позволяет рожать злаки не хуже европейских, что из крапивы можно ткать волокно, а скот кормить по часам, приобрел и землю, и имение в Боблове, в Клинском уезде Соголевской волости. Место, кстати, древнее: сведения о Боблове есть даже в завещании Дмитрия Донского 1389 года – тогда еще устанавливали границы Московского и Тверского княжеств.
Покупал Менделеев Боблово пополам с директором Петербургского технологического института Н.П.Ильиным. Думаю, соблазнял красотой этих мест и Репина, и Крамского, и Куинджи, и Сурикова, художников, которые бывали и в петербургской его квартире (С.-Петербург, Съездовская линия В.О., 7), и в Боблове. Он многих соблазнит ландшафтами Алаунской возвышенности Подмосковья, этот сумасшедший химик, Зевс, как шептали ему вслед. А юного Блока через полтора десятилетия «соблазнит» красотой своей дочери. Впрочем, когда поэт возник в Шахматове, Любы, дочери Менделеева, и в проекте не было. Менделеев к тому времени не развелся даже с первой женой – женщиной с редким именем Феозва. Любу будет рожать Анна Ивановна – молоденькая художница, вторая жена ученого. А Феозву утешал, уговаривал на развод как раз дед Блока – Бекетов. Так что знакомство двух профессоров смело можно назвать приятельством, я не ошибся в слове. Развод, кстати, поторопило как раз рождение Любы. Из-за него возникла даже ошибка в дате. По метрике Люба родилась 29 августа 1882 года, а на деле, как пишет, – 29 декабря 1881 года. Но родилась Люба, как и Блок, заметьте, в стенах Петербургского университета – в служебной квартире отца. Тоже ведь – судьба!
Да, предопределенность в жизни Блока была. В одном месте родились (С.-Петербург, Университетская наб., 7–9), в семи верстах друг от друга выросли, а встретились – когда и говорить еще не умели. «Ваш принц что делает? – посмеивался порой Менделеев, спрашивая у бабушки Блока про внука. – А то наша принцесса уже пошла гулять». Счастливое детство! Чуковский, незаконнорожденный, как известно, не без грусти, а может, и зависти, напишет потом про Блока: у нас «не было таких локонов, таких дедов, такой кучи игрушек». И – такой любви, добавлю. Ведь трехлетний еще Саша, «Биба», как звали его, встретив на прогулке синеглазую «принцессу» в золотом плюшевом пальто – двухлетнюю Любу, сидевшую на руках у матери, вдруг протянул ей собранный им букет ночных фиалок. Люба, пишут, растрепала цветы, потащила их в рот. Смешно!.. Но я не стал бы вспоминать это, если бы через двадцать лет, 17 августа 1903 года, здесь же, в Шахматове, Блок не нарвал бы Любе другого букета. Второго!
В то дождливое утро он вновь и вновь выбегал к воротам Шахматова, ожидая специально заказанного в Москве шикарного букета, но уже не для девочки-принцессы – для невесты, которая в тот день должна была стать его женой. Шафер его, топтавшийся рядом, давно должен был ехать к ней в Боблово, чтобы везти ее под венец. Била копытами тройка белых рысаков, специально нанятых в Клину, все были «при параде», а цветов, заказанных в Москве, всё не было. И тогда Блок, не выдержав, кинулся в цветник и, как в детстве, нарвал букет для Любы. Не фиалок теперь – Любиных астр.
Весь роман их родом из Шахматова. Здесь Блок и Люба, сыгравшие на домашней сцене (в сенном сарае, попросту!) Гамлета и Офелию, вдруг «заметили» друг друга, стали встречаться, ездить друг к другу, «объясняться глазами». Это была, конечно, любовь, и любовь – необычная.
Из переписки А.Блока и Л.Менделеевой:«Ты – Первая моя тайна и Последняя моя надежда… Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чем-нибудь запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, всё будет Твое от Тебя и к Тебе… Я – Твой раб, слуга, пророк и глашатай. Зови меня рабом…» А в следующем письме едва не испугал ее: «Вели – и я убью первого, и второго, и тысячного человека из толпы…
Вся жизнь в одних твоих глазах…» Она ответит: «Все мои чувства спутались, выросли, рвут душу на части, я не могу писать, я только жду, жду, жду нашей встречи, мой дорогой, мое счастье!..»
Вот когда рождалась «Прекрасная Дама» тех сотен стихов, которые он посвятит Любе. В первый сборник их войдет меньше ста. Он сразу увидел в Любе не обычную девушку, а предсказанный Владимиром Соловьевым, мистическим философом, образ «Вечной Женственности». Кстати, племянник В.С.Соловьева и внук историка С.М.Соловьева, брат троюродный Блока Сергей Соловьев и был тем самым шафером на свадьбе поэта.
