная и положительная сила… Его нужно любить, и он стоит этого… Может быть, только к тридцати годам мы и научаемся по-настоящему ценить людей». А еще через три недели Настичка переедет к Сологубу на его новую квартиру, на улицу Широкую (С.-Петербург, ул. Ленина, 19). Официально мужем и женой они станут только через шесть лет.
«Пляски»… дневные и ночные
«Писатель должен быть самолюбив, – говорил он. – Только многие это скрывают. И я – тоже. Но в глубине души я всегда недоволен… Какие бы хорошие статьи обо мне ни писали – я недоволен, если меня считают ниже Шекспира». Говорил без иронии. Шекспиру подражал еще в институте, где его, смеясь, звали «поэтом» и говорили: «Читает Шекспира: прочтет и подражает…» Шекспир для него – «пунктик». Он и за три года до смерти скажет: «Как ни пиши, а лучше Шекспира – не напишешь. Писать же хуже, чем он, нет смысла. Что же делать? Ложись да помирай…»
Помирать не собирался. Напротив, сойдясь с Настичкой, начал вторую, новую и, прямо скажем, искрометную жизнь. Друзья, знакомые, даже литературоведы делят ныне его жизнь пополам: до и после женитьбы. Именно жена, по словам Тэффи, «перекроила» быт Сологуба «по-ненужному». То есть «по-нужному» для себя, для Настички…
Чеботаревская родилась в Курске, шестой ребенок в семье. Ей было три, когда мать ее, заболев душевно, покончила с собой. «Ребенок, который не знал матери, – вспоминала, – что может быть ужаснее». Впечатлительная, нервная, жившая в нужде Настя давала частные уроки, служила в статистическом комитете, писала, переводила, бегала по урокам, редакциям, конторам. С 1902 года училась в Париже в Русской Высшей школе общественных наук у М.М.Ковалевского и одновременно работала его секретарем. В 1903-м помимо статей, обзоров, критики напечатала даже рассказ «В сумерках». А вернувшись в 1905-м в Петербург, стала работать в «Журнале для всех», где влюбилась в редактора-издателя В.С.Миролюбова. И лишь потом в ее жизни возник Сологуб.
«Быть вдвоем – быть рабом», – любил повторять поэт, до того – стойкий холостяк. Теперь же охотно был как раз рабом, ибо с приходом Чеботаревской «грубая и бедная» жизнь поэта превратилась, как Настичка и хотела, в «сладостную легенду». Теперь в жизнь его ворвались букеты, премьеры, ужины на много персон, балы и даже домашние маскарады. Салон Сологуба. Блок, получая приглашения на вечера его, писал: «Я не знал, куда от них спастись». Но – ходил! Забавно ведь. На одном из костюмированных балов у Сологуба, где лихо танцевали польку, кэк-уок и матчиш, хозяин, к примеру, нарядился в костюм римского сенатора, Волошин оделся тибетцем, Толстой – Вакхом в леопардовой шкуре, а Тэффи – вакханкой. Более обнаженной, чем одетой, ворчал Фидлер. «Она, – записал он в дневнике о Тэффи, – столь цинично позволяла касаться различных частей ее тела и сама столь бесстыдно хватала других, что я был безмерно счастлив, что не взял с собой дочь». Зло добавил: «В разных углах дивана сидели и обнимались парочки». Разочарованно присовокупил: «Не преступая, впрочем, запретной черты…» И уж совсем разобидевшись, закончил: «Ужин подали только в пять утра, и он оказался столь скудным, что многим ничего не досталось». Ему, видимо, и не досталось…
Теперь в салоне Сологуба толклись не только поэты – антрепренеры, импресарио, репортеры, «кинематографщики». Художники встречались здесь с политиками, эстрадные актрисы – с философами. Бывали Бальмонт, Сомов, Зелинский… Не вылезал отсюда Северянин (не вылезал из какой-то турецкой комнаты, где убалтывал понравившихся ему актрис до «бессловесных поцелуев»). Северянина ведь чуть не за ручку ввел в поэзию именно Сологуб: решил «выдвинуть» «из мрака неизвестности», помог напечатать первый сборник «Громокипящий кубок», но главное – написал предисловие, «больше похожее на стихотворение в прозе». Но, когда у Сологуба собирались только поэты, он, как и прежде, заставлял их читать стихи по кругу. Потом – по второму кругу, по третьему. Когда кто-нибудь говорил, что у него нет третьего стихотворения, упорствовал: «А вы поищите в кармане, найдется…» Тэффи однажды в качестве третьего стиха прочла пушкинское «Заклинание». «Никто не слушал, – пишет. – Только Бальмонт при словах “Я жду Леилы” чуть шевельнул бровями. Но, когда я уходила, Сологуб промямлил в дверях: “Да, да, Пушкин писал хорошие стихи…”» Пушкин-де – не Шекспир. Не потому ли в другой раз, как пишет уже Ахматова, он вдруг «наскочил» и на Пушкина: «Этот негр, который кидался на русских женщин!..» Спорить с ним умела лишь Оленька Судейкина, актриса, танцовщица, в которую Сологуб был перманентно влюблен. «У вас тоже так сказано, Федор Кузьмич!» – кокетливо напирала она, и Сологуб умолкал: «Ну что ж, и у меня бывают промахи…»
Теперь повести и рассказы Сологуб писал вдвоем с женой, хотя поначалу и скрывал это. «Так не чувствовалось в них даже дыхания Сологуба, что многие, в том числе и я, – вспоминала Тэффи, – решили, что пишет их одна Чеботаревская. Догадка подтвердилась». Он и сам признается позже, что печатал под своим именем вещи Настички – так больше платили. Презирал критику, поднимавшую «шум и бум» из-за небрежно написанных «пустяков». «Что мне еще придумать? – огрызался. – Лысину позолотить, что ли?..» А Чеботаревская, хорошая, кстати, переводчица – она первой в России перевела роман Стендаля «Красное и черное», – тоже защищаясь, стала, по словам Северянина, делить людей на «приемлемых» и «отторг