Спасала Москва. Он рвался туда, где испытал когда-то счастье: с женой, друзьями, поэзией. В 1917-м, в самую апрельскую капель, возник в улочках Первопрестольной в «защитке», в форме, очень идущей ему: в фуражке, высоких сапогах, а под шинелью – в перехваченной ремнями гимнастерке с узкими погончиками. Таким видели его прохожие. Более того, видели под руку с изящной женщиной. Нет-нет – пока не с Надей. Блок приехал в отпуск из прифронтовой полосы, где он, табельщик 13-й инженерно-строительной дружины, «заведовал» окопами, траверзами, ходами сообщения, секторами обстрела, строительством и пулеметных гнезд, и блиндажей. Он только что разочаровался в войне (хотя два года назад ребячливо кричал по телефону Зинаиде Гиппиус, что «война – это прежде всего весело!») и только-только впадал в очарование от чуда свершившегося Февраля. Ведь красный флаг над Зимним дворцом – не чудо?! «Сознание того, что всё можно», захватывало дух. В дневнике записал: «Труд – это написано на красном знамени революции. Труд… дающий людям жить, воспитывающий ум и волю и сердце». Матери писал: «Жалеть-то не о чем, изолгавшийся мир вступил… в ЛУЧШУЮ эпоху… Мы устали от вранья». Скоро напишет: «Я подал голос за социалистический блок (с.-р. с меньшевиками)… и был очень рад, что швейцар, кухарка, многие рабочие тоже подали голоса именно за этот список». И допишет вдогонку: «А втайне (склоняюсь) – и к большевизму…» А жене, бывшей в то время на гастролях, побывав на съезде Советов солдатских и рабочих депутатов, напишет про интеллигенцию ну прям как Ленин: «Если “мозг страны” будет продолжать питаться всё теми же ирониями, рабскими страхами, рабским опытом усталых наций, то он и перестанет быть мозгом, и его вышвырнут – скоро, жестоко и величаво… Какое мы имеем право бояться своего великого, умного и доброго народа?..» Вот когда вызревала его поэма «Двенадцать». Увы, скоро этот «народ» (чернь – конечно) его первого и вышвырнет из жизни. Да что из жизни – из истории литературы! Фадеев, глава Союза писателей СССР, через десятилетия, в начале 1950-х, будет грозить ему, давно мертвому: «Если бы Блок не написал “Двенадцать”, мы бы его вычеркнули из истории советской литературы…» Так будут «любить» его красные. Но ведь и белые за ту же поэму не только отвернутся от него – будут грозить убийством. Сам адмирал Колчак, ныне любимец, почти кумир публики, пообещает: если возьмем Петроград, то сразу же повесим Горького и Блока…
Впрочем, в апреле 1917-го поэмы еще не существовало, а Блока в Москве ждали в Художественном театре, где он должен был читать свою пьесу «Роза и Крест». «Раннее утро, ярко освещенное солнцем большое фойе театра», – вспоминала потом та изящная спутница его, актриса Ольга Гзовская. Вся труппа в сборе. И – минута в минуту – Блок! Видно было, пишет она, что он взволнован, что, щуря «лучистые глаза», чаще смотрел в окно, чем в текст, – читал наизусть. А после чтения, когда все, гремя стульями, станут расходиться, она подойдет к нему. «Боюсь я этой роли, – скажет про героиню пьесы, – но очень хочу ее играть». «Что же вас пугает?» – ласково спросит Блок. «Да вот она испанка, а я не знаю, не очень ли я северная?..»