Венчались молодые в церкви Михаила Архангела в Тараканове – рядом с Шахматовом. Свечи, отдельное кресло для Менделеева в правом приделе храма, деревянные ангелы поверх иконостаса, а на головах венчавшихся – серебряные, древние – не золотые венцы. Пишут, что священник покрикивал на Блока: «Извольте, сударь, креститься…», а Менделеев, надевший по случаю все ордена и ленты, глядя на молодых, прослезился. Потом, в Боблове, за свадебным столом на сто персон, «уставленным майонезами, – как пишет Соловьев, – пили “за науку”, “за работающего на духовной ниве”…» Молодые прямо из-за стола должны были ближайшим поездом ехать в Петербург. Все еще пировали, когда Люба вышла из своей комнаты, но уже – в сером дорожном костюме. Под звон рюмок коляска отъехала. «К вечеру, – пишет шафер Соловьев, – я вернулся в опустевшее Шахматово, где около пруда бродили гуси – свадебный подарок местных крестьян…»
Ох, шахматовские буколические крестьяне – это особая статья. Потомки их живут еще, наверное, в Солнечногорске. Их прапрадедов дед поэта звал когда-то «малышами», обращался к ним по-французски, а когда встречал кого-нибудь из них со спиленными в его же хозяйстве березой или дубком, то, не догадываясь о воровстве, предлагал: «Ты устал, дай я тебе помогу…» Идиллия! Золотой век! Неудивительно, что у выхода из церкви крестьяне от всей души забросали новобрачных хмелем и поднесли им и хлеб-соль, и пару белых гусей в лентах. Удивительно другое: через пятнадцать лет, после революции, эти же крестьяне и, конечно, опять-таки «от души» – разорят и сожгут Шахматово. Доберутся даже до секретных ящичков отцовского стола Блока, где хранились письма Любы, ее портреты, дневник. Когда Блоку незадолго до смерти привезут уцелевшие обрывки бумаг, черновики стихов, он разглядит на них «грязь и следы человеческих копыт (с подковами)». Тоже – судьба! Сам торопил, звал революцию. Даже знамя нес на какой-то демонстрации рабочих в 1905-м.
Да, его «вело», если говорить про волю небес. И юность, и молодость поэта подтвердят – всё у него сбывалось. Он стал поэтом, как хотел, женился на «Первой тайне и Последней надежде». Наконец, возжелал счастья – оно померещилось ему в московском небе – и получил его.
Несменяемый часовой
«Я хотел бы умереть на сцене от разрыва сердца», – ответил Блок на вопрос давней, юношеской еще анкеты. Мечтал быть актером, выходил на профессиональную сцену, даже псевдоним выбрал – Борский. Но актрисой станет его жена, хотя сцена будет мстить поэту. Уж как-то выйдет, что сценой станет для него Петербург, а жизнью вольной, не «по роли» – Москва.
Ах, какой сказочной, щегольской парой явились они в Москву мужем и женой! В морозный день 1904 года нанесли первый визит Боре Бугаеву – Андрею Белому, с которым до того были знакомы по письмам. Дом, где жили Бугаевы, и сейчас стоит на углу Арбата и Денежного (Москва, Арбат, 55). «Меня спрашивают в переднюю, – вспоминал Белый, – вижу: стоит молодой человек и снимает студенческое пальто, очень статный, высокий, широкоплечий, но с тонкой талией; и молодая нарядная дама… Веселые, молодые, изящные, распространяющие запах духов… Царевич с царевной». В гостиной все «пренеловко» сели в «старофасонные» потертые кресла, закурили и, развевая дымки папирос, заговорили о Москве. «И вдруг я, как сорвавшийся с горы камень, – пишет Белый, – полетел и понес чепуху. И Саша застенчиво улыбнулся… Улыбнулся душой моей душе. И с этой минуты я по-новому, без памяти влюбился в него…» Правда, в тот же вечер он выпалит знакомому: «Знаете, на кого похож Блок? На морковь». «Что я этой нелепицей хотел сказать, не знаю». Но имел, думаю, в виду витальность символиста: его здоровье, кирпичный румянец, тугой вид.
С женой Блок оказался в Москве впервые. До того бывал здесь, и не раз, с шестнадцати лет. Я, к слову, долго искал, где же останавливался он, пока не наткнулся на адрес его родственников, на угловое закругленное здание на Пушкинской площади, где недавно был Дом актера (Москва, ул. Тверская, 16). Оказывается, дом этот, надстроенный ныне, принадлежал архитектору Баженову, а позже стал владением П.А.Бекетова, дяди Блока. Здесь в годы юности Блока жили двоюродные братья его, и здесь – больше вроде бы негде! – еще мальчишкой Блок навсегда влюбился в Москву. «Ваша Москва чистая, белая, древняя, — писал родственнику. – Никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером…» А другу признался: «Московские люди более разымчивы, чем петербургские. Они умеют смеяться, умеют не пугаться. Они добрые, милые, толстые, не требовательные… В Москве смело говорят и спорят о счастье. Там оно за облачком, здесь – за черной тучей. И мне смело хочется счастья…»
Счастье и случилось! Две январские недели с женой в Москве станут счастьем. Поселятся в двухэтажном доме на Спиридоновке, где стоит ныне памятник ему, – в «необитаемой малой квартирке» на первом этаже у еще одних родственников – у братьев Марконетов (Москва, ул. Спиридоновка, 6). Об их житье здесь вспоминали и Сергей Соловьев, и Андрей Белый.
Из воспоминаний о Блоке. Сергей Соловьев:«Блок переехал на Спиридоновку, и… каждый вечер мы собирались в пустой квартире… просиживали до глубокой ночи… Простота и изящество Люб. Дм. всех очаровали… Ее тициановская и древнерусская красота еще выигрывала от умения изящно одеваться: всего более шло к ней белое, но хороша она была также и в черном, и в ярко-красном… Блок бегал в угловую лавочку за сардинками. Люб. Дм. разливала великолепный борщ…»Андрей Белый:«Я помню, как встретился с Блоком на Арбате – слякотью брызгали сани… сырое пальто, перемокшая на бок фуражка, бутылка, которую нес в руках… “Несу себе пива к обеду, чтоб выпить…” Блок завернул в переулок… Он шел, чтоб обедать; а за обедом, чтоб выпить; и капало с крыш; и шаркали метлы, метущие грязь; и – хотелось смеяться…»