Вместе выйдут на московские улицы. И – ненадолго влюбятся друг в друга, будут подолгу бродить по городу. «Блок очень любил московские старинные улицы и переулки», – вспомнит Гзовская. Проходя как-то мимо какого-то дворика, он посмотрел на церквушку, на огни свечей сквозь стекла ее, на детей, игравших во дворе и, улыбнувшись, сказал: «Вот странно – ношу фамилию Блок, а весь я такой русский…»
Блоковская Москва. Некоторые дома еще дышат. Не уцелела гостиница «Франция» (Москва, ул. Тверская, 3), где он останавливался в середине 1910-х, но сохранились дома, где бывал вместе с Гзовской. Вместе ходили в гости к великому Качалову (Москва, ул. Малая Никитская, 20), который, зная, что Блок любит цыганское пение, специально звал цыганку Дашу – та пела ему «Утро туманное». Догадывался ли Блок, да и Качалов, что оба, великий актер и великий поэт, еще недавно любили одну и ту же женщину – актрису Волохову, блоковскую «Снежную маску»? Теперь Волохова жила в Москве, недалеко, кстати, от Качалова (Москва, Мерзляковский пер., 6), но Блок и не думал навещать ее. Более того, об этой женщине с «крылатыми», по его словам, глазами говорил уже не просто с раздражением – с ненавистью. В пору влюбленности в нее, в те почти два года петербургского «колдовства» – он едва не бросит ради нее Любу, а позже – даже письма уничтожит. Расстанутся, кстати, в московской гостинице – Волохова, сказав ему: «Зачем вы не такой, кого бы я могла полюбить!» – покинет Петербург. Непонятно другое: знал ли он, что Волохова и до встречи с ним, и после любила единственного – того, кого он навестил в апреле 1917-го, – Качалова? Безумная история эта всплыла недавно. Из-за Качалова не приняла Волохова любовь поэта. Из-за Качалова сначала уехала в Петербург, устроилась на три сезона к Комиссаржевской, где и встретила Блока, и из-за Качалова вернулась в Москву. Она переживет Блока на сорок пять лет, но лишь недавно мы узнаем, что она еще до встречи с ним, еще в 1902-м, будучи ученицей студии МХТ, влюбилась как раз в Качалова. И любила всю жизнь. Так, во всяком случае, признается на склоне лет подруге своей дочери – Н.Сытиной. «Сытина неоднократно видела изображения молодой Волоховой, – пишет москвовед П.Николаев, – и потому, когда попала в дом Качалова, без труда узрела за стеклом книжных полок ее фотографию. Случилось это накануне Великой Отечественной… Она поделилась своей радостью с подругой и ее матерью. Вот тогда шестидесятидвухлетняя Волохова и рассказала девушкам о своем романе сорокалетней давности…»
Оказывается, любовь Волоховой и Качалова была взаимной. Он первый не устоял перед ней, перед этой «раскольничьей Богородицей». Но ко времени знакомства Качалов был женат на актрисе Литовцевой и, как человек порядочный, не стал скрывать от жены своего чувства к юной ученице. Всё шло к разводу, но вмешался случай. На гастролях Литовцева повредила ногу, да так сильно, что всю оставшуюся жизнь вынуждена была носить большой и уродливый башмак. К тому же она ждала ребенка. «При стечении таких обстоятельств Василий Иванович счел неблагородным оставлять жену, – пишет Николаев. – Любовники расстались…» Тогда-то Волохова и убежала в Петербург, к Комиссаржевской, где в нее влюбится Блок. А после романа с ним (романа с его стороны) вновь вернулась в Москву. Жила в Малом Власьевском (я, к сожалению, не знаю дома), но у Качалова не была ни разу. Федор Степун в мемуарах пишет, что видел ее в «Царе Эдипе» в Малом театре в 1919-м, но действительная Волохова показалась ему «не на высоте блоковского образа». Таких ожиданий оправдать не могла уже хотя бы потому, добавляет Степун, что «была замужем за рыжеватым комиком Сашей Крамером и жила не в снежных далях, а в самой обыкновенной квартире с ребенком и гувернанткой…» Блок же в последний раз увидит ее не в апреле 1917-го – в апреле 1920 года: они столкнутся в музыкальной студии МХАТа. Условятся поговорить в антракте. Но встречи этой, видимо, больше хотела она, ибо, когда в зале зажгли свет, Блока в нем Волохова уже не нашла.
Я, впрочем, забежал вперед, ибо в 1917-м он и Гзовская помимо Качалова навестили Станиславского (Москва, Каретный ряд, 4), который и на квартире у себя продолжал репетировать пьесу Блока. К слову, именно Станиславский на собрании труппы вогнал в краску Гзовскую неосторожной шуткой. «Отгадайте загадку, – спросил у актеров, – что общего между Ольгой Владимировной Гзовской и Россией?» И сам же ответил: «И та и другая блокированы…» А кроме Станиславского Блок и Гзовская бывали у «мэтра» – у Вячеслава Иванова еще на Остоженке (Москва, Пожарский пер., 10), куда он переехал из Петербурга в 1912-м. Наконец, не знаю, был ли Блок в 1917-м (в 1920-м – точно был) дома у Гзовской (Москва, ул. Малая Дмитровка, 22)? И водила ли она его в затейливое здание З.И.Перцевой (Москва, Соймоновский проезд, 1), в угловой дом рядом с храмом Христа Спасителя?
Дом Перцевой – место знаменитое! С башенками, балкончиками, с зеленой майоликой, он, типичный северный модерн, принадлежит ныне МИДу. А в начале прошлого века сюда забегали по вечерам писатели, артисты, художники. Здесь была тьма студий. Тут «раскинул свой театральный шатер» знаменитый критик Ярцев, чьи репетиции начинались за полночь. Славный Балиев здесь создавал свою «Летучую мышь»: этот театр переедет вскоре в подвал первого московского небоскреба – в дом Нирензее (Москва, Большой Гнездниковский пер., 10). Поэтесса Нина Серпинская, тогда, впрочем, еще «живописица», в шляпе «абажур» и костюме «директуар», забегала сюда в подвал Московского общества художниц. Шла рисовать обнаженную натуру, но чаще, чтобы «в такт качанию шляпы, – как откровенничала в старости, – учиться бросать острые кокетливые взгляды и фразы…»
Из воспоминаний Н.Серпинской:«Каждый член-основатель имел право водить своих знакомых, внося по рублю за вход и чай с угощением… Подвал, не вмещавший больше ста человек, к десяти часам наполнялся так, что остальные не могли втиснуться». Здесь показывал пародии будущий «кинематографщик» Лев Кулешов и пел под гитару Вертинский. «Беспрерывно варится кофе, кто-то среди ночи глушит коньяк, на низких диванах полулежат зрители и исполнители, и не поймешь, кто за чем пришел. А когда приезжал Леонид Андреев или “треугольный” Мейерхольд, то их встречали победным маршем на бесхозном рояле…»
Именно здесь, в Соймоновском, Ольга Гзовская в 1917-м не просто бывала – вела студию танца. В стиле модной тогда «босоножки» – Айседоры Дункан. Вообще они были почти ровесниками, Блок и Гзовская. Она родилась в семье таможенника, училась в театральной школе при Малом театре, где и играла потом. Дездемона, Марина Мнишек, Клеопатра – все главные роли были ее, как и роли во МХАТе, куда на семь лет пришла она в 1910-м. Потом будут режиссура, съемки в кино, поездки по фронтам Гражданской, а потом неожиданно – эмиграция, преподавательская работа и в 1932-м – необъяснимое возвращение в СССР. Переиграла в театрах, кажется, всё, только роль Изоры у Блока ей не удастся сыграть. Спектакль на генеральной уже забракует Станиславский. Добужинский, оформлявший его, назовет это «катастрофой». «Были обижены все, – пишет, – и Блок, и Немирович, и я…» Да только ли обижены? Для Блока же были еще, так сказать, и меркантильные «последствия», вернее – отсутствие их. Ведь в конце 1915-го он, «проев» наследство отца, записал в дневнике, что положение стало не просто аховым – критическим. «“Честным” трудом прожить среднему и требовательному писателю, как я, почти невозможно, – жаловался сам себе. – Посоветуйте ж, милые доброжелатели, как зарабатывать; хоть я и ленив, я стремлюсь делать всякое дело как можно лучше. И, уж во всяком случае, я честен». Короче, крушение надежд на постановку пьесы «Роза и Крест» вызвало в его душе бурю чувств.